ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 1994-й

Произведения донских писателей

Р. П. Кумов

МАЛЕНЬКАЯ ИРИНА

(рассказ)

С некоторого времени в Успенском женском монастыре открылся новый удивительный голос — маленькая Ирина, клирошанка. Словно роса на солнце в весеннее утро, переливались и горели слова в ее устах. И монахини, и молящиеся забывали в это время о молитве и слушали, затаив дыхание.

Слухи о новом удивительном голосе пошли по городу, и многие нарочно приезжали в монастырь — послушать, и все качали головами в изумлении и, поднимаясь на цыпочки, старались отыскать среди темных монашеских фигур на клиросе маленькую Ирину.

Она была худенькая, смуглая девочка лет пятнадцати. Черный клобучок печально надвинулся на ее бледное личико, и видны были только ее глаза, черные, уже окутанные грустной дымкой... Она была хрупка, изящна, точно барышня, и глаза у нее были печальны...

Всего этого было достаточно, чтобы все — и в монастыре, и в городе — ломали голову над тем, кто она. Но никто не знал этого наверно. Вот разве знала об этом игуменья, древняя, мудрая старуха, но она нема и бесстрастна, как камень... А она, наверно, знала,— в этом были уверены все в монастыре...

Келейка у Ирины была небольшая, точно ячейка в улье, каким представлялся трехэтажный монастырский корпус. Окно выходило на площадь, к соборам, где между берез и сосен белели, краснели, чернели могильные памятники: в монастыре было кладбище, самое богатое и большое в городе.

Ирина уже привыкла к виду из своего окна, и даже в осенние глухие ночи, когда березки трепетали от ветра, точно покинутые маленькие девочки, и даже серьезные сосны громко сердились и шумели,— она, сидя за святой книгой, не вздрагивала и не выбегала, не помня себя, в коридор, как было это в первое время. Она знала, какие памятники видны из ее окна. Вот большой, в виде часовни, с массивной решеткой вокруг,— под ним лежит генерал Офросимов. На памятнике есть его карточка: седой старик с короткими усами и быстрым, точно у сокола, взглядом. Наверно, был храбрый вояка! Рядом — белый мраморный ангел, с крестом в руках, и нежная, трогательная надпись: «Боря, почему ты так долго не возвращаешься к своей маме?.. Она плачет!»... Немного в сторону от ангела, под старой, ветвистой липой, поднимается простой зеленый бугорок с беленькими степными цветами. Белый крест, без всяких украшений, стоит над ним одиноко, деревянная скамеечка сиротливо прислонилась к липе... Это самая интересная и загадочная могила. В ней лежит писатель. Каждый день, робко выглядывая в свое окошко, Ирина видит, как на скамеечке у липы обязательно сидит кто-нибудь,— больше все молодежь: студенты в голубых фуражках и молоденькие девушки. Часто там, под липой, разгорается спор, и до Ирины долетают отрывки слов, легкий смешок, а порой даже почудится песня...

В келейке у Ирины пусто: столик, табурет, икона в углу да священные книги с выбитыми на переплетах крестами.

Возвращаясь узенькой дорожкой из церкви, сорвет она с березки душистую зеленую веточку, иль, ненароком, поливая цветники, спрячет у себя на груди синий, простой цветок, напоминающий ей родные степи, и принесет в свою келейку, поставит в воду и, не шелохнув, смотрит, как расправляет свои увядшие лепестки зеленая веточка или синий цветок,— и ей любо...

И вообще ей любо в этом тихом белом монастыре, за высокою каменною стеною: старые монахини так ласковы с нею и в церкви все суют ей просфоры, должно быть, за ее песни, а подружки — такие же девочки, как она, в темных рясах и клобучках — о, они такие веселые, и когда работают за монастырем на огородах, так звонко и грустно поют мирские песни!..

Вот только иногда, под вечер, когда монастырь стихнет, вспыхнут огоньки в окнах, березы белеют около собора точно привидения,— вдруг засосет что-то глубоко на сердце и хочется чего-то, и жутко. И кажется, что в этом монастыре на кельи и на людей полегли печальные тени от могильных памятников, и уже нельзя выбиться отсюда на свет, и, похоже, что уже никогда не настанет утро. Очевидно, ей видятся в это время какие-то страшные и притягательные картины, от которых она не может оторвать глаз... И горло перехватывают рыдания.

— Мама, мама! — рыдает она беззвучно посреди монастырской вечерней тишины...

И в маленькой душе ее такое чувство, словно ее навсегда, живую, похоронили в этих каменных стенах — от мамы, от сияющих степей, от вечерних огоньков, ласковых и теплых, которые она видит порой от святых ворот, в окнах ближайших городских домов...

Так, маленькая, в слезах, заснет она, положа голову на древнюю святую книгу, и спит крепко, и светлые видения посещают ее — мама, сияющие степи, вечерние ласковые огоньки... Проснется она — в окне солнце, березы шумят молодо и светло, памятники блестят, и на колокольне звонко гудит утренний колокол... Милое солнце, милые светлые березы!

II

Прошло два года. Ирина привыкла совсем к своему монастырю, и когда брела по тропинке в церковь, мимо печальных могильных памятников, ей казалось, что все это она видела давно, почти с детства. Мама, сияющие степи, теплые огоньки уже реже посещали ее. Когда она пела, голос звучал также серебристо, но ни одного дрожанья в нем, ни одной блестки, точно похоронный звон...

Была весна, третья, как поступила она в монастырь. Стыдливо распустились белые березки и закрыли собор и памятники бледно-зеленой нежной завеской. Кое-где в грядках вспыхнули желтые крупные розы — точно кусочки золота... Весь монастырь со своими многочисленными пересекающимися тропинками, садиками, цветниками был точно новая свежая картина, на которой еще не подсохли краски... Когда наступал вечер, за стенами монастыря, в пруду стоном стонали лягушки. Свисток поезда на недалекой железной дороге звучал раскатисто и долго в весеннем звонком лугу...

Однажды Ирина сидела, по обыкновению, у своего окна и читала Библию. Важные, высокие слова, лившиеся медленно и властно, точно игуменья при парадном выходе в церковь, не волновали ее остро и глубоко, а незаметно подавляли, и обычно после чтения лицо у нее было еще бесстрастнее, еще покорнее... Молодая веселая речь донеслась до нее. Она взглянула в окно: у памятника, под которым был похоронен писатель, на скамеечке сидел студент в голубой фуражке и молодая девушка в белом платье. Они читали какую-то книгу. Читал, собственно, студент, а девушка смотрела в книгу, так близко, что выбившийся локон касался лица его...

— Грех! — мелькнуло у Ирины в голове. Она сосредоточилась и продолжала читать. Но несколько слов, уловленных ухом, звучали еще беспокойным и радостным аккордом. Она встала и закрыла окно. Библейские образы на мгновение вспыхнули в сознании, точно огонь, оберегаемый со всех сторон, но тотчас опять померкли, и опять, словно веселый, беззаботный полевой родник, прыгающий с камня на камень с плеском и звоном, заискрились в памяти услышанные странные слова... Шатаясь, точно опьяненная неведомым тонким вином, она распахнула вновь окно и, бессильная, опустилась около него на колени, положив на подоконник голову... До нее донеслись обрывки слов, жгучих, как грешный и страстный поцелуй, от которого пьянеешь, точно от старого дорогого вина, обрывки слов о любви, о любви, о любви...

Каждый день приходили на могилу писателя студент и девушка и читали нежные грустные рассказы, похожие на песни, и, с сильно бьющимся сердцем, припадала головою к окну маленькая Ирина. Она сжилась — невидимая и незнакомая — с студентом и девушкой. Она знала заранее, в какой миг раздадутся на тропинке знакомые шаги и сквозь листву заблестит белое платье девушки. Она одна в монастыре знала их молодую тайну и оберегала ее в своей душе заботливо и чисто. Иногда они приходили с розовыми и белыми букетиками, купленными на улице у мальчиков. Точно мышь кралась после их ухода Ирина между березками к знакомой могиле и, дрожа, брала себе один цветок из букетика, положенного на бугорок. В келейке она не сводила глаз с маленького полузавядшего цветка: в тонком, не исчезнувшем аромате ей еще чудились дорогие, нежные слова...

Раз, под вечер, пошла она на монастырские огороды. Дорога огибала пруд, точно кольцо, и терялась в зелени луга. Трава была уже по пояс. Ирина шла сбоку, раздвигая траву, и руки ее были мокры от росы. Тихо было вокруг. Беспредельная нежность полегла у нее на душе, и в первый раз после долгого времени вспомнилась ей мама, сияющие степи, все то, о чем она не знала верно, было ли это на самом деле, или только снилось во сне... Она нагнулась и сорвала василек — синий цветок степи. Тоска прорезала ее мгновенно, тоска по синим василькам, по родным сияющим степям, по далекой маме... Она упала на траву и плакала горько, как девочка. Потом поднялась и пошла без цели по лугу, наклоняясь по временам и срывая синие васильки. И не то песня, не то дума стояла у нее в душе. Поздно вернулась она в монастырь: на колокольне били десять. Не заходя в свою келейку, прошла она прямо на могилу писателя и положила на его бугорок свои васильки, мокрые от росы и слез. И ей казалось, что она кладет все, что было у нее дорогого: свои сияющие степи, маму, вечерние теплые огоньки...

Утром на могилу пришли студент и девушка. У студента уже не было книги, девушка держала букет белых дорогих цветов. Они сели не скамейку.

— Смотри, Костя, здесь васильки, наши милые степные цветы! — сказала громко девушка.— Это кто-то шлет нам привет!.. Я возьму их себе на память...

Прошло несколько минут в молчаньи. Послышался тихий взволнованный голос студента:

— Клянемся тебе, учитель, что мы будем жить честно, будем гореть. Клянемся...

— Клянемся,— как эхо, повторила девушка. Скоро они показались на дорожке к воротам. В руках у девушки синели Иринины васильки.

— Возьмите меня с собою! — прошептала Ирина, и глаза ее потемнели от слез.— Возьмите меня... ради Бога!..

У ворот последний раз мелькнуло белое платье девушки...

Когда Ирина выбежала за святые ворота, никого уже не было...

Один поздний вечер стоял у белесых монастырских стен, как страж. Внизу, загасив огни, спал утомившийся за день город... И только у невидимой во мраке реки, в садах чей-то молодой женский голос пел старую степную песню о казаке, уехавшем в поход, — голос звенел, плакал, переливался, то теряясь в густых деревьях, то блестя, как серебро, и ночная река покорно отражала звук и звенела под песнею долго, печально и далеко...

Донская волна (Ростов н/Д). — 1918. — № 28. — С. 8-9.