ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2012-й

Природа и сельское хозяйство

М. И. ГРЕКОВ

В Манычских степях: Из воспоминаний о Доне М. И. Грекова 1878-1879 гг.

На степном хуторе (Зимние наброски и впечатления)

Часть 8

III.

Одет я был тепло, но тяжело. Пройдя несколько времени по глубокому снегу, начал для отдыха садиться, а пройдя еще несколько, почувствовал, что силы меня оставляют. Оглянулся кругом, а саней-то моих не вижу, одна пыль снеговая, да порывы вътра. Окончательно сел и почувствовал, что далее идти не в силах. Все кутался в шинель, и все меня клонило ко сну, но я знал, что когда человек начинает засыпать, то это первый признак замерзания. А потому я всеми силами старался не заснуть, даже все себя пощипывал, а между тем все больше и больше забываюсь. Хотел я пошевелить пальцами рук и чувствую, что они меня не слушаются. Так вот, думаю себе, приходится кончить свое земное существование — замерзнуть в поле. И зачем я поехал, можно было переждать. Да и жена отговаривала, как будто предчувствовала. Не даром эта проклятая сова вчерашнюю ночь в саду перед кабинетным окном кричала. Однимъ словом, все начал припоминать. Дальше мне кажется, что я в Петербурге и на своей вороной одиночке подъезжаю к большому, с чугунными колонами подъезду, несколько экипажей столкнулось у подъезда, мой кучеръ кричитъ: „Проезжай! что заставили дорогу!" В это время из кареты выпархиваетъ какое-то легкое существо, лакей захлопнул дверцы кареты. Вот и я соскочил со своих дрожек, у дверей швейцар с седыми бакенбардами с перевязью, вышитою серебром, стоит, упираясь на парадную булаву как манекен. В одном углу снимают тальмы, в другом - шинели и все подходятъ к зеркалу, одни оправляют прически, другие расчесывают бакенбарды. Вот и я тоже самое делаю; вот и я за другими поднимаюсь по широкой, уставленной тропическими растениями, лестнице; вот и громадный зал с мраморными колоннами, блеск кругом ослепительный, закружились в вальсе пары. А музыка, музыка дивная, как будто я никогда такой не слыхал. Ах! как приятно слышать такую музыку. А нужно вам сказать, — обратился он ко мнъ, все более и болве воодушевляясь, — я ведь до страсти люблю музыку, вот и жена играет порядочно. Но где же эта музыка? Отчего я ее не вижу? а она все играет и ея чудными звуками как будто я не могу насладиться. Отчего это все чужие лица, отчего нет моих знакомых? Вон в одной стороне залы сгруппировался целый букет хорошеньких женских головок; какие у них легкие платья и плечи открытые. Почему оне все молчат, как будто оне все не умеют говорить. Ахъ! музыка опять. Эти звуки меня отвлекают и услаждают и как бы мне хотелось посмотреть на этот оркестр, который на таких неслыханных мною раньше инстументах играет, как будто все уходит, все уходит и звуки музыки все отдаляются и отдаляются и уже никого не видно и швейцара не вижу с булавой в треуголке. Нет! вот и последниe тихие, тихие звуки после аккорда арфы смолкли. И отчего это не продолжается. Слышу голоса надо мною:

— Э! это, братцы, человек!

— Да гляди, Алемпий, кабыть чиновник?

— Давайте, братцы, возьмем его, може он оживет?

— А ну яво, еще отвечать придется, начнут тягать по допросам.

Это я уже слышу над самым своим ухом и не могу отозваться, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Да чаво ж христианской душе погибать в чистом поле, ведь, пожалуй, зверь набежит — изорвет!

Оказалось после, что это разговаривали надо мной казаки с больших казачьих хуторов; они везли лес к себе на хутор, и передняя лошадь чуть не наступила на меня и остановилась. Вот они и рассуждали как со мною поступить. Спасибо им, добрым людям, и теперь за них Бога молю.

Довезли они меня до своих хуторов и кое-как оттерли. Я лежу в казачьем доме на кровати, несколько казаков рассуждают как они меня нашли. А казачки — их жены, подперши рукой под щеки, причитаютъ: «Ах ты наш родимый! Ах ты наш болезный! Ведь послал же Бог наших хуторян наткнуться на яво».

Когда я немного пришел в себя, то первое, что вспомнил своих спутников: кучера и лакея и рассказал казакам, как мы ехали и сколько нас было А те бедняги вероятно погибли.

А одна из казачек аж будто обрадовалась, аж вскрикнула: — Да гляньте господа! ведь у суседки Микитишны привязли одного обмерзшего и также оттерли, помогла Царица Небесная!

Оказалось, вот этого моего Василия. Я несказанно был рад. А Петра, дай Бог ему Царство небесное, нашли уже долго после. Он и лошадь замерзли. Он скорчившись, а лошадь как ткнулась мордою в снег, так и закоченела.

— Так вот как было — закончил он.

— Вот вы меня заставили рассказать и настроили грустно. Пойдемте лучше цымлянского выпьем! А вот и жена идет — сердится, что мы заговорились и перестоят кушанья. Да кушанья-то ничего, а вот чай сделается как деготь. Да и гость, я думаю, давно хочет закусить.

— А ты, вероятно опять разсказывал как замерзал? — сказала хозяйка.

— Да, что-ж делать, упросили! — ответил хозяин, взял со стола графинчик полынной и прибавил обращаясь к К*.

— Ну, что ж, старый товарищ! По единой что ли? — Можно, можно, Федя! Наливай, мы сегодня заслужили! — Хорошо заслужили, хотели за десять верст волков догнать, — расхохотался хозяин.

Жена его села за фортепьяно и заиграла, подпевая вполголоса.

Только далеко за полночь хозяин приказал запречь свою лихую тройку и мы при луне докатили к К*, где уже безпокоились о нашей участи. Один старый генерал только был покоен. Он только повторял всем:

— Да они заедут к А. и он их скоро не выпустит.

А когда мы, своим разсказом, подтвердили его предположение, то он обрадовался, что его предположение сбылось.

— Ну, вот, видите. Ведь я уж знаю сыночка, он охоту с удовольствием не разделит.

На другой день я уже катил домой. Саврасые поотдохнули, да и дорогу понатерли. А подъезжая к дому, Ксенофонт мой только покрикивал.

— Эх! вотъ-оно-во! гляди недалечко... отдохнете! Не прошел для А. этот случай даром. Последствия были таковы, что под конец жизни он страдал ужасно ревматизмом и потом что-то с почками сделалось. Еще не в старых годах он скончался.

К* старики все умерли. Хотя генерал пережил всю свою семью и скончался на 95 году, но последние годы страдал от паралича.

Несмотря на свою богатырскую силу и двенадцативершковый рост, он согнулся и больше сидел в кресле, нарочно для него приспособленном, на нем же его и перевозили по комнатам, а иногда и вывозили на крыльцо подышать воздухом. Бывало покачает головой и скажет:

— Эх, сват, сват! что я был и что сталось со мной и вот же все живу и деток всех похоронил.

Достанет свой большой цветной платок и смахнет две крупные слезы на глазах. Внуки поделили имение и живут каждый своим хозяйством. Но уже не так весело, как прежде в былые времена.

Да это предание уже переходит в легендарную старину.

Дозволено цензурой. СПб. 3 мая 1905 г.