ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2013-й

Жизнь и творчество донских писателей

Продолжение. Начало см. Оленич-Гнененко М. Д. Память сердца.Часть 1.

М. Д. ОЛЕНИЧ-ГНЕНЕНКО

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

к 120-летию со дня рождения донского писателя А. П. Оленич-Гнененко

Часть 2

История одного автографа

«Дорогой сестрёнке Ане, героически спасшей английский оригинал этой книги, – с любовью и благодарностью, – от сердца. 01.05.1948 г. А. Оленич-Гнененко»

«Последняя граница» Говарда Фаста [1]… Маленький скромный томик неопределённого светло-коричневатого тона с изящной гравюрой на обложке (художник А. Гончаров). Первое издание первого перевода на русский язык, подаренное моей маме, Анне Павловне Оленич-Гнененко.

Надпись выцвела от времени, но её ещё можно прочесть. Почерк кажется трогательно старомодным – такое замысловатое заглавное «А» писали в ХIХ веке. Но история, которая стоит за этим автографом, произошла в 1947 году на железнодорожном вокзале Ростова-на-Дону.

Александр Павлович получил в Москве для перевода единственный экземпляр книги Фаста. Время было трудное, голодное и холодное в прямом смысле. Мы жили тогда все вместе в большой, совершенно пустой и холодной квартире ещё не вернувшегося из эвакуации критика Борского (мы вернулись в 1944 году).

Дядину довоенную квартиру (в том же подъезде), в которой он прожил много лет, заняли батюшка из Собора на Базарной площади и властная дама – директор школы с приёмной дочерью.

Памятный нам всем «дом на Воршиловском, 8» в тридцать седьмом году повторил судьбу «Детей Арбата»: здесь жили участники гражданской войны, старые большевики, секретари горкома и обкома и, почти каждую ночь сюда приезжал «Чёрный ворон». В ожидании одной из таких ночей дядя сжёг свой архив и пытался застрелиться. Мама забрала его к нам, взрослые часто не спали по ночам, но у нас всё-таки было спокойнее.

Зима сорок седьмого года стояла суровой. Александр Павлович переводил, сидя на железной кровати, в своей фронтовой шинели и маленькой чёрной шапочке-«камилавке»: голова и руки мёрзли. Наконец, перевод был закончен и – о чудо! в Союзе писателей дали путёвку в творческий дом отдыха под Ростовом. Две недели покоя, возможность работать над рукописью в тепле.

На вокзале Александра Павловича провожала Евгения Ивановна Оленич. Пока дядя бегал за билетом, она сторожила его видавший виды маленький чемоданчик. В нём лежали рукопись, единственный драгоценный экземпляр книги, махорка, пара солдатских кальсон, маленькая бутылочка водки – «мерзавчик» – и пузырёк с хреном тётиного изготовления.

Что отвлекло Евгению Ивановну, так и осталось тайной. Но когда Александр Павлович вернулся с билетом, чемоданчика на месте не оказалось. Ехать всё-таки пришлось: не пропадать же путёвке. «Женечка, попроси Анюту!» Мама когда-то в юности после гражданской войны работала в Омске с беспризорными, разыскивала малышей, прятавшихся в подвалах, в тёплых котлах, в которых жгли смолу. Мама рассказывала: «Несёшь его, несчастного, замёрзшего на руках, а «оно», сопливое, вшивое, прижимается к тебе и дрожит всем телом».

Рукопись и книга пропали. Что делать? Мама отпросилась с работы (она заведовала библиотекой в Союзе архитекторов), надела стёганые на вате брюки, телогрейку и отправилась дежурить на вокзал.

Тогда можно было недорого купить жареный на постном масле пирожок с мясом: лоточницы, как коробейники, носили лоток на ремнях, прямо на себе. К такой лоточнице и подошёл молодой человек, накупил пирожков – громадный кулёк, свёрнутый из газеты, отошёл в сторону, свистнул – и к нему сбежались мальчишки, одинаково одетые – в телогрейках. Взяли пирожки – и разбежались.

Мама дежурила долго. История с пирожками повторилась несколько раз. Лицо у молодого человека было хорошее, доброе. И мама рискнула к нему подойти. «Тут вчера у одной разини увели чемоданчик...» и рассказала ему всё. Он выслушал очень внимательно. «Это не мои люди. Но я постараюсь вам помочь. Если только рукопись и книгу не раскурили». Мама дала ему наш адрес, свой рабочий телефон.

Через несколько дней к нам домой пришли юноша и девушка. Их усадили на дядину кровать. Они смущённо оглядывались: «Писатель, а как бедно живёт… – и признались: – Вы нас извините, водку, конечно, выпили, хрен съели, махорку выкурили, кальсоны утащили, но книга, рукопись и чемоданчик целы. Вам позвонят на работу». От денег отказались, как их ни уговаривали: «Пусть он лучше о нас напишет...»

На следующий день маме позвонил на работу тот самый молодой человек «с пирожками»: «Анна Павловна, мы верим в вашу порядочность, но по нашим законам мы не имеем права передать вещи вам. Мы их подбросили в отделение милиции №...». От денег и он наотрез отказался.

Дядя больше месяца водил в ресторан начальника отделения милиции, и, наконец, получил рукопись и книгу, но уже без чемоданчика.

«Пусть он лучше о нас напишет...» Дядя о них не написал. Но всегда, вспоминая эту историю, говорил с какой-то тихой гордостью: «Нет, всё-таки у ростовских жуликов есть своя этика».

19 апреля 2009 года

МУФФИ И ДЖОНЬКА

Мое знакомство с Муффи началось очень рано. Сколько мне было лет? Судите сами. Лида (Лидия Павловна Оленич-Гнененко, мамина старшая сестра, в замужестве Ведерникова) приехала к нам в гости в Ростов и привезла с собой Муффи. Любимую собаку мужа (Якова Ивановича Ведерникова), – Яши. Маленькую шотландскую бульдожку нежного голубовато-серого цвета с белой грудкой и мраморными разводами на животе. Я бросилась её обнимать («тискать»). Муффи вырвалась и нырнула под кровать. Я нырнула следом за ней. Через минуту послышался отчаянный визг Муффи. Я вылезла из-под кровати: «А Муффи меня пальчиком в глаз – тык!»

Так началась наша верная многолетняя дружба.

Лида и Яша жили в Туапсе. Яша по образованию был врачом. Когда началась Первая мировая, он заканчивал Харьковский мединститут. Не успел получить диплом: ушёл добровольцем на фронт – братом милосердия. Воевать он не мог из-за зрения, носил очки с невероятно толстыми стёклами и без них ничего не видел. Война, Революция, Гражданская война... было не до диплома.

Яша был блестящим врачом. Врачом «Милостью Божией». Кроме прекрасной школы, у него был редкий дар – чувствовать больного. Прошло несколько лет мирной послевоенной жизн,и и кто-то из доброжелателей поднял вопрос о дипломе. Гнусное анонимное письмо. Яша во гневе ушел из клиники. Получил вторую специальность. Стал работать в туапсинском порту, носить морскую форму (в которую в детстве я была влюблена). В обычные дни она была тёмно-синей, в парадные – белой. На золотых пуговицах – якоря.

Яша и Лида на все лето забирали меня из душного Ростова в Туапсе, к морю.

В один из воскресных дней мы отправились на прогулку: мама, Лида, Яша и я. На мне – белые трусики, на Яше – белый парадный китель, белые брюки, белые парусиновые туфли.

Вдруг я увидела огромную чёрную трубу (меняли нефтепровод) и немедленно юркнула в неё. Следом за мной побежал Яша. Из трубы вылезли два негра – маленький и большой. И шоколадная Муффи.

Обычно, когда мама везла меня в Туапсе, давали телеграмму с номером вагона. На этот раз билет заранее не купили и в телеграмме был только день и час прибытия.

Не успел поезд остановиться, как в наше купе влетела Муффи, а за ней, через несколько минут, запыхавшаяся Лида.

Как Муффи нас нашла? «Сия тайна велика есть». На перроне мы с Муффи долго обнимались и целовались. И были очень счастливы. Она торжественно повела всех нас домой.

Однажды Муффи простудилась. Воспаление лёгких. Яша ее вылечил. Для выхода в свет Лида сшила ей тёплую ярко-красную попонку с застежкой на спине, – нужно было беречься простуды. Муффи выпустили погулять во двор, рядом с домом. Прошло полчаса. И вдруг со двора раздался визг Муффи, лай собак и хохот соседей. Все бросились к окну. Муффи стояла, прижавшись к забору, а собаки сдирали с неё попонку. Когда Лида подбежала к Муффи, от попонки осталась застёжка и красные ленточки. Собаки превратили её в мухобойку.

На самой Муффи не было ни единой царапины или ссадины. Её просто раздели. Что это было? Зависть? Ненависть плебеев к породистой аристократке? Может быть. Животные гораздо тоньше и сложнее, чем мы думаем.

Муффи дрожала всем телом и всхлипывала. Лида на руках отнесла её домой. Гладила, утешала, напоила теплым молочком, уложила спать вместе с собой. Но и во сне Муффи еще долго тихо стонала и всхлипывала.

В том же доме этажом выше жил громадный старый темно-шоколадный боксёр. Его все боялись. Однажды Лида с ужасом увидела на лестнице такую сценку: боксёр медленно с трудом поднимался по ступенькам, а я его бережно подсаживала: «Поднимайтесь, пожалуйста». Пёс стоически всё терпел. Благородство в крови – великая вещь. Малышей не обижают. Закон чести.

Джонька, единственный поздний ребёнок Муффи, видимо, был его сыном.

Такой же громадный, шоколадный, с белой манишкой на груди и потрясающе красивой мордой с умными внимательными глазами.

Лида любила одинокие дальние прогулки. Загорала и плавала она всегда без купального костюма, все тело должно было быть шоколадным. Она уходила далеко от городской суеты, к мысу Кадош. Там было тихо и безлюдно. И никто, кроме неё, не купался. Муффи и Джонька всегда были с ней.

Как-то раз, наплававшись вдоволь, она прилегла на солнышке и задремала. Проснулась от отчаянного крика: «Уберите собак!» На дереве, неподалеку от её вещей (а там заманчиво поблескивал золотой браслетик с часами – Яшин подарок) сидел мужчина. Муффи и Джонька стояли под деревом и не сводили с него глаз. Спрашивать: «А Вы как сюда попали?» – было бесполезно. И так все было ясно. «Отвернитесь, – сказала Лида, – я оденусь.» и ушла, уводя собак.

Джоньке было необходимо много двигаться. Подолгу гулять с ним было некому, Яша и Лида работали. Псу давали вольную. Он целыми днями «гулял сам по себе». Любил порт. Там его все знали и баловали: собака Якова Ивановича. Любил матросские кабачки и моряков. И стал гулякой и кутилой. У него выработалась даже матросская походка – в развалочку. Шлялся целыми днями. Но всегда возвращался домой. Иногда в час ночи раздавался неверный стук в окно: стучал Джонька, стоя на задних лапах на выступе стены (жили на первом этаже). За ошейником – хризантема. И пахло от него коньяком.

В Джоньку влюбился капитан итальянского парохода. Просил продать, предлагая «любые деньги». Яша отказался: «Вы хотите невозможного. Это всё равно, что продать ребёнка».

Но любовь оказалась взаимной. Джонька, неизвестно по каким таинственным собачьим приметам, точно знал день и час, когда пароход приходил в порт. И всегда ждал его у причала. Встречал и провожал. И в один прекрасный день исчез: капитан его всё-таки увёз.

А вскоре грянул 37-й год. Первой арестовали Лиду. Когда строили «Грознефть», в Туапсе работали специалисты-иностранцы: англичане, американцы, немцы. Лида была переводчиком – устным и письменным. Приходилось переводить много технической документации, со сложной терминологией. Какие-то копии, которые могли пригодиться для перевода, Лида хранила на работе, в своем письменном столе.

Когда в одну ночь арестовали все руководство порта и жены, сидя в общей громадной камере, стучали и кричали: «Ведерникову сюда! Нам без нее скучно!» – Лида испугалась. На следующий день, сидя в своей рабочей комнате, она жгла злополучные копии. Заглянул инженер, совсем молодой парнишка. Как-то странно на нее посмотрел, -и домой она не вернулась

«Не спать, не спать... Смотреть сюда, наверх! – (а наверху лампа ослепительной яркости) – Не опускать голову. Не закрывать глаза. Смотреть наверх!» и так – двое суток, сидя на стуле. Рядом стоял часовой. Однажды попался знакомый: «Ты поспи пока...» Как-то прорвался Яша: «Что с тобой? Почему? – но его мгновенно вывели. Лиду освободили так же неожиданно, как и арестовали.

А через несколько дней, ночью, пришли с обыском и арестовали Яшу. «Пиши: при обыске обнаружена троцкистская литература». «Вы хоть напишите, какая», – сказала Лида. Это была тоненькая брошюрка о Троцком из серии «Жизнь замечательных людей». «Больно умная. Вот посидишь – заговоришь иначе».

Лида ездила следом за Яшей из одной пересыльной тюрьмы в другую, из города в город. Однажды она подошла к ограде слишком близко. Часовой ударил ее прикладом в живот. Выкидыш. Мальчик.

Муффи осталась на попечении соседей. Её любили, кормили, выпускали погулять; дверь в лидину квартиру оставалась открытой.

Каждый вечер в семь часов Муффи вытаскивала из-под дивана яшины комнатные туфли. И ждала. Для нас это всегда было сигналом: сейчас откроется дверь и войдёт Яша. Ещё и шагов на лестнице не было слышно. Муффи никогда не ошибалась.

Ждала она и теперь, сидя рядом с туфлями. Ровно в девять часов вечера она поднималась, шла к выходной двери – это было время их с Яшей вечерней прогулки. Её выпускали. Она медленно обходила весь порт, повторяя их вечерний маршрут. Я его прекрасно помню. Яша часто брал меня с собой, и мы гуляли втроём. Особенно любил Яша ту часть порта, где сгружали лес. Там лежали штабеля досок. Пахло влажным деревом. Лесом. На доски можно было присесть. Помечтать. Посмотреть на море. На тёмное южное небо. Яша курил свою трубку.

Муффи останавливалась у досок. Надолго молча замирала. И медленно шла дальше.

Яшу любили. Не любить его было невозможно. Соседские мальчишки точно знали день его зарплаты. Все весёлой гурьбой отправлялись в магазин – Яша покупал им фонарики, перочинные ножи, компасы – мечту всех приморских мальчишек, – нехитрые ребячьи драгоценности. Что кому хотелось. А потом все вместе шли в кондитерскую.

Скорбная фигурка Муффи была живым памятником. «Смотрите, собака Якова Ивановича. Глядеть без слёз невозможно».

Муффи как-то сразу постарела. Похудела. Ходить стала медленнее. Но каждый вечер обходила порт.

Однажды Муффи не пришла. Её нашли дома. Рядом с Яшиными комнатными туфлями.

Когда Лида вернулась в Туапсе, Муффи уже не было.

Вскоре Лиде передали: «Можешь снова выходить замуж». По слухам Яша умер в тюремной больнице. Лида слегла.

Мои родители забрали её к нам, в Ростов. Жена репрессированного не имела права жить в пограничном портовом городе. Оставаться там было опасно.

Мама просила меня: «Ты только не говори в садике, что Яшу посадили». Каждый вечер, вернувшись домой, я забивалась в угол дивана и мучительно вспоминала: «Проговорилась я сегодня? Или нет?»

Через два года Лида уехала в Николаевск-наАмуре. Вышла замуж. Но счастья не было.

Много лет спустя, разбирая Лидины бумаги, я нашла запись, сделанную ею незадолго до смерти: «Мои потери. 1937 год, в ночь с 16 на 17 ноября арестовали в ежовщину Яшу Ведерникова; погиб в майкопской больнице в мае 38. С тех пор счастливая моя жизнь кончилась навсегда».

Жизнь каждого из нас похожа на американские горки: взлётыпадения. Потери. И самая страшная из потерь – потеря близких.

Лиде гибель Яши сломала жизнь. А для меня была первым недетским горем. Но сейчас, за давностью лет, после всего, что было пережито потом, – вспоминается не боль утраты (хотя она всегда жива), а благодарность судьбе за то, что в самом начале жизни со мной рядом был удивительно добрый и светлый человек. Вспоминаются его шутки, его чудесные тёмно-карие большие бархатные глаза, бесконечно добрые ...

Тёплое родное море. Пляски дельфинов у самого катера – под звуки патефона. Мы с Яшей бросаем им куски французских булок.

Вспоминается порт, черное звёздное небо, наши прогулки. И – Муффи.

Примечания

1. Фаст Г. Последняя граница. М. : Гос. изд-во иностр. лит., 1948