ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2002-й

Гражданская война на Дону

См. начало: Алексеева-Борель В. М. КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ. Часть 1

В. М. Алексеева-Борель

КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ

Из воспоминаний дочери генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева

Часть 3

После четырехчасового марша Армия вошла в станицу Аксайскую, где и провела остаток ночи. А с утра началась переправа через замерзший Дон.

«Переправу главных сил начал генерал Алексеев, который пешком, опираясь на палку и ею как бы ощупывая крепкость льда, перешел Дон». (Марковцы. Т. 1. — С. 120).

Вместе с отцом в поход вышли еще четверо из нашей семьи: брат с женой, врач — двоюродный брат и муж сестры. К сожалению, никто из них не оставил своих письменных воспоминаний об этом легендарном походе и о том, как его перенес генерал Алексеев. Правда, муж сестры, корнет Сергей Михайлович Крупин, был убит в мае 1918 года, а доктор Николай Николаевич Келин умер от тифа в Крыму в июле 1920 года. Ничего не написали и оставшиеся в живых, поэтому приходится прибегать к воспоминаниям посторонних лиц, лишь служебно или случайно встречавшихся с генералом Алексеевым в походе.

В этот день, 10 февраля, Армия должна была провести день в станице Ольгинской. В Ольгинской Добровольческая армия была генералом Корниловым реорганизована — все мелкие партизанские отряды были сведены в полки. Таким образом, из нескольких небольших отрядов родились следующие полки:

Сводно-офицерский, который после геройской смерти его командира, генерала Маркова, получил его шефство — Марковский Офицерский полк и Партизанский, после смерти генерала Алексеева получивший его шефство — Алексеевский Партизанский полк.

В Армию входила и небольшая женская рота, состоявшая как из женщин прапорщиков, так и доброволиц, награжденных Георгиевскими крестами. Эта маленькая рота проделала весь поход, неся боевую службу наравне со всеми боевыми частями.

Из воспоминаний Марковцев (стр. 157): на переправе у станицы Усть-Медведицкой 6 марта эта маленькая часть (15-20 человек) прикрывала отход Армии.

— Девочки, тащите сюда пулемет,— услышали Марковцы женский голос.

Многие из них были убиты, искалечены. Они пошли на жертвы ради любви к России.

В Ольгинской же решался вопрос: что делать дальше, куда идти — на Кубань или в Зимовники (северо-восточный угол Донской Области, где было сосредоточено донское коннозаводство), в край мало населенный.

В зимовники уходили Донские части, покидавшие Новочеркасск под предводительством Походного атамана генерала Попова. Ген. Корнилов ждал в Ольгинской его приезда для совместного решения этого насущного тогда вопроса. Но надо сказать, что еще до приезда генерала Попова, генерал Корнилов уже решил вести Армию в зимовники, в Задонские степи.

По этому поводу генерал Богаевский пишет: «Корнилов принял это решение без ведома генерала Алексеева. Последний, узнав об этом, настоял на том, чтобы был собран военный совет старших начальников для обсуждения этого вопроса».

12 февраля отец писал генералу Корнилову:

«…Создавшаяся обстановка требует немедленных решений не только чисто военных, но в тесной связи с решением вопросов общего характера.

Из разговоров с генералами Эльснером и Романовским я понял, что принят план ухода отряда в зимовники, к северо-западу от станицы Великокняжеской. Считаю, что при таком решении невозможно не только продолжение нашей работы, но даже, при надобности, и относительно безболезненная ликвидация нашего дела и спасение доверивших нам свою судьбу людей. В зимовниках отряд будет очень скоро сжат с одной стороны распустившейся рекой Доном, а с другой — железной дорогой Царицын — Торговая-Тихорецкая-Батайск. Причем все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что лишит нас совершенно возможности получать пополнения людьми и предметами снабжения. Не говоря уже о том, что пребывание в степи оставит нас в стороне от общего хода событий в России.

Так как подобное решение выходит из плоскости чисто военной, а также потому, что предварительно, перед началом какой-либо военной операции, необходимо теперь же решить вопрос о дальнейшем существовании нашей организации и направления ее деятельности, — прошу Вас сегодня же созвать совещание из лиц, стоящих во главе организации, с их ближайшими помощниками» (Деникин, т. 2, с. 229, 230).

Совет состоялся того же 12 февраля. Мнения на совете разделились. Большинство стояла за движение на Кубань, где «предполагалось найти... сочувственное настроение населения и достаточное количество запасов продовольствия. Екатеринодар был еще в руках Кубанской власти».

Вечером, 13 февраля, в Ольгинскую прибыл Походный атаман. «Приезд ген. Попова, — пишет ген. Богаевский (стр. 58-60), — и его убеждения склонили ген. Корнилова двинуть добровольцев на зимовники. Наш конный авангард, стоявший в станице Кагальницкой, по его приказанию уже готов был двинуться на восток. Однако, ввиду всё же затруднительного размещения по квартирам обоих отрядов и снабжения их продовольствием, было решено не соединяться, а идти параллельными дорогами, поддерживая между собою надежную связь».

А в это время в войсках, по свидетельству Марковцев, «никто достоверно ничего не знает; передают слухи действительные, выдуманные, передают всякий вздор».(Марковцы в боях и походах за Россию, т. 1, стр. 122).

Тогда по этому вопросу ген. Алексеев снова обратился с письмом к ген. Корнилову.

Переписываю это письмо с собственноручного черновика отца, находящегося в его архиве:

«Милостивый Государь, Лавр Георгиевич, настроение среди офицерского состава Добровольческой Армии, по имеющимся у меня сведениям, нервное и неуверенное. Главнейшей причиной такого нежеланного состояния является полное отсутствие для всех освещения во имя чего и как будет в ближайшие дни действовать Армия, какую задачу она себе ставит.

Проникающие различные слухи, между прочим, и об уходе в зимовники, не успокаивают, а напротив, в связи с событиями 15 февраля усугубляют нервность и порождают нарекания на лиц, которые взяли на себя нравственную ответственность за дела и судьбу тех, кто во имя идеи служения родине доверили себя руководству и командованию всей нашей организации.

«Утро 15 февраля показало, что искомого покоя на более или менее продолжительное время, а главное, безопасности не дадут Армии и зимовники. Как 12 февраля, так и теперь я считаю себя обязанным высказать, что остановка в зимовниках грозит нам опасностью, и что ко времени возможного выступления из этого района Армия окажется окруженной и обреченной на борьбу в условиях исключительно тяжелых, быть может, безвыходных, несравнимых с обстановкой настоящей минуты.

В районе зимовников мы рассчитываем пополнить и освежить конский состав и обоз. Но зато во всем остальном мы, отрезанные от сколько-нибудь культурного района, будем терпеть недостаток. Даже денежные средства, хранимые в крупных купюрах, негде будет разменять и мы будем лишены денег на покупку самого необходимого.

Положение на Кубани рисуется, по полученным сведениям, не столь печальным, как на Дону. Быть может, можно рассчитывать, если не на полную согласованность действий, то хотя бы на некоторое сочувствие и помощь. В Екатеринодаре уже собраны некоторые суммы денег на Армию, там есть банки, денежные знаки, материальные запасы. Обоз, вероятно, придется пополнять теперь же путем реквизиции.

Идея движения на Кубань понятна массе, она отвечает и той обстановке, в которой Армия находится, не взирая на тяжелое состояние обоза и конского состава. Она требует деятельности, от которой не отказывается большая часть Армии.

Не нам приходится приурочить выбор и направление своих действий к ненадежным ополчениям Донской области. Напротив, нужно притянуть их к себе, ибо без нас они никакой ценности не имеют и рассеются в скором времени. Во всяком случае начальники ополчений должны категорически ответить, кто из них связывает бесповоротно свою судьбу с Добровольческой Армией и подчиняется безусловно ее командованию?

Условия в которых мы находимся, настоятельно требуют:

1) Немедленного и бесповоротного принятия решения. Как и 12 февраля, высказываюсь, что только движение на Кубань, одним из кратчайших путей к Тихорецкой, имеет почву, цель. Всякие отвлечения на зимовники, или в район Торговой, имея побочные основания, вредны, ибо отвлекают нас от единственной задачи, к выполнению которой нужно стремиться, невзирая на большие физические трудности.

2) Установив решение, нужно с общей идеей его ознакомить начальников и тем приподнять нравственные силы Армии; сделать понятной для массы общую цель; устранить опасные кривотолки и постепенно проникающие в среду исполнителей опасения или бесцельности дальнейшей работы, или возможности оставления Армии ее руководителями, или расселения прежде, чем будет обеспечена возможность выполнения этого безболезненно, или не будет ясна для каждого причина роспуска Армии.

Я прибавлю к этому, что в центрах — Москве и Петрограде — по-видимому, назревают крупные события. Вывести на это именно время из строя хотя и слабую, и усталую Добровольческую Армию можно только с риском, что она навсегда уже утратит свое значение в решении общегосударственной задачи.

Прошу принять и т.д., Ст. Кагальницкая, 16 февраля 1918 г. Алексеев»

На это письмо отец получил тоже письменный ответ:

«Милостивый Государь, Михаил Васильевич, крайне сожалею о существовании в частях Добровольческой Армии толков и пересудов, волнующих массы, я должен отметить, что по имеющимся у меня сведениям, распространителями таких толков и слухов являются прежде всего чины политического отдела, настроение которых далеко не спокойное, что и сказалось в их поведении 15 февраля при обстреле ст. Хомутовской. Я усердно прошу Вас принять в этом отношении меры.

Что касается вопроса о возможности пребывания в течении некоторого времени на зимовниках, то он будет решен на основании данных разведки по выходе частей Добровольческой Армии к станице Егорлыкской. Во всяком случае свертывать на Кубань немедленно нам не представляется возможным по многим причинам и прежде всего потому, что к нам должны присоединиться наши конные отряды полковника Гершельмана и подполковника Яновского.

Я ясно себе представляю, что единственная цель нашего движения на Кубань — это поставить Добровольческую Армию в условия возможной безопасности и предоставить возможность ее составу разойтись, не подвергаясь опасности быть истребленными.

Что касается выполнения каких-либо государственных задач, то я признаю, что при существующей организации управления Добровольческой Армии и при постоянном вмешательстве политического отдела в вопросы, не подлежащие его ведению, это невозможно, почему по выходе на Кубань, я немедленно слагаю с себя командование Добровольческой Армией и совершенно прекращаю свои отношения к организации, о чем мною и сделано заявление представителям финансовой группы 8-го февраля.

Прошу принять уверение в совершенном почтении и преданности

Л. Корнилов

Ст. Мечетинская, 17 февраля 1918».

На том же листе письма Корнилова написан черновик ответа ген. Алексеева. Судя по почерку, отец очень нервно переживал содержание данного письма. Было среди старших начальников известно, что в эти первые дни похода генерал Корнилов хотел отделаться от генерала Алексеева, сведя его присутствие в Армии на роль беженца, едущего как ненужный балласт в обозе...

Отец писал ген. Корнилову:

«1) С передачей команды штабс-капитана Капелько в состав партизанского отряда есаула Лазарева (12 февраля в станице Ольгинской), с переводом части людей в ряды Армии, с откомандированием некоторого числа чинов в центры России для выполнения особой работы, в политическом отделе осталось всего 30 служащих, считая в том числе носителей нашей казны и караул при ящике, содержимое которого нельзя распределить для носки. Не думаю, чтобы эти 30 человек, шедшие 15 февраля в хвосте обозов, повлияли на ход и размеры событий в ст. Хомутовской. Для этого существуют более серьезные причины.

Остались преимущественно младшие чины, которые никакого влияния на общее настроение войсковых частей иметь не могут.

2) Политический отдел не мог вмешиваться и не вмешивался в вопросы, не подлежащие его ведению. По-видимому, речь идет не о вмешательстве «отдела», а о моих двух личных письмах к Вам. На эти письма я не только имею право, но при известных обстоятельствах, я обязан их писать, ибо считаю себя не посторонним лицом, а ответственным за судьбу тех, кто шли в Армию только по моему призыву.

3) Общая идея движения должна существовать и быть известна старшим начальникам. Осуществление ее, конечно, зависит от обстановки. Только обстановка укажет на то, придется ли части на Кубани распустить, или они окажутся способными для выполнения какой-либо другой задачи.

4) Я сожалею о вашем гласном заявлении начальникам частей, каковое решение вы приняли относительно себя, ибо это не подняло, конечно, общего настроения в тяжелую минуту.

Прошу принять и т д.

Михаил Алексеев

Ст. Мечетинская 18 февраля 1918 г.»

Ни в одних воспоминаниях о Первом походе я не нашла указаний на события у станицы Хомутовской 15 февраля. Видимо этот небольшой, частный эпизод, нарочно раздут с известной целью. Армию генерал Корнилов не оставил, да думаю серьезно и не намеревался этого сделать, а только так, чтобы «припугнуть»...

7-го марта, в полночь, Армия подходила к станице Некрасовской, после тяжелого 46-ти верстного перехода. Все мечтали только об отдыхе, о сне. Но вот спереди раздались выстрелы. В это время роты Марковцев поравнялись с головой обоза. — «Генерал Алексеев» — сказал кто-то. На дороге, у своей коляски, стоял генерал Алексеев. К нему подошли офицеры. — Некрасовская занята красными. Армия оказалась в окружении и придется пробиваться — сказал он (Марковцы. Т. 1. — С. 158).

Как всегда спокойствие не оставляло генерала, но недолго пришлось офицерам пробыть и поговорить, как пишут Марковцы, «со своим старым вождем»: был дан приказ двигаться вперед и рассыпаться в цепи... Станицу заняли только к рассвету, но и то, полного покоя и отдыха не было, красные продолжали окружать Армию, все время приходилось отбиваться, но это были небольшие стычки, которые легко отбивались.

В ночь с 8-го на 9-е марта надо было переправляться через реку Лабу, позади которой стерег Армию противник. Мост был испорчен, починить его было нечем. Войска переходили реку вброд, перетаскивали артиллерию и обозы на плохоньких, на скоро приготовленных паромах или через поставленные поперек реки телеги. А на том берегу опять перестрелка с засевшим противником, что вызвало необходимость гнать его. Прорываясь везде через кольцо красных, Армия в тяжелых условиях продвинулась немного вперед. Остановиться было нельзя, ибо это означало гибель.

«Под Усть-Лабой надо было спешить, - пишет Деникин, — так как всегда спокойный и уравновешенный Богаевский доносил, что его сильно теснят и просил подкреплений... Мы идем с Корниловцами, которые выслали колонну влево, в обход станции и наступают тихо, ожидая результатов обхода... Несколько поодаль стоит Алексеев со своим адъютантом ротм. Шапроном и с сыном. Ему тяжело в его годы и с его болезнью, но никогда еще никто не слышал из уст его малодушного вздоха. Тщательно избегая всего, что могло бы показаться Корнилову вмешательством в управлении армией, он бывал, однако, всюду — и в лазарете, в обозе и в бою; всем интересовался, все принимал близко к сердцу и помогал добровольцам чем мог — советом, словом одобрения, тощею казной» (т. 2, с. 251, 252).

«Наша горячая надежда, — вспоминает ген. Богаевский (С. 91, 92) — отдохнуть за Кубанью и привести себя в порядок, не оправдалась.

Наоборот, мы попали в сплошное осиное гнездо большевизма. Каждый хутор, отдельный дом, роща — встречали нас градом пуль. Занимаемые селения оказывались почти пустыми, но в них не было нам ни минуты покоя. Везде свистели пули, смертельная опасность была на каждом шагу. Кольцо, сжимавшее измученную Армию, охватывало ее все плотнее и нужны были отчаянные усилия, чтобы прорывать его и двигаться дальше. Ночь с 8 на 9 марта части Добровольческой Армии провели в разных хуторах к югу от Некрасовской станицы. В первый раз за поход темный горизонт осветился заревом пожаров: хутора загорелись во время боя от разрывов снарядов, иногда поджигались самими жителями, бросавшими их, чтобы ничего не досталось кадетам, или добровольцам, мстившим большевикам. Во всем своем кровавом ужасе открылось страшное лицо гражданской войны, жестокой и беспощадной...»

В этих местах шла не только борьба между белыми и красными, но шла вражда, искусно разжигаемая большевиками, между казаками и крестьянами… «Она, эта вражда, вылилась в это время в жестокое сведение счетов» (Марков, Т. 1. — С. 161). И дальше там же: «Приход Добровольческой Армии в этот район произвел разное впечатление на казаков и крестьян. Последние, обманутые пропагандой большевиков, видели в ней тех же казаков, защищающих исключительно казачьи интересы и несущей возмездие за их насилия, отчего сразу же стали на сторону красных и вступили в их ряды...»

Грустно и тяжело было добровольцам сознавать великую ложь, воспринятую крестьянами в отношении Добровольческой Армии. Но еще более тяжело и с немалой долей озлобления они переживали чувство в отношении казаков. Месть последних к крестьянам была дикой и они проявляли ее жестоко: когда армия в этот день с боем продвигалась вперед, запылали крестьянские хутора. Это было жуткое зрелище... «О чем думали казаки? Как они рассуждали? Они были против крестьян. Но были ли они против красных, против большевиков? Станица Некрасовская что-то не дала пополнения армии»... Да и те станицы, которые давали пополнения — это были или одиночки или небольшие группы. Ночь, проведенную на Киселевских хуторах описывает ген. Деникин (Т. 2. — С. 259-260):

«Лишь к закату армия раздвинула несколько сжимавшее ее огневое кольцо и заночевала в двух хуторских поселках. Штаб — в Киселевских хуторах. Собственно только эти два пункта находились в нашем фактическом обладании. А дальше — раздвинутое кольцо сжималось вновь.

Шел дождь, была стужа. На улицах тесного поселка сбились в кучу повозки, столпились люди — и половине не хватало крыш, пошел ночевать к Алексееву. Он был нездоров и, видимо, несколько расстроен: вчера вышло недоразумение между ним и Корниловым по поводу неправильно отведенной квартиры. Эти два человека органически неприязненные друг другу, но сознание долга и огромной нравственной ответственности заслоняют личные чувства и заставляют идти вместе, одной дорогой, к одной одинаково понимаемой цели... О своих взаимоотношениях с Корниловым Алексеев избегает говорить. Мы делимся впечатлениями минувшего боя и прогнозом будущего. Последний неизменен: — Пробуждение казачества и создание обеспеченной базы... Штаб Алексеева со своим конвоем расположился в одном дворе. Его и меня поместили в маленькой комнате с полатями; на их чья-то добрая рука положила густо соломы и покрыла рядном. Тепло, благодать. Ночью просыпаюсь от страшного удушья: припадок бронхита? Нет... Вся комната полна дымом, огненные языки лижут полати. Вскочил. Подо мною вспыхнула солома. С большим трудом разбудил Алексеева. Выбита рама, полетел в окно, в грязь, мой обгоревший вещевой мешок с последними пожитками.

— Чемодан забыли! В комнату вскочил сын Алексеева, еще кто-то и с большим трудом вытащили оттуда знаменитый «Алексеевский чемодан» — в нем вся добровольческая казна — пожар потушили. Кто-то даже острит: — Казенное добро в воде не тонет, в огне не горит!

Выступление назначено рано, но до полудня продвинулись мало, так как шедший вперед Офицерский полк и, в особенности, Партизанский пробивались с трудом, отвоевывая каждую версту пути упорным боем. Задерживаться на хуторах тоже было небезопасно...

<...>

Трагический день, чуть не ставший гибелью Армии, 10 марта бой под хутором Филипповским, приведу воспоминания ген. Богаевского (стр. 93-96): «Сегодня мой полк в главных силах. Идем за обозом, который поспешно перебирается по мосту через речку Белую с отлогими песчаными берегами и широкой долиной. Едва часть обоза перешла на другую сторону, как с гребня правого берега долины по нему началась неистовая стрельба большевиков с расстояния не более 800 шагов. Корниловцы с чехословаками перешли против них в наступление и несколько оттеснили их, но удержаться не могли, ввиду огромного перевеса в силах на стороне красных, и стали медленно отходить... Залегли, начав окапываться.

В тылу тоже было тяжело: юнкера Боровского с трудом сдерживали наседавших сзади большевиков. Обоз, сшибшись в кучу и прижавшись к крутому скату правого берега долины, переживал тяжкие часы, как под станицей Березанской.... Только здесь было еще хуже, так как снаряды красных падали все время среди него и разбили несколько повозок. Был опрокинут экипаж ген. Алексеева и смертельно ранен его кучер, несчастные раненые доходили до полного отчаяния и многие из них уже спрашивали друг друга, не пора ли застрелиться.

<…>

Уже начинает изнывать Корниловский полк: заколебался один батальон, в котором убит командир... Густые цепи большевиков идут безостановочно, явственно слышатся их крики и ругательства. Потери растут. Мечется нервный, горячий Неженцев — из части в часть, из боя в бой, видит, что трудно устоять против подавляющей силы, и шлет Корнилову просьбу о подкреплении.

Корнилов со штабом стоял у моста, пропуская колонну, сумрачен и спокоен. По его приказанию, офицеров и солдат, шедших с обозом и по наружному виду способных драться, отводят в сторону. Раздали ружья и патроны, и две команды, человек в 50-60 каждая, с каким-то полковником во главе идут к высотам: «Психологическое подкрепление». Действительно, боевая ценность его невелика, но появление на поле боя новой «силы» одним своим видом производит впечатление всегда на своих и чужих.

В это время моему полку было приказано усилить левый фланг Корниловцев. В резерве ничего не осталось.

Когда в бой было введено решительно все, что мы имели, боевое счастье улыбнулось нам: большевики, видимо, потеряли веру в свой боевой успех и ограничивались уже только одной стрельбой, не переходя в наступление.

Стоя на высоком стогу соломы за своими цепями, я хорошо видел все поле сражения: оно было непривычно широко для наших сил... У красных была видна почти сплошная линия цепей; у нас — коротенькие цепочки, такие маленькие и жалкие, с большими промежутками между ними. И все же большевики не решались атаковать нас.

Подъехал к моему стогу Корнилов со своей свитой, влез ко мне, взял бинокль и стал мирно беседовать со мной, как будто мы были вдвоем в уютном кабинете. А уютности здесь было не очень много. Пули все время долетали до меня и раньше, и уже тяжело ранили офицера, приехавшего ко мне с докладом. С приездом Корнилова и его свиты, представлявшей заметную цепь, огонь большевиков еще больше усилился. Стог рыхлой соломы на открытом поле был для нас весьма сомнительным прикрытием...

Так с переменным успехом, бой тянулся почти целый день. Но вот настал психологический момент перелома боя: наша стойкость сломила упорство красных: у них не хватило смелости перейти в решительное наступление; у нас — она нашлась. Корнилов верно схватил минуту для приказа перейти в атаку, — и она вышла блестящей... В полном беспорядке большевики бросились бежать. Мы двинулись за ними.

И вот в это время по нашим бесконечно уставшим рядам, среди измученных раненых в обозе, молнией пронеслась долгожданная радостная весть:

«Покровский с Кубанцами идут к нам на соединение».

Только тот, кто слышал тогда наше «Ура», может понять ту безумную радость, которая охватила нас всех при этом известии... Сколько бодрости и светлых надежд влила эта весть в сердца утомленных бойцов» (Богаевский. — С. 94, 95-96).

Из этого описания видно, какого страшного напряжения стоил этот бой частям Армии и как неустойка в каком-нибудь месте боя могла грозить гибелью всей Армии. Об этом дне муж сестры корнет С. М. Крупин рассказывал нам, что отец сел на каком-то бугорке, откуда мог наблюдать бой, здоровался с проходящими частями. Бугорок этот интенсивно обстреливался, пули свистали вокруг. Крупин и троюродный брат доктор Кельин уговаривали отца уйти в более укрытое место, но он, сознавая себя как бы последним моральным резервом армии, оставался на виду у борющихся частей и лишь старался отогнать от себя своих попутчиков. В это время брат был в бою в Конном дивизионе полк Гершельмана.

О чем думал отец сидя под пулями на этом бугорке, наблюдая за боем, неудачный исход которого был бы гибелью Армии, а с нею и всего дела, в которое верил ген. Алексеев, что оно положит основание возрождения России, думал он и о тех людях, которые по зову его и ген. Корнилова пошли за ними, и какой страшный конец ждет их, если этот бой не будет выигран. Думал и о своих близких и об их участи. В последнем своем письме к Анне Ник. отец писал: «Я не искал смерти, но не считал достойным прятаться от нее, и спокойно не раз смотрел ей в глаза, сердясь, что мои молодые неотступно следовали за мной, когда они не были нужны и сделать ничего не могли».

О роли генерала Алексеева в походе и о его душевном состоянии очень ярко пишет Н. Н. Львов в своих воспоминаниях о походе (Свет и тени. — С. 45-46):

«Сколько раз мне приходилось видеть в степи генерала Алексеева. То он шел в сопровождении ротмистра Шапрона, своего адъютанта, то один, опираясь на палку. Я вглядывался в знакомое мне лицо, всегда такое спокойное, и здесь то же спокойствие в выражении его лица, в его голосе, когда он говорил, в его походке. Он шел стороною, вдали от других. Он не мог командовать армией, не мог нести на себе тяжелое бремя боевых распоряжений на поле сражения. Физически, уже слабеющие силы, не позволяли ему ездить верхом. Он ехал в коляске в обозе. Как будто он был лишний в походе.

Корнилов относился к нему недружелюбно. Штабные офицеры постоянно подчеркивали, что Алексеев не должен вмешиваться в военные дела, и во время похода не раз заставляли его переживать тяжелые минуты, как будто он своим присутствием только мешал им и лучше сделал бы, если бы остался в Новочеркасске.

А между прочим, попробуйте вычеркнуть Алексеева из кубанского похода, и исчезнет все значение его. Это уже будет не кубанский поход. Одним своим присутствием среди нас этот больной старик, как бы уже отошедший от жизни, придавал всему тот глубокий нравственный смысл, в котором и заключается вся ценность того, что совершается людьми. Корнилов один во главе армии — это уже не то. Это отважный, отчаянный подвиг, но это не кубанский поход.

Судьба послала нам в лице Алексеева самый возвышенный образ русского военного и русского человека. Не кипение крови, не честолюбие руководило им, а нравственный долг. Он все отдал. Последние дни своей жизни он шел вместе с нами и освещал наш путь.

Он понимал, когда, уходя из Ростова, он сказал: «надо зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы». Никогда в самые тяжелые минуты, когда одинокий, как бы выброшенный из жизни, он шел в кубанской степи, он не терял веры.

Я помню. Обоз спускался медленно по покатости холма на мост через речку. Алексеев стоял на откосе и глядел на далекую равнину, расстилавшуюся на том берегу. О чем он думал? О том, чем была когда-то русская армия и чем она стала в виде этих нескольких сот повозок, спускавшихся к переправе? О том ли, что нас ждет впереди в туманной дали?

Я подошел к нему. На душе стало тяжело. Наше положение и неизвестность удручали. Он угадал то, о чем я думал, и ответил мне на мои мысли: «Господь не оставит Своею милостью». Для Алексеева в этом было все. В молитве находил он укрепление для своих слабеющих сил. Те три тысячи, которые он вел, это была армия составом меньше пехотного полка, но это была русская армия, невидимо хранимая Провидением для своего высшего предназначения».

После этого тяжелого боевого дня армия переночевала к станице Рязанской, кроме частей несших охрану. В этой же станице были получены подтверждения, что кубанский отряд находится где-то, верстах в 50-80 от Рязанской. Отряд этот ведет тяжелые бои с большевиками. Эта весть вызвала среди добровольцев радость, укрепляя надежды. Генерал Корнилов решил усиленными переходами идти на соединение и помощь кубанскому отряду, находящемуся где-то в горах в черкесских аулах.

Армия втянулась в черкесские аулы. Тяжелая картина предстала перед всеми. Аулы были жестоко уничтожены большевиками, молодежь вырезана почти поголовно. Уцелевшие ушли в горы вместе со стариками, женщинами и детьми. Сакли были разграблены. Везде пустота, никаких запасов, ни куска хлеба… Соответствовала и погода. «Туман висит в воздухе и мелкими каплями моросит дождь. Холодная сырость ощущается всем телом. Нельзя укрыться от нее. В аулах мы испытали настоящий голод. Куска хлеба нельзя было достать. Голодные раненые бродили, заходя в дома просить у знакомых, нельзя ли чего поесть. А у нас у самих ничего не было.

В одном из аулов встретили разъезд от Кубанского отряда, подтвердившего как местонахождения отряда, так и тяжелое его положение из-за боев с превосходящими силами красных.

Корнилов решил скорее идти ему на помощь, — пишет генерал Богаевский, — поэтому мы сделали в два дня около 80 верст по ужасным размытым дождями дорогам. Для несчастных раненых это было тяжким мучением, для многих из них при отсутствии перевязочного материала, хорошего ночлега и покоя, этот крестный путь окончился смертью. Все эти невзгоды мужественно переносил и больной генерал Алексеев, наконец, 13-го марта в ауле Шенджай мы встретились с генералом Покровским» (Богаевский. — С. 97)

Генерал Покровский, в сущности, капитан, в прошлом летчик и Георгиевский кавалер, был произведен кубанским правительством в генералы за организацию кубанских противобольшевистских отрядов и защиту Екатеринодара. Кубанским правительством он был назначен, хотя и самый молодой и не кубанский казак, но за свою мужественность и предприимчивость, командующим Кубанским отрядом.

<…>

«Во время свидания в ауле Шенджий Корнилов потребовал от Покровского полного подчинения себе, но последний, ссылаясь на решение Кубанской власти, на это не согласился, настаивая на сохранении отдельного Кубанского отряда и только оперативного подчинения его Корнилову. Вопрос не был решен окончательно, однако, все же пришли к соглашению — совместно взять станицу Ново-Дмитриевскую и там уже соединиться и договориться. Обозы обоих отрядов под большим прикрытием должны были сосредоточиться в станице Калужской, накануне взятой с боя Кубанцами» (Богаевский. — С. 98).

Источник:

1. Алексеева-Борель В. М. Как зарождалась белая армия (Из воспоминаний дочери генерал-адъютанта М. В. Алексеева) // Наши вести. — 1990. — № 420. — С. 12-14; № 421. — С. 11-12; 1991. — № 422-423. — С. 20-22; № 425. — С. 11-13; 1992. — № 426. — С. 12-13; 1993. — № 431. — С. 6-10 (печатается в сокращении).

См. начало: Алексеева-Борель В. М. КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ. Часть 1