ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 1994-й

Жизнь и творчество донских писателей

Р. П. Кумов

ПИСЬМА Р. П. КУМОВА В. СЕВСКОМУ

1916-1918 гг.

У Виктора Севского сохранились письма к нему покойного Р. П. Кумова. Письма — маленькие стихотворения в прозе, рожденные у окна под тополем, напоенные ароматом степных трав и нежной кумовской души. Редакция выбрала из писем то, что имеет историческое и общественное значение и характеризует миросозерцание покойного писателя, и с чем хотелось бы познакомить читателей «Донской Волны», о которых не раз с любовью и лаской говорил Роман Петрович, приглядевшись к ним в станице и хуторе.

23 февраля 1916 г.

На этих днях вернулся из Питера, вызванный на переосвидетельствование, как казак-белобилетник. И между нами — был даже рад этому предлогу уехать из Питера. Вероятно, ввиду безвременья на пьесы вокруг моих «Коростомысловых» поднялся такой шум и бум, столько вранья, что в пору было зажать уши и бежать, куда глаза глядят. Одна газета напечатала далее статью за моей подписью, хотя я этой статьи не писал, а было интервью, и притом перевранное... Другие газеты стали на дыбошки — какие нравы! Газета, напечатавшая статью, оправдывалась... И все это трескуче, вздорно, неумно, ненужно... И вот в это то время представилась мне наша степь — суровая, полынная, и я понял, что степь — это храм, а Питер, действительно, ярмарка, и при том ярмарка без поэзии, без красок, какой-то очень модернизованный балаган — и скучный, и ненужный...

25 февраля 1916 г.

...Я еще молод, но у меня были горчайшие разочарования в самом дорогом, и только одно непоколебимо, даже от разочарований укреплялось еще больше, — это то, что наша писательская работа, если она протекает в должной обстановке, вдумчива, даже сурова, рано или поздно должна дать плод. Принято говорить — «вдохновение писателя». Надо обязательно добавлять — «и труд писателя». Труд суровый, сосредоточенный, величавый... Прекрасное должно быть величавым,— как хорошо это у Пушкина! Рассказы «Солнца» и др. журналов будут кормить и дадут популярность, как кормят и дают имена многим из современных молодых литераторов. Но... скучно быть таким еженедельным литератором! Прежде всего — скучно.

22 ноября 1916 г.

...Насчет вообще газетной работы очень я туг. Газета — экспресс на экране кинема, я же — тяжеловоз, который возит воду из реки, — знаете, из тех, которые помахивают хвостами, любят останавливаться, смотреть по сторонам... Вот сейчас в связи с январем и рождественскими гастролями, я должен срочно и обязательно дать несколько вещей, и если б вы знали, какое испуганное лицо у моей музы, точно в доме пожар.

23 декабря 1916 г.

После святочно-беллетристического блуда вновь вернулся к повести и чувствую себя, как после угарной ночи в светлой проточной воде, летом на Дону. Главное — опять есть смысл в той работе, которую сейчас делаешь, т. е. в писательстве, а когда занимаешься всяким вздором, как писание никому не нужных святочных рассказов, этот смысл работы утрачивается и испытываешь такое чувство, словно висишь в воздухе. Вы скажете: это с непривычки. Возможно. Раньше я не писал никогда так много рассказов для рождественских номеров.

27 декабря 1916 г.

Тысячу раз,— эта «удача» беллетриста совсем не то, что надо беллетристу. Говорю искренно, как бесстрастный наблюдатель того, что и как делается сейчас с беллетристикой в журнальном мире. Первое впечатление, правда, сейчас такое в этой области, что словно на самом деле случай и удача влияют здесь на формирование имени беллетриста. Это есть, и отрицать этого я не стану. Но Бог с ним — с таким именем беллетриста — милостью удачи и случая, а немилостью Божией. Но есть и такие имена, которые, насколько я понимаю, нисколько не обязаны случаю и удаче. Таков, например, Сергеев-Ценский — второй, теперешней половины своей работы. Это настоящие беллетристы. И, присматриваясь к тому, что вывело их в большие имена, я не вижу ничего, кроме их таланта и выдержки... «Стара штука смерть, а каждому вновь»... Так и этот вопрос о выдержке для меня. Я сейчас убежден, что 1) всякая работа художественная требует столько же вдохновения, сколько и труда, самого черного труда, 2) требует времени. Будь человек по талантам хоть семи пядей во лбу, но без черного труда и времени он ничего не сделает. Разве только недоношенные намеки — вещи, которыми полны сейчас ежемесячники. Скажите, пожалуйста, где сейчас можно встретить обобщения, те обобщения, которые выливаются в типы? За последние годы я не могу вспомнить ни одного типа в нашей беллетристике. Были красивые или некрасивые эпизоды, были интересные изгибы душевной жизни, но типов не было. А тип это то, чем сильна наша классическая литература.

12 марта 1917 года.

О том, как мы здесь переживаем исторические дни, говорить надо бы очень длинно, так как это характерно, вероятно, для всей провинции. Кратко: была большая радость, которая чем дальше, тем больше начинает покрываться какой-то ползущей отовсюду тревогой, какой-то странной, какой-то инстинктивной. Кажется, главный корень этой тревоги нелады в Питере у власти. Быть может, это и не так, но от страниц газет создается впечатление именно того, что Питер — не един. Не дай Бог, если это наше национальное, вечное, самомнительное правоверство зачуется и начнет работать и здесь, на местах!.. Совершенно не удовлетворяют газеты. Время сейчас ждет серьезных разъясняющих слов насчет настоящего и будущего, а газеты, особенно питерские, преподносят всякую пикантную сенсацию, интересную для питерского обывателя, но совсем не интересную для здешнего новорожденного российского гражданина. Сдержанности, серьезности — вот хочется, что кричать газетам. На население сейчас газета действует плохо: тех, кто «не сочувствует», разжигает в ненависти, тех, кто сочувствует, настраивает на такой легкомысленный лад, что хочется караул кричать от ужаса. Серьезности, серьезности... Момент слишком велик, и, наконец, слишком чреват всякими неожиданными возможностями!

21 марта 1917 года.

...Я сейчас хожу вокруг статьи — что на Дону есть самобытного, что желательно было бы сохранить? И, сказать по совести, нахожу многое, что надо — во имя справедливости и духовной культуры — сохранить. И одно из первых: донской дух, это стремление к высокому, этот характер. В будущей семье российских федераций Дон должен бы сослужить большую службу России именно этим своим волевым богатством. Ведь чеховщина явление «русское», а не донское. А? Теперь, когда самоопределение — принцип и высшая мудрость устроения общественной жизни, грех был бы нам, уроженцам гордого, свободолюбивого Дона, не заявить всем о существовании Дона. Ведь в сущности о существовании Дона не знают даже те, кто живет сейчас на берегах географического Дона... Пусть не обвиняют меня в превозношении Дона, — люблю и Рязань, и Кавказ, и Питер. И дело не в превозношении совсем. Мне кажется, это долг наш как русских граждан самоопределить, округлить Дон, чтобы он вошел в будущую федерацию как ее определенная и сильная единица. Так должны сделать рязанцы относительно Рязани, тверичане — Твери, донцы —Дона.

5 апреля 1917 года.

Еще раз с весной, с цветами —Христос Воскресе! Сейчас, когда я пишу, на старом соборе трезвонят — знаете, так беспорядочно и так мило, как умеют это делать дети, кажется, только в наших станицах. Дон надулся от воды так, что жутко — небывалый разлив. Затоплены все приречные улицы. Со стороны очень красиво — «Венеция». Но, в сущности, это серьезное бедствие: когда видишь прямо на улицах скарб вышедших из домов затопленных, растерянные лица, кажется, что недалеко произошел пожар. В степи желтые тюльпаны и подснежники.

... Сейчас я правлю повесть и заканчиваю пьесу.

Это две моих главных и больших (сравнительно) работы. Обе вещи уже обещаны, но (очень между нами), если бы я был уверен, что какая-нибудь из них пригодилась бы «Красному Знамени» [Речь шла о «Красном Знамени» А. И. Амфитеатрова. — Примечание В.Севского] я бы отдал ее вам. Но сказать по совести, этой уверенности, что повесть или пьеса пригодятся вам, у меня совсем нет. Вещи эти по настроениям бодрые, повесть определенно говорит о надвигающейся великой русской перемене, но типы их, все-таки, любительские, не те, которые нужны сейчас для воздействия на публику, на такой большой широкой дороге, какой, несомненно, будет «Красное Знамя». Там нужны будут молодцы с зычными крепкими голосами — прежде всего. Со здоровым душевным организмом, а не психологическим фальцетом, каким жила да еще живет и теперь наша интеллигенция.

12 июля 1917 года.

Если прибавить к этому, что Верхняя Волга оказалась к моему приезду «воробью по колено», и пароходы по ней уже не ходили, что Питер, Москва и та часть русской земли, которую я видел, были — при всей трагичности обстановки — просто серы и скучны, вы можете сделать вывод, удовлетворен ли я своей поездкой по революционной России. Привез я в степь то настроение, которое стоит сейчас в России, и вот какой уж день выветриваюсь, как старая одежда, которая долго лежала в сундуке и пропахла нафталином и прочей дрянью... Настроение — российское, т. е. кисляйское. Вижу впереди много-много шума и бурь, и крови и затем — Кузькину мать, как венец всего. Я очень мягок, но иногда хочется заругаться: «проклятый Петроград!» Если он на самом деле погубит Россию, будь он трижды анафема!

19 сентября 1917 года.

У нас на севере Донской области полный неурожай, дороговизна и т. д., но все-таки, если сравнить с Питером, здесь — благодать. И как ни толкают меня всякие обстоятельства на север, я упорно остаюсь в станице. Я понимаю: художнику надо быть там, где неспокойно, а — не где спокойно. Но питерское «беспокойство», в сущности, так неважно, что постигнуть его можно в один день, и однообразно, как надоевшая хрипящая пластинка на граммофоне. Имя этому «беспокойству» — российская пошехонская бестолковость. Если сейчас где интересно, то в Питере около — Керенских и Ко, а в глубине страны, так где настоящий хозяин земли — мужик или казачок, только лишь недавно очнулся от сна и с изумлением чешет затылок — что такое происходит? В своей летней дороге я встречал нескольких таких изумленных, озабоченных лиц, и я понял, что Россия не погибнет, ибо у нее есть и народ, а не только навоз для будущей германской колонизации. Одним словом, езжайте на землю, ближе к нашему старому прекрасному Дону. Здесь теперь смысл и интерес в возрождении России, а не в Питере. У нас были теплые осенние дни, паутины летали над степями как настоящие дирижабли. Были сладкие дыни, груши, сливы... Но вот пятый день дует ветер с севера, холодно, дождь, хочется зажечь печку, сесть около огонька и думать о прошлом приятном.

23 ноября 1917 года.

... Что-то и на Дону зловеще, как перед грозой. А? Вы этого не чувствуете? Я уже начинаю думать, что если не будет Учредительного Собрания, всем нам, казакам, придется садиться на коней... Время необыкновенное, удивительное!..

В последней книжке «Летописи» есть мой рассказ «Малаша с Перекопских гор». Это дань Дону, который я, чем дальше, тем больше люблю.

18 июня 1918 года.

...Я пережил это время очень больно, как все, конечно, поскольку позволяла физическая возможность, работал. Главная задача моей теперешней работы — пробудить и поддержать, насколько можно, во впавшем в смертное безразличие русском обществе дух веры в себя и в свои судьбы. Это делать мне не трудно, ибо я верю на самом деле глубоко и в русский народ, и в особый его жребий на земле, несмотря ни на что. Дон без Великороссии я не мыслю и не чувствую. Дон с Украиной — это умаление Дона (это я говорю, не желая никак оскорбить Украину — она сама по себе). Дон — независимое государство — это мелко для меня, недавнего гражданина мирового царства, как степная речка после безбрежного океана. Одним словом, Дон без Великороссии я не могу представить себе, как не могу представить своего внутреннего душевного мира, например, без Пушкина, без преподобного Сергия, без Москвы, без Волги и т. д. Дон без Великороссии это неестественно.

Донская волна (Ростов н/Д). — 1919.— № 10 (38). — С. 7-8.