ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2013-й

Жизнь и творчество донских писателей

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

к 120-летию со дня рождения донского писателя А. П. Оленич-Гнененко

Весной 2009 года в Госархив Ростовской области обратилась Марианна Дмитриевна Оленич-Гнененко. В работе с личным фондом своего дяди, писателя и переводчика Александра Павловича Оленич-Гнененко, её интересовали черновики переведённых им стихотворений Эдгара По. К 200-летнему юбилею Э. По Государственное издательство иностранной литературы собиралось выпустить сборник с русскими переводами его стихотворений. В процессе работы Марианна Дмитриевна предоставила архиву интересные фотографии, материалы, связанные с личностью А. П. Оленич-Гнененко, с историей нашего города. Прекрасный рассказчик, на предложение написать о рассказанном она легко согласилась, и вскоре принесла любопытный очерк-страничку из жизни писателя. Я попросила расширить воспоминания, и в результате появилась развёрнутая статья – и два рассказа – «История одного автографа» и «Муффи и Джонька», которые, я уверена, будут интересны читателю.

Несколько слов о самой Марианне Дмитриевне. В 1954 году она окончила романо-германское отделение филологического факультета Ростовского университета по специальности французский язык (теория перевода). В 1957-м работала синхронным переводчиком на Международном фестивале молодежи и студентов в Москве. В 1970-м окончила московскую аспирантуру (1-й МГПИИЯ имени Мориса Тореза) по специальности стилистика французского языка. Переводила книги серии «След в истории» о Чингисхане Мишеля Хоанга и о Гарибальди Макса Гало (вышли в 1997 и 1998 годах в издательстве «Феникс»). С 1977 по 1993 год преподавала французский язык в Ростовском педагогическом институте.

Н. А. СТЕПАНЕНКО

Меня часто спрашивали: «Каким был Александр Павлович в жизни?» Очень трудно рассказывать о близком человеке, которого больше нет. Навсегда остаётся чувство вины. И потери. И почти невозможно быть объективным.

Каким он был, мой дядя, которого с тех пор, как себя помню, я звала Сашей (обращения «дядя» и «тётя» в семье как-то не были приняты)? Добрым, вспыльчивым, часто наивным. Совершенно не умел ругаться. Самым страшным ругательством было «бред собачий» (во гневе он произносил «брэд»).

Его очень легко, при его вечной сосредоточенности на чём-то своём, можно было разыграть. Чем часто пользовались дочери, Светлана и Рада (старше меня, соответственно, на восемь лет и на четыре года). Вот один из таких довоенных розыгрышей.

Саша переводил «Алису в стране чудес» и был полон стихами:

Горит закат, и мы плывём,
И ждёт нас милый дом.
Алиса! Сказкам детских дней –
И возраст детский дан.
Храни в венке воспоминаний
Чудесный их обман,
Как пилигрим хранит сухие
Цветы из дальних стран!

В его кабинет вбежала Света: «Папа, Раде плохо...» Саша поспешил в соседнюю комнату: «Радочка, что с тобой?» и стал гладить её по голове. Ему ответствовал гнусавый голос: «Голова болит...» Саша встревожился, но вскоре понял, что голос доносится из-под кровати, а гладит он ловко сложенную подушку, на которой лежит распущенная коса его жены Евгении Ивановны (отрезанная ещё в двадцатые годы, в честь сыпного тифа), и на кровати – не Рада, а свёрнутое из одеяла подобие тела. Саша даже не рассердился: он был счастлив, что «Радочка здорова» и всё это только игра.

Вот ещё сценка из давнего прошлого, уже у нас дома. У меня в детстве было ружьё – так называемое «пробочное»: в дуло вставлялась палочка с резинкой на конце. На двери в спальне родителей мною была очень старательно, хоть и криво, нарисована настоящая мишень со всеми кругами. Саша и папа решили «пострелять». Я вертелась рядом. Саша «мазал» и очень огорчался. Папа стрелял удачнее, но тоже не блестяще. Оба были охотниками (из папиных трофеев я помню зайцев и в голодный год – рагу из крошечных воробьиных тушек).

«Ну, а теперь пусть Маришка постреляет», – сказал папа. Я стала стрелять. Ни одного промаха. И почти всё – в десятку. «Конечно, – сказал Саша обиженно, – она же каждый день тренируется» (мне было года четыре, Саше – за сорок).

Делюсь своими житейскими наблюдениями. Когда мужчина добр и чист душою, в нём до конца живёт неистребимый мальчишка. И вообще остаётся много детского. Во всяком случае, так было с Сашей и папой.

Когда Саше что-нибудь очень нравилось, он не мог устоять от искушения. Ходил вокруг, страдал, иногда даже просил подарить или продать.

У папы был любимый охотничий нож, предмет Сашиных давних воздыханий. На самом деле это был скаутский нож. Папа купил его в начале гражданской войны у итальянского матроса. И с тех пор с ним не расставался. По воскресеньям вынимал из чехла, бережно натачивал на маленьком точильном бруске, протирал и снова прятал. Нож был очень красив: с рукояткой из оленьего рога с изящными бронзовыми «усиками». Когда Саша уходил на фронт, папа принёс ему свою любимую игрушку. С этим ножом он сам прошёл всю Гражданскую войну. Папа любил Сашу и, скрепя сердце, прощал ему, когда они играли в шахматы, его вечное смущённое «Можно я возьму этот ход обратно?»

Мы вообще жили дружно, одной большой семьёй.

Когда я училась в первом классе, меня из школы забирали Оленичи. Саша писал, а я бегала к нему с вопросом: «10+9=19?» и через минуту «10+7=17?» с детьми он был бесконечно добр и терпелив. Его никогда не раздражали наши игры. А девочки всегда придумывали что-нибудь своё. Светлана любила собирать малышей со всего двора и водила нас из комнаты в комнату – через Сашин кабинет (а он в это время писал) – по всей квартире. Нужно было закрыть глаза и довериться руке, которая тебя вела: «Осторожно, правее. Слева пропасть, горный поток. Слышите, как шумит?»

С Радой мы играли в батискаф. Опускались на дно. Видели стайки рыбёшек, заросли кораллов, рака-отшельника. Рада стала гидробиологом. В 19 50 году окончила биофак РГУ (научный руководитель – Мордухай-Болтовской). Ездила в экспедиции на Север, работала в Сухумском исследовательском институте, в Цимлянской обсерватории.

На праздники мы всегда собирались вместе – у них или у нас. Ёлка всегда бывала у нас: громадное дерево под потолок. Покупными были только стеклянные шары, игрушки делали сами: мама хорошо лепила и рисовала. Картонажи и гирлянды делал папа, а мы раскрашивали их акварельными красками. Зажигали настоящие свечи. Чудесно пахло хвоей. Но праздник был не праздник без Жени (Сашиной жены). Она умела как никто водить хороводы. Придумывала смешные игры, пела, танцевала и прыгала вместе с нами вокруг ёлки.

Женя – Евгения Ивановна Явельберг (1894– 1972) – первая и единственная Сашина любовь. На всю жизнь. У Жени была очень трудная юность. Она рано потеряла мать. Когда ей было пятнадцать лет, умер отец. Он был медик. В семье долго хранилась его солдатская медаль за оборону Порт-Артура, на одной стороне Всевидящее Око, на другой – знаменитая надпись: «Да вознесёт Вас Господь в своё время». (Когда Николаю принесли на подпись проект медали, он гневно написал через весь лист: «В своё время»? Какая медаль? Война проиграна». Так её и отчеканили.)

У Жени на руках остались два младших брата и шестилетняя сестрёнка. Отцовская аптека оказалась вся в долгах. Нужно было много мужества, чтобы выстоять и при этом остаться самой собой, жизнерадостной, общительной. Вокруг было много друзей. Саша, тогда гимназист старших классов классической гимназии, стал учить её латыни. В 1912 году он с золотой медалью окончил гимназию и поступил на юридический факультет Харьковского университета. Но очно проучился только два курса. Вернулся в Омск, 23 августа 1915 года, женился и университет заканчивал экстерном (в 1916-м): нужно было работать, содержать семью. И он, и Женя работали и учились, вместе растили малышей Явельбергов. Женя стала фармацевтом. В 1917 году родился их первенец, Лев, Лёвик. Нянька Лёвика, властная сибирячка, возмущалась: «Лев! Дали ребенку собачье имя». Утащила его в церковь и окрестила Лявонтием. «Лявонтий, стань на молитву. Сложи руки, повторяй за мной: Господи! Помилуй папу, маму, всех сродственников и меня грешного...»

Лёвик, общий любимец, больше всего был похож на дедушку Поля (Павла Павловича Оленича-Гнененко, отца Саши). Только волосы были светлые: копна золотистых кудрей. На фотографии он обрит наголо после тифа. Совсем крошечным радовался, когда придумывал рифму: «Авочка-булавочка».

Когда Лёве было двенадцать лет, мальчишки играли в войну. Никто не хотел быть Колчаком. Лёва согласился. Его повесили за ноги в сарае, не сумели снять. И в панике разбежались. Мальчика случайно нашли взрослые. Он провисел уже несколько часов и был без сознания. Его удалось спасти. Но через три месяца он умер от менингита.

Хоронил его пионерский отряд. Со знаменем. с барабаном. Саша и Женя молча шли рядом у края тротуара. Какая-то старушка остановилась: «Бедненький... Бедненький... Должно быть, сиротка...»

До войны мы учились в 45-й школе. «Три сестры Оленичи».

К июню 1941-го я окончила 2 класс, Рада 6-й, а Света 10-й. Десятиклассников отправили на рытьё окопов далеко от Ростова, но, к счастью, успели вывезти до прихода немцев. Света привезла немецкую листовку: «Девочки и дамочки, Не копайте ямочки, – Все равно и сюда Придут наши таночки».

Мы очень поздно эвакуировались: ждали папу из экспедиции. Последний эшелон ушёл. Мы плыли по Дону на плашкоуте. Девочки, Света и Рада, были с нами: госпиталь, в котором работала Женя и лечился после ранения Саша, задерживался. Их теплоход нагнал нас уже после кочетовских шлюзов.

Снова мы встретились только в июле 44-го и два года жили вместе на Ворошиловском, 8. Девочки выросли, но остались прежними: такие же выдумщицы. К моему четырнадцатилетию (через одиннадцать дней после Победы!) они, по секрету от всех, ночью выпустили смешную стенгазету. Рисовала Рада. Слева – сапог. Вокруг него надпись: «Орган Сапог’а» (Семейства А. П. Оленич-Гнененко). Справа – мой портрет Круглая рожица, на носу веснушки, язык высунут, дразнится. Им можно было шевелить. В центре – «державинская» ода, сочинённая Светланой:

О, трижды будь благословенна,
На радость родичам рождена,
Коих умеешь ты мирить,
Когда злобь-Радка вожделенна,
Спеша без дележа, мгновенно,
Единолично и подленно
Пытается все яства смыть,
– Тогда твоя святая благость,
(А паче супа с кашей сладость)
Сиих зверей творят добрей.
И укрощёны львы и тигры
Заводят подхалимны игры.

«Сладость супа с кашей» и сама ода – больше о моей маме (Аничке), чем обо мне. Времена были трудные, голодные, и мама старалась девочек подкармливать, чем могла.

Рада читала запоем. Собирала нас во дворе (нам было по двенадцать –четырнадцать лет) и пересказывала Эдгара По: «Падение дома Эшер» и прочее. И так каждый вечер. Сидя на лавочке.

Лет десять тому назад, когда кодовых замков на воротах ещё не было, я рискнула вернуться в прошлое. Лавочка уцелела. Дерево рядом, тогда молодое, выросло и состарилось. Тихо. Пусто. На всём какой-то налёт запустения. И такая тоска. Как на кладбище. Нельзя возвращаться туда, где был счастлив когда-то.

Ни детского смеха. Ни игр. Где же дети? Сидят за компьютерами? Бедные маленькие пленники нашей машинной цивилизации. Лишённые радости движения, свежего воздуха, солнца, лишённые детства. Во дворе – ни собаки, ни кошки. В наши времена была любимая дворовая собака, кошки. За ними ухаживали, кормили. Пристраивали щенков и котят. Теперь, правда, модно иметь дома «элитных» собак и кошек. Наряду с евроремонтом. Но ведь душевного тепла это, как правило, не даёт.

Александр Павлович очень любил животных. с детства. Раннее детство было счастливым. Оно прошло в отцовском имении на Полтавщине, в большой дружной семье Павла Павловича Оленича-Гнененко, профессионального литератора и журналиста. Рядом с добрым, умным отцом, таким большим, красивым, мужественным. Он учил детей плавать, знать и любить лес, поле, крестьянский труд. с ним они узнавали жизнь и повадки зверей, учились любить и беречь всё живое.

Здесь истоки Сашиной любви к природе, животным:

Слышу я, как дышит лист,
Как растёт трава.

Или ещё:

Выплыл месяц – ясный, тонкий, –
В синем небе – жёлтый серп.
Серый волк прошёл сторонкой
И залёг в тени у верб.
Звёзды ярче, звёзды выше.
Не шумит камыш седой
И полёт летучей мыши
Чуть заметен над водой.

Дети росли на свободе. Дружили с крестьянскими ребятишками, болтали по-украински как по-русски и для аристократической родни были «мужичатами» («опять Поль со своими мужичатами»).

После разорения семья переехала в Омск. В семье Оленичей всегда были животные. Любимого пса, Матроса, они детьми выудили из Иртыша слепым, почти захлебнувшимся щенком. И выходили.

Во взрослой довоенной жизни уже в Ростове была кошка Нинка и белые крысы, Бонапарт и Жозефина – Бонька и Жозька. Их купила на рынке Рада. Они жили в клетке от чижика, которая стояла на специальном столике в кухне – самом тёплом месте в квартире. Жозька наказывала своих детей: укладывала на колено и шлепала по задику. Лапки у них изумительной формы: крошечные розовые ручки с длинными пальчиками и изящными ноготками. Когда детям предстояла порка, они бежали в Сашину комнату и прятались под Нинку. Кошка лежала на боку, вытянувшись во весь рост, а из-под неё торчали хвостики. Больше всего они любили устраиваться в Сашиных комнатных туфлях без задника («туфли дядюшки Римуса») и Нинка катала их по всей комнате. Шлёпнет лапой по туфле, – она едет. Все счастливы.

Однажды мы вбежали в кухню на отчаянный громкий крысиный писк. Сценка была совершенно неправдоподобной: в клетке лежала Нинка, прижавшись носом к прутьям. Передние лапки торчали наружу, задние и хвост – тоже. Как она смогла пролезть в крошечную дверцу, было совершенно непонятно. Крысиная семья разделилась на две команды. Жозька и шестеро детей тащили Нинку за передние лапы, Бонька и шестеро других малышей – за задние лапы и за хвост. А Нинка лежала, закрыв глаза, и – «спала». На возглас Саши: «Нинка, как тебе не стыдно!» – она лениво открыла один глаз и стала «выползать» из клетки. Выползла. Семейка немедленно бросилась в свой домик и закрыла дверцу.

Уже после войны в семье жил Сашин любимый кот Рутик. Сохранился снимок: Саша с трубкой в зубах – и Рутик.

Здесь Саша – настоящий: его доброта, нежность, бережность.

После смерти Рутика в доме появлялись коты с тем же именем: Рут–1, Рут–2, – Рада пыталась заполнить образовавшуюся пустоту, – но безуспешно. Такого любимого, как Рутик, больше не было.

Мягкий и добрый в домашней жизни, Саша бывал совершенно непреклонен, когда речь шла о чём-то важном. Заставить его сделать что-то, что с его точки зрения являлось бы компромиссом, было совершенно невозможно.

Когда он закончил цикл стихов о Грузии, жена пилила его денно и нощно: «Посвяти цикл Сталину. Ашот (Ашот Георгиевич Гарнакерьян, сосед и приятель) ведь посвятил ему своё «Карталинское сказание».

Саша «устоял». То ли ему пришлось вынести! Революция. Гражданская война. Подполье. Концлагерь. Побег из концлагеря. Гибель братьев, друзей, сына.

Жизнь его не щадила.

Спасала увлечённость всем, что он делал. Много сил и времени отняла журналистика. Но в душе всегда жили стихи. Он писал их с детства. И в его взрослом творчестве – две великие любви: дети и природа.

Сколько тепла и поэзии в его книгах для детей: «Дед Мороз». «Про зверей и птиц», «Стихи о природе». А как хороша милая и лукавая сказка «Олень и ёж»!

Горы спят над водой гремучей,
Лес синеет в горах, как туча.
Есть в лесу и берёзы, и ёлки,
Есть медведи, и рыси, и волки,
И куницы, и лисы, и ласки,
И лесные весёлые сказки.

Очень большое место в жизни Александра Павловича занимали переводы.

В России в пору Серебряного века сложилась прекрасная школа перевода (Блок, Ахматова, Гумилёв, Лозинский, не говоря уже о Бунине.) Существуют незыблемые «законы перевода»: переводчик обязан точно передать смысл, образ, ритм. Если нарушен ритм (идёт ли речь о стихах или о прозе) – «перевод испорчен непоправимо. Исправить его нельзя, нужно переводить заново» (К. Чуковский «Искусство перевода»). Это легко проверяется на слух: если при чтении отрывка подлинника и перевода впечатление полностью совпадает, – значит перевод удался.

Александр Павлович бережно и строго относился к сохранению всех особенностей подлинника. Будь это «Алиса в стране чудес» Кэрролла или «Последняя граница» Говарда Фаста, или «Ворон» Эдгара По, – ритм соблюдался свято.

Обычно он мне говорил: «Иди-ка сюда. Послушай...» и читал вслух отрывок подлинника, а затем свой перевод.

Когда много лет спустя мне посчастливилось слушать лекции Е. Г. Эткинда по теории перевода, это было очень интересно, но... «знакомо с детства». И дядины уроки во многом определили мою судьбу.

Переводы из Эдгара По стоили Александру Павловичу много крови.

В 44-м году в разрушенном Ростове, центр которого немцы бомбили планомерно, по кварталам (от вокзала до проспекта Соколова), каким-то чудом уцелело здание библиотеки имени М. Горького (на Большой Садовой и Ворошиловском, второй дом от угла, там теперь очередной частный магазин). Прекрасный выбор книг на французском и английском, милая заведующая, влюблённая в свое дело и сумевшая спасти книги в годы оккупации.

Александр Павлович обнаружил томик стихов Эдгара По, влюбился. «Ворон», знакомый нам всем в брюсовском переводе с рефреном «nevermore», в подлиннике оказался всё-таки другим. Александр Павлович, верный себе, хотел во что бы то ни стало сохранить музыку и колдовское обаяние стиха. Он разыскал в Ростовском университете преподавателя английского языка Евгению Васильевну Новикову, человека большой культуры, влюблённую в слово, как и он сам. Кстати, она блестяще перевела на английский «Евгения Онегина», но что стало с переводом, никто из её почитателей-студентов не знает. Как все талантливые люди, она была «непробивной», перевод никогда не публиковался. Рукопись после её смерти, скорее всего, просто затерялась.

Она была главным критиком Александра Павловича. Под её руководством он записал в фонетической транскрипции английский подлинник, со всеми особенностями интонации. И прочитывал вслух строфу подлинника – строфу перевода.

Я была его верным слушателем. И очень горжусь автографом: «Милой племяннице Марише, верному читателю моих книг, в воздаяние её творческого энтузиазма. –Сердечно. Дядя».

Когда в Ростовском отделении Союза писателей стало известно, что Александр Павлович «переводит Эдгара По!», – доброжелатели говорили: «Что Вы делаете! Мало Вам неприятностей...»

Переводы были закончены. В Союзе собрался синклит. Резолюция: «Вместо того, чтобы писать о трудовом энтузиазме советского народа, ОленичГнененко переводит стихи декадента, чуждые по духу нашей стране... Поставить на вид» и т. д.

Александр Павлович не перевоспитался. Через несколько лет переводы всё-таки были опубликованы в альманахе «Дон». Позднее издавались и переиздавались. В 2009 году «Ворон» вошёл в новое академическое издание стихов Эдгара По.

Последний раз я видела Сашу в марте 1963 года. Больница на Пушкинском бульваре. Старинный особняк. Потом там были Союз писателей и Союз композиторов. За узорной решеткой ограды – идиотский Пегашка, больше похожий на Конька-Горбунка, которому приделали нелепые крылышки. Теперь там ресторан (по слухам – частный: «ланч, уютно, изысканно» и т. д.)

Мужская палата на первом этаже. На всех кроватях лежат люди, а на самой дальней, в углу, – никого. Всмотрелась – Боже мой, Саша... Улыбнулся, протянул руку. Рука – в половину моей. От него ничего не осталось. Кроме милой, горькой улыбки. На тумбочке рядом с кроватью, газеты, книга, очки, ручка, лист бумаги. Как прежде, как всегда.

Я не помню, о чём мы говорили. Помню только ком в горле. И чувство вины. И бессилия.

– «Сашенька, что тебе принести? Чего бы тебе хотелось?» – «Мне?? – Ничего...» Снова та же улыбка. И на прощание, вслед, когда я уже уходила: «Не бросай переводы...»

Ефим Григорьевич Эткинд очень высоко ценил перевод «Ворона», сделанный Александром Павловичем. Считал его самым удачным из существующих. Из Эдгара По Александр Павлович перевёл ещё «Эльдорадо», «Колокола», «Аннабель Ли» и «Улялюм».

На гражданской панихиде в Союзе писателей Михаил Андриасов ахнул: «Боже мой, улыбается ...»

Умер Саша в ночь с 14 на 15 марта, не дожив пяти месяцев до своего семидесятилетия.

Горлом хлынула кровь. Ошибка в диагнозе: лечили от сердечной астмы, а было запущенное воспаление лёгких.

Я не хоронила Сашу. Мама позвонила мне в Воронеж, когда всё уже было позади. Всё кончилось, как у А. Толстого в «Хождениях по мукам» – берёзкой. («До берёзки, – говорит Даша Телегину. – у каждого в конце есть холмик и берёзка».)

Когда я пришла к Саше, было начало осени. Тишина, покой заброшенного Братского кладбища. Пирамидка с красной звездой наверху. И берёзка – у самой ограды.

Слёз не было. Позднее, уже в Воронеже, как-то сами собой возникли строчки. Пришли «ниоткуда». Мне оставалось только записать.

Берёзку к тебе не пустили.
Она стоит за оградой.
Наши об этом грустили,
А может быть, так и надо?
Она растёт на свободе,
От солнца вся золотая...
Как будто любовь к природе
Тебя и сейчас согревает.
А с нами остались «Алиса»
И мудрый Чеширский Кот,
«Последняя граница»
И ритмов водоворот.
Лесные весёлые сказки
И святочный Дед Мороз,
И снова – зимою салазки,
А летом – россыпи рос.
Страна, что надежды дарила,
Всегда в недоступной дали,
И самая грустная, милая,
Прекрасная Аннабель Ли...
И слышно – звенят трамваи.
И столько вокруг живых...
Мёртвые не умирают,
Пока мы помним о них.

Продолжение см. Оленич-Гнененко М. Д. Память сердца.Часть 2.