ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2016-й

Дон в Великой Отечественной войне

А. Б. ИЗЮМСКИЙ

НЕДОПИСАННЫЙ ДНЕВНИК

Сообщение на Коршиковских чтениях (Ростов-на-Дону, 29 сентября 2015 г.).

Заполненные карандашом школьные тетради, разрезанные пополам гроссбухи, сшитые из листочков самодельные блокноты, полевая книжка командира… Всё это фронтовые дневники Героя Советского Союза, уроженца Ростовской области Георгия Васильевича Славгородского. Рукописи автор через знакомых переправлял с фронта своей матери, а последнюю часть дневников она получила уже после смерти сына. Впоследствии дневники хранились у младшего брата автора Анания Васильевича, который подарил их ростовской писательнице М. В. Воробьёвой, а она незадолго до своей смерти в 1980 году попросила передать рукописи писателю Б. В. Изюмскому. В 1993 году они вместе с другими литературными материалами Б. В. Изюмского поступили в Ростовский областной архив [1].

Фронтовые дневники – источник очень редкий сам по себе, а для донского края просто уникальный. Уникальность тем выше, что автор (который начал войну сержантом, а закончил майором) вёл свой дневник в течение всей войны – с лета 1941‑го до своей гибели в январе 1945 года. Большинство известных нам фронтовых дневников охватывают сравнительно небольшой временной отрезок, тогда как Славгородский начал делать дневниковые записи, вероятно, задолго до войны, а закончил непосредственно перед гибелью. Редкость материалов подобного рода обусловлена и запретом на них со стороны армейского командования. Вот как рассказывает об этом, например, бывший красноармеец Ю. В. Владимиров, описавший обыск бойцов в поисках «лишних вещей» перед отправкой на фронт в 1942 году: «…Самым ужасным для меня оказалось то, что забрали из мешка мой дневник, куда я изредка записывал коротко некоторые важные даты и текущие события. Мотивировали это тем, что дневник может на фронте попасть в руки врага и тем выдать ему важные секреты. При этом всем присутствующим впредь категорически запретили вести дневники. Его сразу бросили в горевший рядом костёр, в котором он запылал, чему я очень обрадовался, так как никто из него не мог уже выведать то, чем я ни с кем не поделился бы» [2, с. 173–174]. В этом смысле Славгородскому посчастливилось: хотя его дневник не был секретом для сослуживцев (он сам читал отрывки друзьям, а некоторые даже вносили туда собственные записи), препятствий его вести не возникло. Следует, впрочем, признать, что здесь автору сопутствовала и немалая доля везения: какие-то его высказывания наверняка бы не вызвали сочувствия у непосредственного начальства или особиста.

Есть и ещё одно обстоятельство, обусловившее уникальность документа. Дневники – это чаще всего производное городской культуры, тогда как большая часть недолгой жизни Славгородского с городом не связана. Он вырос в семье иногородних крестьян-украинцев в слободе Мальчевской (ныне станица Миллеровского района Ростовской области). Несмотря на этническое происхождение, прекрасное знание украинского языка и любовь к украинской народной песне (множество таких песен он записал в самодельный блокнот), Георгий считал и не раз называл себя русским.

Почему Славгородский вёл дневник? Об этом говорит он сам: автор, получивший филологическое образование, был человеком не без литературных претензий. Он надеялся, что его записи станут отражением как довоенной, так и военной эпохи и когда-нибудь лягут в основу серьёзного литературного произведения. Вот как звучала эта мысль в дневниковых записях: «Итак, передо мной дневники за полгода (с 5.8.41 по 25.1.42 г.). Полгода, а сколько пережито, перевидено, как полжизни! В этом дневнике – первый период отечественной войны (практически), период отступления, учёбы на ходу и надежд на победу в конце концов врага. Второй период давно уже начался (под Ростовом), но я не участвую ещё на фронте, мы ещё убеждаем друг друга в необходимости дисциплины, преданности, храбрости, а наши братья кровь проливают! Надоело всё это – скорей бы на фронт! Остаться бы в живых, чтобы свои впечатления о войне и о предшествующей ей эпохе (сталинской) передать (как сумею) поколениям! Я живу в интереснейшую эпоху, и мои беспорядочные мысли о нашем времени будут представлять большой интерес для будущих поколений. Сохранитесь только, мои дневники! Переживи только я эту ужасную войну! И мы тогда сделаем что-нибудь полезное для людей!!!» [3, л. 70– 70 об.] (запись от 25 января 1942 года).

Открытые источники сообщают о Славгородском очень мало. О нём имеется небольшая статья в «Википедии», причём приложенный к ней портрет Славгородскому, очевидно, не принадлежит (там изображён какой-то командир Красной Армии с майорскими петлицами, хотя автор дневника получил звание майора только в конце 1944 года, когда в армии давно уже носили погоны). В советскую эпоху М. В. Воробьёва посвятила этому человеку очерк (он перепечатан в 2014 году [4]), который, однако, позволяет раскрыть лишь немногие аспекты деятельности Славгородского и характера его дневника. К счастью, сохранились его автобиография и большая часть военных дневников (утраченной, уже после публикации очерка М. В. Воробьёвой, оказалась тетрадь, охватывающая время между 25 января и 10 августа 1942 года). Как видно из записей самого Славгородского, вести дневник он начал ещё в мирное время. Одну тетрадь, посвящённую предвоенному периоду и началу войны, он переслал в августе 1941 года своему близкому другу, которого называл Веча. Позже, записывая адрес его матери, он сообщает о друге более полные сведения: это Ашихмин Вячеслав Фёдорович, живший в Свердловской области [5]. К сожалению, судьба этой части дневника, а также переписки Славгородского с Ашихминым неизвестна.

Мы знаем, что Славгородский родился 10 (23) августа 1914 года в семье «крестьян-средняков» (как он сам писал). В 1930‑м вступил в комсомол, до 1931‑го работал в колхозе. А затем начинается период биографии, в чём-то напоминающий юные годы А. М. Горького (хотя в дневнике это имя ни разу не упоминается): автор странствует, меняя занятия и места проживания. Чернорабочий на чугунолитейном заводе в Миллерово, грабарь на шахте в Донбассе, ученик ткача на текстильной фабрике приводных ремней в Ворошиловграде, грузчик… Короткое время учился в вечерней школе в Миллерово (осталась память об учителе физики Михаиле Михайловиче, которому он незадолго до гибели отправил письмо с благодарностью «за советское воспитание»), затем перерыв в учёбе. Каким-то образом оказывается на Урале. Сначала рабфак, а с 1935 по 1939 год – учёба на филологическом факультете пединститута в Перми (вскоре переименованной в Молотов). Выразительные строчки из автобиографии: «Годы учёбы для меня были и годами работы, самостоятельной жизни: на Каме я разгружал баржи с солью, нагружал баржи железоломом, пилил лес, работал литературным работником в редакции (г. Молотов), давал уроки на всевозможных курсах – всё это в дни учёбы и на каникулах» [6, л. 2]. Затем недолгая работа преподавателем русского языка и литературы на учительских курсах в станице Горячеводской Чечено-Ингушской АССР (в настоящее время поселок Ставропольского края) и, с ноября 1939 года, служба в Красной Армии (сначала в артиллерии, потом в пехоте) – вопреки всем планам автора уже до конца жизни.

Каким преподавателем был Славгородский? Сложно сказать, но вряд ли хорошим: его дневник изобилует таким количеством орфографических, стилистических и пунктуационных ошибок, что на первых порах трудно поверить, чтобы он мог принадлежать выпускнику филологического факультета. Впрочем, объяснить это не сложно, если вспомнить, когда он учился. Школа 1920‑х – начала 1930‑х годов (тем более начальная) давала очень слабое образование, а такой предмет, как грамматика русского языка, отсутствовал вовсе. Неудивительно, что она выпускала людей просто плохо грамотных. Учить правописание в институте было уже поздно, и вуз не мог компенсировать студентам то, что недодала им школа. Тем не менее представить Славгородского невеждой было бы неправильно. Он несомненно обладал природным умом, много читал, старался заниматься самообразованием и имел собственный, довольно своеобразный, литературный стиль. Вот одна из первых его записей: «Остановились под деревьями, у чьих-то окон, ждём автомашины. Я заглянул в окно. Книг – целый шкаф, патефон, пластинки… Книги! Мои друзья, простите, сейчас не до вас. Оставайтесь, только не сгорите» [3, л. 8] (запись от 17 августа 1941 года). Чуть позже, оказавшись в ходе отступления в сельской библиотеке, он снова сетует: «Светил спички, смотрел на полки с книгами и думал: Друзья мои, война, жаль мне вас, что вы одни, извините, что я не с вами, останусь жив – я друг ваш верный» [3, л. 24] (запись от 7 сентября 1941 года).

Дневник позволяет установить круг интересов автора – это прежде всего русская классическая и в несколько меньшей степени советская литература. Славгородский неоднократно упоминает и цитирует Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого, Маяковского (без ссылки на источник у него встречаются цитаты из самых разных авторов – от Грибоедова до Ленина), внимательно читает книги о Суворове и Кутузове, оставляет сочувственные отзывы о творчестве Финка, Сергеева-Ценского, Шолохова. Любопытно, что отношение к последнему не всегда одинаково: если, прочитав «Тихий Дон», он «поцеловал пожелтевшие листки “Роман-газеты”» [3, л. 54] (запись от 16 октября 1941 года), то роман «Они сражались за Родину» оценивает критичней, находя, что его портит «надуманная ирония» [7, л. 31] (запись от 12 февраля 1944 года). Произведения зарубежной литературы вызывают у него значительно меньший интерес: книги Стендаля и Марка Твена он не дочитывает, роман Альфонса Доде «Джек», правда, даже разбирает в своём дневнике, но скорее от скуки (во время длительной поездки на формирование в тыл). Иногда даже в экстремальной обстановке Славгородский, не выдержав, затевает споры по вопросам литературы. Вот одна выразительная запись: «Когда собирались к выступлению, я услышал разговор о Есенине. Рассказчик безбожно врал о дружбе Е[сенина] с Маяковским, о их совместной поэтич[еской] деятельности. Я не выдержал. Поднялся, оборвал рассказчика крепкой руганью и стал убеждать его, что он врёт. Он замялся, стал отсылать меня подальше. Я присел, чтобы посмотреть на расск[азчика]. Это был наш штабной писарь Фалеев. Я отстал. После мне хотелось подойти к нему, чтобы извиниться за неделикатность и всё же доказать разницу между Е[сениным] и М[аяковским]. Но на другой день я уже узнал, что он был убит при отступлении из Черкасс нашей миной (выехали на минированную улицу)» [3, л. 12 об.] (запись от 20 августа 1941 года).

Порой даже недостатки, которые он в себе находит (мягкость к подчинённым, неорганизованность, неумение постоять за себя), Славгородский приписывает своим литературным увлечениям: «Русская литература и воспитала и искалечила меня. И кто знает, если б не война, я, может быть, так и остался бы калекой» [8, л. 12 об.] (запись от 27 августа 1943 года). Нередко в дневнике встречаются записи о просмотре кинофильмов. Небезынтересна реакция, которую вызывают некоторые из них (хотя чаще всего автор только приводит название фильма, не давая ему оценки). Так, просмотрев музыкальную комедию «Антон Иванович сердится» (нетипичный для предвоенных лет аполитичный фильм о творческой интеллигенции, главным образом высокоталантливых артистах и композиторах), Славгородский эмоционально восклицает: «Да! Мы бездарность! Мы те, которые своими мелкими делами и умами создаём условия для процветания таких талантов! Мы своей жидкой кровью создаём эти таланты. И становлюсь зол я на жизнь, и хочется мне пойти наперекор ей, как она идёт наперекор всем моим мечтам» [3, л. 66] (запись от 10 декабря 1941 года). Почти три года спустя на него производит сильное впечатление другой фильм: «В последний день нам показали кино “Серенада солнечной долины”. Американский музыкальный и спортивный фильм. Замечательно и удивительно! Далеко нашим спортсменам до такой культуры и исполнения» [7, л. 102 об.] (запись от 28 сентября 1944 года).

Иногда случается, что дневник, опубликованный или обнаруженный после смерти автора, демонстрирует двойную жизнь, которую тот вынужден был вести. Например, дневники таких внешне вполне советских людей, как актёр Г. И. Бурков или писатель Ю. М. Нагибин, показали их резко негативное отношение к режиму, по отношению к которому они при жизни демонстрировали абсолютную лояльность. О Славгородском такого не скажешь – он был вполне советским человеком, разделяя большую часть представлений своей эпохи. Удивляться здесь нечему – ведь он принадлежал к той части молодёжи, которая сумела занять место в «социальном лифте», предоставленном советской властью. Выходец из небогатой семьи, крестьянин, а затем рабочий, Славгородский без экзаменов поступил в вуз (вероятней всего, по комсомольской путёвке) и после его окончания существенно повысил свой общественный статус. Поэтому войну Георгий воспринимал как защиту не только родной страны, но и всего того, чего он сумел добиться в жизни. Прочитав в «Правде» статью писателя Бориса Горбатова, он отмечает: «Горбатов с логической отчётливостью ставит вопрос о жизни и смерти. Такой отчёт в своих поступках делает всякий культурный человек нашей страны, а малограмотный чувствует всё это. Я тоже с такими мыслями шёл в бой. Шёл в бой за право учиться, работать и отдыхать, я завоевал в жизни эти права, я шёл в бой против тех, кто прервал мою жизнь молодого советского интеллигента» [3, л. 61] (запись от 24 ноября 1941 года).

Славгородский принимает большую часть того, что его окружает: он не сомневается в преимуществах социализма, необходимости коллективизации и раскулачивания (как негативный пример немецкой оккупационной политики, он в записи от 7 ноября 1943 года отмечает, что «кулаки забирают свои дома, немцам все равны» [7, л. 6]), наличии саботажа на Кубани в 1930‑е годы и предательстве со стороны генералов в начале войны. Так, он с полным доверием приводит рассказ одного капитана, «…как подполковник (из ихней дивизии) направлял их в ловушку к немцам, как они случайно узнавали об опасности и не догадывались, что это был предатель. И как они только за Донцом узнали, что командование их [зачёркнуто: дивизии] армией были предатели – приказ НКО» [8, л. 61] (запись от 19 февраля 1943 года).

У советского офицера, выходца из крестьянской семьи, не вызывает ни малейшего уважения трудовая собственность крестьян. И если кража красноармейцами последней коровы у многодетной колхозницы его искренне возмущает («У моей хозяйки увели корову. Если бы слышал плач матери и детей тот, кто взял корову, он бы этого не сделал» [7, л. 19 об.] (запись от 4 января 1944 года)), то отбирание того, что воспринимается им как «лишнее», представляется вполне нормальным. Поначалу, правда, он негативно отзывается о действиях своих начальников: «Бойцов наказывают за воровство, а сами воруют лошадей, свиней, курей и проч.» [8, л. 74] (запись от 11 апреля 1943 года). Но затем, оказавшись на Западной Украине, Славгородский как должное воспринимает (даже по советским меркам незаконные) реквизиции лошадей у местных крестьян и пишет с досадой: «На ходу приходится пополнять своё хозяйство, добавили трёх лошадей, а с одной вчера вышел скандал: хозяйка опознала, с одной удалось обмануть хозяина. Единоличники, черти, держутся за каждую клячу, не зная того, что придётся в колхоз сдавать. “Братья” украинцы искоса смотрят на нас. Есть люди, которые кровно связаны с Россией и с Красной Армией, те наши по духу. Ничего, обработаем» [7, л. 87 об. – 88] (запись от 23 июля 1944 года). Более того, порой он допускает такие действия, которые могли бы обернуться для него трибуналом: «Делал обыск в квартире, где стоял наш хозвзвод: наговорили, что там много трофейного сахару. Виноградов смастерил мне ложное удостоверение, я одел комбатову шинель, комиссарову шапку и боялся, чтобы меня не узнала хозяйка. Роль сыграл хорошо, но ничего не обнаружили» [7, л. 15] (запись от 6 декабря 1943 года). Или: «После обеда из Протопоповки с Тютюнниковым поехали в Берёзовку поискать обуви и самогонку. Самогонку нашу попили другие, обуви не нашли у старика, сделали у него обыск, отрекомендовываясь работниками особого отдела. Брали на пушку председателя с[ельского] с[овета] Б[ольшой] Берёзовки, но видели, что у него нечего брать, отставили» [7, л. 16 об.] (запись от 11 декабря 1943 года).

В 1942 году Славгородский по предложению комиссара подаёт заявление в партию, хотя прежде, по его признанию, делать этого не хотел (он вскользь замечает, что не стал объяснять комиссару, почему не вступал раньше). Любопытно, что сама процедура приёма не произвела на него большого впечатления, и в дневнике он упомянул её мимоходом, наряду с другими событиями: «Я был офицером связи в оперативном отделе. Смотрел “Ленинград в борьбе”, “Пархоменко”, приняли в партию. После обеда приехали на переправу, едем в Сталинград» [8, л. 22 об.] (запись от 1 октября 1942 года). Тем не менее к своей партийности Славгородский относится серьёзно, активно участвует во всех партсобраниях, описывая их в дневнике. Конечно же, он не сомневается в мудрости Сталина, искренне радуясь, когда его мысли совпадают со сталинскими словами: «Доклад Сталина – ответ на все вопросы войны. Задачи ясны, причины ясны, и приятно сознавать, что ты не ошибался в некоторых вопросах военного времени» [3, л. 58 об.] (запись от 10 ноября 1941 года).

И всё же представлять автора дневника стопроцентным продуктом сталинской эпохи было бы, пожалуй, неверно. Славгородский нередко выламывался из неё, прежде всего самостоятельностью и независимостью характера. Критично глядя на многое в окружающей жизни, он порой допускал довольно радикальные заявления и оценки. Безусловный интерес представляет, например, его суждение о знаменитом сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!») и его восприятии на местах: «Один лейтенант вчера избил бойца из нашего вагона за то, что тот курил после предупреждения, и в других вагонах, говорят, сделал то же, а в третьем месте ему бойцы дали так, что насилу растащил ком[андир] роты. Но он не унялся и сегодня опять избил бойца за то, что тот оправлялся не в положенном месте. Бойцы возмущены, но молодёжь в нужный момент оробела. У меня кулаки чешутся! Я больше чем возмущён! У меня нутро переворачивается от одной этой мысли! Гадина какая!!! Обидно, что и старшие разрешают устраивать произвол л[ейтенан]ту другой части, кто он? Неужели приказ Сталина так претворяется в жизнь? Какой позор! Я теперь припоминаю содержание приказа и с горечью убеждаюсь, что до войны много и о многом мы болтали, а теперь учимся варварству у противника. А дело-то, как мне кажется, в командном составе: если командир поведёт, боец пойдёт, а если командир спасает шкуру, то боец может и не пойти и будет обижен до глубины души» [8, л. 4–4 об.] (запись от 10 августа 1942 года). Вряд ли убеждённый сталинист под впечатлением приказа вождя посмел бы не только написать, но даже подумать, что «мы учимся варварству у противника»!

Многое из того, что его окружало, Славгородский воспринимал отнюдь не в духе официальных установок. Прежде всего обращает на себя внимание постоянно проскальзывающее негативное отношение автора к армейским политработникам. В большинстве случаев он видит в них не помощников командира или вдохновителей бойцов, а болтунов, карьеристов и шкурников. Вот, например, выразительная сцена выхода группы военных из окружения, когда никто, включая политработников, не решается взять на себя руководство: «А они все ищут, кто командир, кто здесь старший. Все боятся брать на себя инициативу. Я слушал, слушал их и гаркнул: “Ну, б… Я самый младший, я боец, а буду всеми вами, б…ми, командывать! Я поведу!”» [3, л. 39 об. – 40] (запись от 5 октября 1941 года). Ещё выразительней поведение этих политработников, когда группа пробиралась по немецким тылам, выходя к своим: «Выделяю разведку в другую хату, чтобы расспросить дорогу на Полтаву и узнать о немце. Добровольцев нет, боятся, ст[арший] политрук заспорил с мл[адшим] полит[руком], посылая друг друга в разведку. Первый говорит, что он дороже для государства и, мол, не должен рисковать. Я ругаюсь после этих слов: “Вот потому-то мы и отступаем, что начальство бережёт свою шкуру, бросая на произвол судьбы бойцов”» [3, л. 41 об.] (запись от 7 октября 1941 года).

Поддавшись уговорам комиссара, Славгородский осенью 1942 года соглашается отправиться на курсы политработников, хотя, как неоднократно отмечает, не хочет этим заниматься. Он утешает себя тем, что это лишь переходный этап к строевой командирской службе: «И действительно: меня не привлекает политработа – это быть исполнителем чужой воли, играть вторую скрипку в службе, рассчитывать объём своей работы на твердолобых. Но будучи грамотным и искренним, мне есть расчёт пойти по политической линии, а затем перейти на командную. За это время буду изучать военное дело» [8, л. 43] (запись от 31 декабря 1942 года). Это время оказалось ещё более коротким, чем ожидал автор дневника, – уже через считанные недели его признали непригодным для политработы и перевели на строевую службу, начальником штаба батальона (впоследствии он стал замкомбатом и, наконец, командиром батальона). Кстати, курсы политработников Славгородский окончил первым и сразу получил звание старшего лейтенанта (другие курсанты были выпущены лейтенантами). Негативное отношение к партработникам автор не раз подчёркивает на протяжении дневника. «Саша хнычет, не торопится, бездействует, болтает с случайно встретившимися медичками. Болтун, баловник курортный – партийный работник, а не командир» [7, л. 4 об.], – так отзывается он о своём приятеле (запись от 2 ноября 1943 года). «Ненавижу невоенных, ультрапартийных политработников, мнящих себя контролем над командиром» [7, л. 20 об.], – восклицает он, сталкиваясь с попытками замполита вмешиваться в его распоряжения (запись от 11 января 1944 года). «На партактиве я со своим выступлением прозвучал одиноко: политработники выступили все на один манер» [7, л. 103] – это впечатление от одного из партсобраний (запись от 28 сентября 1944 года).

Из текста дневника явствует, что его автор обладал развитым чувством собственного достоинства, нередко даже переходящего в болезненное самолюбие. Иногда он сомневался в своих возможностях, рефлексировал, и тогда из-под его карандаша могли выйти такие слова: «Прочитал “Фрунзе”. Великий уже с детства велик! А я гусей с дедом Кирсаном пас! Не будет из меня великого человека. Я оригинальная посредственность! Жалок сам в своих глазах! Чёрт догадал меня родиться в такой жестокий век с душой и сердцем» [9, л. 39] (запись от 20 августа 1943 года). Случалось, что автор винил и себя, и среду, в которой он оказался: «А жизнью своей я недоволен! С меня не вышел интеллигент, и вся моя учёба пошла прахом! Но разве можно жалеть о несбывшемся?! И кто его знает: может быть, придёт перо в мои руки, и я тогда ни слова о судьбе своей, и для меня тогда вернётся все: “и торжество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь”. А сейчас – поворот от лирики к прозе! От любви к войне! Напрасные труды найти честного человека в армии! Разврат!» [9, л. 42] (запись от 23 августа 1943 года).

Но значительно чаще Славгородский шёл по намеченному пути, уверенно преодолевая препятствия, которых после его производства в офицеры оказалось больше, чем он предполагал. В армии ему нередко приходилось сталкиваться с тем, что вызывало у него резкое неприятие. Не раз, например, он замечал, что люди не получают заслуженные ими награды, которые зато дают отнюдь не самым достойным. Посетив после окончания курсов свой дивизион, Славгородский отмечает: «Мне приятно видеть знакомые лица, родные и противно в то же время видеть награждённых хозяйственников. Кто-то воевал, проливал кровь, погибал, а эти сволочи теперь торжествуют (Балмышев, Т[к?]аченко, Кузнецов, Аляпин). Медали не “За боевые заслуги”, а “За услуги”. Это работа Окорокова. Недалёкий, политически не грамотный человек, использовал своё служебное положение… Я перерос дивизион, мне здесь противно. Кузнецов подал в партию, пришёл, говорит, к такому выводу, как и я. Мостится на место Наумова. Наумов тоже подавал в партию. Жизнь тянет за собой весь хлам… Я вышел из дивизиона с неприятным и горьким чувством» [8, л. 36 об.] (запись от 30 ноября 1942 года).

Через полтора года он вновь пишет с раздражением: «Сегодня получил орден, красивый орден; все поздравляют и все любуются его красотой. А мне досадно, что вернули, поскупились дать отечественную [орден Отечественной войны. – А. И.]. Небось в тылу, в штабах б…й и подхалимов награждают, а строевому командиру, десять раз наперёд уже заслужившему его, скупятся» [7, л. 74] (запись от 19 мая 1944 года). Такая ситуация снова возникнет осенью 1944 года. Когда после тяжёлого боя поступит ложное сообщение о гибели Славгородского, командование представит его к званию Героя посмертно. Но как только выяснится, что он жив, Золотую Звезду в представлении поспешно меняют на орден Отечественной войны. Сложно сказать, получил бы автор звание Героя, если б всё же не погиб в последнем бою. Судя по частым записям в дневнике, он доставлял много хлопот начальству своей самостоятельностью, резкостью, прямотой и по службе продвигался исключительно благодаря выдающимся командирским качествам.

Несмотря на успешную военную карьеру, Славгородский не хочет связать с армией свою судьбу и не раз прорывается у него тяга к гражданской жизни: «Я не хочу чинов, а хочу иметь дело в руках. Горе от ума: имея образование и ум, отдавать его на мелкие услуги неграмотных, недалёких людей или юных и глупых. Что может быть горше?! Действительно: служить бы рад, прислуживаться тошно. Вот почему я хочу найти теперь самостоятельную работу, чтобы вносить свою личную долю труда в общее дело. Жажда деятельности! Вот почему мне близка мысль партизанской войны в тылу. Но всё это не главное, а главное – это литературные мечты» [8, л. 12] (запись от 24 августа 1942 года). Через некоторое время он повторяет ту же мысль в несколько иных словах: «Война – это ускоренная жизнь, где жизнь борется со смертью, где риск – благородное дело, где одни кровь проливают – другие ордена получают, где сильный побеждает, а слабый погибает, где одному война, а другому рай… где под официальным лепетом и штатной должностью скрываются подлые душонки… Я узнал и услышал погоню за местом, должностью, и мне представились во всей наготе чиновничьи страсти, дотоле мне не ведомые. А я? Я человек, и мне присущи человечьи страсти. Но хоть до генерала дослужись в армии, я всегда готов буду сменить штык на перо, “есть” на “хорошо”. Иначе моя жизнь будет бессмысленна!» [8, л. 44–44 об.] (запись от 31 декабря 1942 года). Позже он выражается ещё резче: «Я ненавижу чиновничью жизнь и мечтаю о занятии своей свободной профессией» [8, л. 74] (запись от 11 апреля 1943 года).

Славгородский болезненно воспринимал несправедливость со стороны начальства и, как видно из его записей, много усилий потратил, чтобы заставить с собой считаться: «Вот в чём заключается руководство: прийти и придраться, а не помочь. И всё это для того, чтоб опорочить другого, а самому выдвинуться… Мне теперь понятно, почему люди желают на фронт, нежели заниматься муштрой, находясь в тылу. <…> Мелкому чину всегда угрожают, всегда трясут кулак у него перед носом, и он этого больше боится, чем фронта, где ему пред[о] ставляется самостоятельность, нет придирок к каждой мелочи, (хотя это справедливо только к рядовым). Их, как собак, воспитывают злыми, а для этого их дразнят. Меня сегодня обидел комиссар полка. Ни с сего, ни с того “расп…й”, “если у вас обнаружат беспорядки, то вам не быть даже красноармейцем”. Чем же я обязан выслушивать такие оскорбления и такие незаслуженные угрозы. И в этом заключается руководство, воспитание подчинённых. Какая-то глупая придирчивость: сам же ходатайствовал о переводе на командирскую работу, и сам же теперь вымещает злобу за уход с политической работы. Меня зло берет за мою покорность и [безответность]. И я с своим характером вдруг превратился в такую подлую душонку. Но я не дам себя в обиду: сейчас я буду справедливо деликатным, а когда заслужу в боях авторитет, почувствую себя твёрже, я не побоюсь никого» [8, л. 67 об. – 68 об.] (запись от 17 марта 1943 года). Последнее утверждение оказалось не пустым – дневник Славгородского это во многом документ, раскрывающий рост и самоутверждение способного фронтового офицера.

Главная тема дневника, конечно же, война. Автор не сразу понял её масштабы (судя по первым его записям, бойцы долго не имели представления о реальном положении на фронтах), но через два месяца после нападения Германии уже не сомневался: «Теперь становится ясно, что война будет долгой, досадной. Война жестокая, шансов на жизнь мало – печально и обидно» [3, л. 16] (запись от 24 августа 1941 года). Впрочем, тогда это было понятно уже не только ему: «В каждом селе войска, проезжаешь, смотришь и вспоминаешь слова песни “Если завтра война”; в каждом уголке чувствуется война, на лице каждого написано одно и то же слово – “война”» [3, л. 17 об.] (запись от 27 августа 1941 года).

Войну Славгородский показывает отнюдь не с позиций ура-патриотизма. Не чувствуется в дневнике (по крайней мере в первых тетрадях) и внутренней рисовки. Записи 1941 года не скрывают страха автора, порой растерянности перед неожиданным превосходством противника. Вот как выглядит в его описании один из многочисленных эпизодов отступления: «Мы поднялись в гору, чтоб отходить лесом. Немного не выбрался на горку ефрейтор Кишка из взвода управления. Остановились, нас пули уже не достают, под пулями вытащили тело товарища, тащили попеременно его на плечах. Тяжёл безжизненный человек. Спустились в овраг, чтобы пули не доставали, тащили к дороге. Здесь наша пехота. Мы остановились, приспособили плащ-палатку (мою) на винтовки, понесли дальше. Наши в панике бегут. Какой-то капитан, какой-то ст[арший] пол[итрук] ругаются, кричат, надрываясь заворачивают назад, бьют бегущих наганом по спине. Но всё одно бегут. Мы вынесли на улицу, нас обстреляли минами, и мы бросили товарища на улице.

Здесь была машина, можно было взять раненого, но про него забыли уже. В беспорядке, в панике бегут наши по улице» [3, л. 14 об.] (запись от 24 августа 1941 года).

А вот другой эпизод, в котором Славгородский не щадит и себя: «Когда противник заметил наш дивизион, нужно было или прекратить огонь, или быстро сменить О[гневую] П[озицию]. По вспышкам огня противник вёл стрельбу. Я только приехал со своими связистами, и начался обстрел. Под огнём сменяли ОП, разбегались люди, повозки. Крики раненых, бешеные команды, ругань. Я бежал по придорожной канаве, падая на землю, когда рядом разрывался снаряд, и ожидая каждый раз чего-то непонятного, не верится, что смерти, обречённо, с горькой гримасой на лице (наверно. Судя по другим) смотря в сторону разрыва. Растеряны, безумны и жалки люди перед лицом смерти» [3, л. 23] (запись от 7 сентября 1941 года). Иногда у автора дневника возникают даже сомнения в победе: «Меня поразило, что Минск уже руках немцев [показательно, что Минск был сдан ещё 29 июня, а Славгородский узнал об этом только в августе. – А. И.]. Обстановка серьёзная. Неужели у нас не хватит сил отогнать немца с нашей земли?» [3, л. 2 об. – 3] (запись от 9 августа 1941 года). Такие сомнения сержант решительно отбрасывает (у старшего лейтенанта, капитана и майора они уже не возникнут) и требует от себя большей злости или ненависти к врагу.

Как думающий человек, Славгородский пытается понять причины тяжёлых поражений Красной Армии, к этой теме он неоднократно обращается в записях 1941 и 1942 годов. Главная причина, по его мнению, то, что «не умеем воевать». Сюда он относит и низкое качество авиации («лётчики отважные, а самолёты бумажные»), и недостаточное техническое оснащение армии, и плохое взаимодействие войск, и неподготовленность или трусость командиров. Критика его, однако, никогда не обращается на самый верх, в мудрости вождя и его окружения Славгородский не сомневается или, во всяком случае, не высказывается на этот счёт. Но официальная пропаганда не всегда находит у него поддержку. Падение доверия к ней он отмечает в дневнике, чётко связывая это с положением на фронте: «Печальные новости. Смоленск взят, Кировоград, Первомайск, Кривой Рог, Николаев. Эти новости бесят бойцов. Неужели сил не хватает. Газеты читаются с меньшим интересом, а Кравченко вчера сказал, что “всё це брихня”» [3, л. 19 об.] (запись от 18 августа 1941 года). С сочувствием записывает Славгородский и сетования местных жителей: «Что делать? Большие начальники эвакуируются, а я куда и как поеду с маленькими ребятами? Рассказывают, что из Харькова эвакуируются заводы. Спрашивают: неужели и Харьков наши сдадут? Что я им скажу?! Мы радио уже, говорят, не верим» [3, л. 52 об.] (запись от 12 октября 1941 года).

В современной исторической литературе встречаются иногда утверждения, что успехи вермахта в 1941 году были во многом обусловлены антисоветскими настроениями значительной части населения, ненавидевшего сталинский режим за коллективизацию и репрессии. Автор дневника много раз общался с людьми, жившими на оккупированной территории (как во время отступления, так и после освобождения), но ожиданий, связанных с надеждами на немцев, он практически не зафиксировал. У него упоминаются аполитичные люди, приспособленцы, трусы, грабители, но с «идейными» коллаборационистами Славгородский не сталкивался. Только однажды он встретил близкие к антисоветским настроения у одной колхозницы: «Она боится всякого шороха, верит, что Молотов продал Россию, что Киев взят немцами, и всем прочим паническим слухам. Я её убеждал в обратном и сказал, что, хозяюшка, не думайте, что немец идёт к нам войной для устройства лучшей жизни русских» [3, л. 27 об.] (запись от 14 сентября 1941 года).

После выхода из окружения и переобучения в Саратовской области Славгородский принимает участие в боях на Калининском фронте у Старой Руссы и озера Селигер (к сожалению, дневник за этот период утрачен), а с лета 1942 года для него начинаются события, которым он сам придавал огромное значение, – Сталинградская битва. Автор дневника участвует как в военных действиях на дальних подступах к Сталинграду, так и в уличных боях, изображая их порой с потрясающей откровенностью: «38 школу не взяли, противник не подпустил резервы, ворвавшиеся [в] школу, израсходовав боеприпасы, отошли назад. Твердолобый и тщеславный майор посылал (гнал) людей на верную гибель. И люди шли!!! Какое удивление и какая жаль! Людей не обстрелянных послали на такую трудную операцию – их всех погубили и старые хорошие командиры с ними погибли! Степанов говорит: Этот майор у меня два раза роту кладёт наповал. Я, мол, раньше говорил, что так получится. А как же он бы сделал? И траншею, над которой противник установил пулемёт при наступлении, назвали “траншеей смерти”. Привозили пушки [с] той стороны и бьют теперь со злости в стены школы, а в «Г»‑образ. [в так называемом «Г‑образном доме» находился штаб полка. – А. И.] устраивают огневые налёты, создавая видимость силы и инициативы» [8, л. 44 об. – 45] (запись от 31 декабря 1942 года). Такие бессмысленные атаки, по свидетельству Славгородского, устраивали даже в самые последние дни, когда близкая капитуляция противника была уже очевидна: «Все спецподразделения и тылы взяты на передовую. Наше командование вошло в азарт и не хочет, чтобы битва в Сталинграде кончилась без них. И они берут людей под метёлку, бросая их иногда на бессмысленные дела» [8, л. 52 об.] (запись от 29 января 1943 года). Как видно из дневника, до самого конца у его автора сохранялось особое отношение к солдатам и офицерам-сталинградцам…

В дальнейшем был ещё целый ряд боевых операций, в которых участвовал Славгородский: Курская дуга (на которой он получил ранение), бои на Украине, в Бессарабии, Румынии, Польше и, наконец, Германии. Несмотря на частые конфликты с начальством, он на хорошем счету как боевой офицер, служебный рост его продолжается: «Я увлёкся, как всегда, войной, оброс чёрной бородой, интересуюсь только войной и поведением людей на войне. Командование полка и бойцы обо мне положительных отзывов. Сейфулин в горячке даже высказал мнение о присвоении мне звания Героя Советского Союза… Скоро день рождения. Как я его встречу?» [7, л. 96 об.] (запись от 21 августа 1944 года). Помимо военных действий много места занимает в дневнике описание учений, армейского быта, характеров сослуживцев автора. Представляет немалый интерес и такой вопрос, как взаимоотношения различных национальностей в Красной Армии, который и в научной литературе, и в мемуаристике затрагивается крайне редко (один из примеров упоминания этой проблемы – в цитируемых выше воспоминаниях Ю. В. Владимирова [2, с. 196–197]). Записи Славгородского показывают, что межнациональные конфликты в последние годы СССР и в современной России возникли всё же не на пустом месте… Любопытны и страницы дневника, передающие впечатления автора от пребывания на земле других государств, отношения между Красной Армией и местным населением. Характерна в этом смысле запись о румынах: «Этот народ, цыгане, хотел покорить нас, русских; кому нужна их страна, ни один русский не захочет жить здесь: горы, овраги, ветры и дожди, кукуруза и мясо» [7, л. 79] (запись от 5 июня 1944 года).

Временами в записях Славгородского возникает вопрос об отношении к врагу, и он неоднократно требует от себя: «Больше злости!» или «Больше ненависти!» Но сам Георгий скорее может быть охарактеризован (по тем жестоким временам, конечно) как человек достаточно гуманный, имеющий определённые представления о воинской чести (хотя и не представляющий, чтобы такие были у противника): «Через полчаса мне привели пленных. К сдавшемуся врагу, безоружному, я снисходителен. Приказал обыскать, часы – бойцу, который привёл; документы – конвоиру. Пленные такие добрые, такие беспомощные, а стреляют до последней возможности. Офицер его заставляет?! А офицера и близко нет» [7, л. 43 об.] (запись от 8 апреля 1944 года). В то же время жестокость других офицеров (например, своего первого комбата) вызывает у него отвращение: «Кулаев не такой, каким мне показался на первый раз. Это тип кавказского человека, в его глазах есть что-то звериное, поступки глупые, поведение бахвальное. Со мной он был деликатным. Его наслаждение муками людей, кровожадность – мне претила (расстрел русских пленных, молящих сохранить жизнь). Одного следовало, прятался с немцами от нас» [8, л. 57 об.] (запись без даты, начало февраля 1943 года).

Особая тема в дневнике – личная жизнь автора и его сексуальные проблемы. Этой стороне он придавал большое значение. Первые два года войны Славгородский с уважением относился к женщинам в армии, осуждал «половую распущенность» своего комбата Гущина и даже то, что «девушки слушают и рассказывают анекдоты вульгарного содержания» [8, л. 74] (запись от 11 апреля 1943 года). Позже он явно огрубел, его отношение стало более циничным, и автор, судя по всему, начал склоняться к так называемой «теории стакана воды». Тем не менее через весь дневник проходит беспокойство, что его связи с женщинами не приводят к созданию семьи (а это Славгородский считал решающе важным в жизни). Иногда он винил самого себя, иногда войну: «Мне 30 лет! Кто я? Офицер. В 30 лет я средний офицер, храбрый русский офицер. И всё! А где мои мечты, а где моя семья? Война съела, всё в жертву Родины. Жив буду, осуществлю всё, что можно с запозданием осуществить. Я русский; война для меня не самоцель; опять за творческий труд, опять за науку! Нас, русских, теперь весь мир [к] этому обяжет» [7, л. 99] (запись от 29 августа 1944 года).

Ни создать собственную семью, ни заняться творческим трудом Славгородскому не пришлось. 23 января 1945 года в тогда ещё немецком (после войны польском) городке Шайдельвитц он делает последнюю запись: «В половине дня ком[андир] полка вызвал к себе за получением маршрута. Василёк приехал за мной на мотоцикле. Затем ездили на кожевенный завод за трофеями. Город подожгли танкисты. В 15‑00 выступили за 42[‑м полком] и долго толкались на одной дороге, да ещё танки нашей дорогой пошли, а дорога узенькая. Пехота шла быстро, передние поджигали дома по маршруту, я грелся, останавливаясь на своём мотоцикле-тягаче. Я ехал впереди скачками, начальник штаба за рулевого. В 4 часа прибыли в Шайдельвитц, это севернее Бриг. В 1,5 км от нас Одер. Получили задачу форсировать Одер. Послал 2 группы разведчиков на речку». Чуть ниже приписка рукой младшего брата Анания: «На этом кончился боевой путь брата, его 23/I.45 г. ранило в живот. 25/I.45 он умер в госпитале» [7, л. 125]. Запись эта сделана, вероятно, со слов сослуживцев.

Официальные документы уточняют обстоятельства гибели: в наградном листе отмечено, что батальон Славгородского захватил плацдарм на западном берегу Одера, занял предназначенный ему рубеж и отразил 13 вражеских атак [10]. «Википедия» и другие поздние публикации утверждают, что после этого комбат повёл свой батальон в штыковую атаку, был тяжело ранен и умер 26 января [11]. Вероятно, здесь события несколько приукрашены (вызывает сомнение штыковая атака в 1945 году, тем более, что в наградном листе говорится только, что командир «повёл батальон в контратаку»). Однако геройская гибель комбата сомнений не вызывает. Мечты его не сбылись, потомства он не оставил, дневник до конца войны довести не успел. Но это отнюдь не снижает значения последнего. Дневник Славгородского – ценнейший исторический источник как по своему масштабу, так и аутентичности. Его текст создавался непосредственно после описываемого или через короткое время, события в нём чётко датированы. И хотя, как всякий другой источник личного характера, фронтовой дневник субъективен и даже тенденциозен, он ближе к реальности, чем другие повествовательные материалы: написанные через много лет мемуары или прошедшие цензуру письма. Остаётся только пожелать, чтобы этот замечательный документ был опубликован полностью, без каких-либо изъятий, с серьёзным научным комментарием.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. ГАРО. Ф. Р‑4379. Оп. 2. Д. 428–433.

2. Владимиров Ю. В. Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942. М., 2010.

3. ГАРО. Ф. Р‑4379. Оп. 2. Д. 428.

4. См.: Воробьёва М. В. Дневник Георгия Славгородского // Герои Советского Союза. Ростов н/Д, 2014. С. 518–522.

5. В. Ф. Ашихмин родился 17 марта 1917 г. и в 1980 г. проживал в Свердловске. См.: Центр генеалогических исследований : [электрон. ресурс]. Режим доступа: http://rosgenea.ru/?alf =1&serchcatal=%C0%F8%E8%F5%EC%E8%ED &r=4

6. ГАРО. Ф. Р-4379. Оп. 2. Д. 433.

7. Там же. Д. 431.

8. Там же. Д. 429.

9. Там же. Д. 430.

10. Память народа : 1941–1945 : [сайт]. Режим доступа: http://pamyat-naroda.ru/heroes/ podvig-chelovek_nagrazhdenie150030744/

11. Славгородский Георгий Васильевич // Википедия : свобод. энцикл. : [электрон. ресурс]. Режим доступа: https://ru.wikipedia.org/ wiki/Славгородский,_Георгий_Васильевич; Славгородский Георгий Васильевич // Словари и энциклопедии на Академике : [электрон. ресурс]. Режим доступа: http://dic.academic.ru/ dic.nsf/ruwiki/1462731