ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2002-й

Гражданская война на Дону

См. начало:
Алексеева-Борель В. М. КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ. Часть 1
См. продолжение: Алексеева-Борель В. М. КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ. Часть 3

В. М. Алексеева-Борель

КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ

Из воспоминаний дочери генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева

Часть 2

Помогая Добровольческой армии союзники, в частности Франция, конечно, преследовали свои интересы и, оказывая эту помощь, ставили свои условия.

В бумагах генерала Алексеева сохранились копии телеграмм (одна, к сожалению, без подписи, но копия заверена французским представителем в Ростове, полковником, подпись которого неразборчива), в которых только указывается, на каких условиях будет оказана материальная помощь генералу Алексееву союзниками (тексты в русском переводе):

«Я вас уведомил предыдущей телеграммой, что Франция предоставляет генералу Алексееву кредит в 100 миллионов для водворения порядка и восстановления армии. Вы должны разъяснить генералу Алексееву назначение этих денег. Естественно, что все расходы будут одобрены только после вашего с ним соглашения, при контроле произведенных расходов интендантством. Вы должны настоять перед генералом Алексеевым и дать ему понять, что столь крупные суммы не могут быть употреблены исключительно для водворения внутреннего порядка, но также для переформирования Армии, которая будет в состоянии драться не только с врагом внутренним, но так же и на фронте для общего дела. Франция может согласиться на такую большую жертву только в случае интересов всех союзников. Пришлите мне отчет о ваших переговорах с генералом Алексеевым и о предполагаемых расходах».

В другой телеграмме, полученной от французов, говорится о переброске на Дон югославских формирований:

«…Крайне необходимо, обеспечивая им материальное содержание, взять на себя фактическое руководство этими отрядами во всех отношениях. Ввиду смутного положения в России (еще не определилось будущее этого государства), я намереваюсь послать эти отряды югославов на Дон, где, как мне кажется, более обеспечивается военное и нравственное возрождение. Вам и вашей миссии придется тогда взять на себя руководство набора и организации новых единиц с помощью французского офицерства.

Ответьте телеграммой, предварительно переговорив с генералами Калединым и Алексеевым о материальных и политических возможностях этой операции».

В левом верхнем углу этой копии телеграммы рукой генерала Алексеева карандашом написано: «Прошу ознакомить генерала Корнилова с этой телеграммой и вернуть ее мне. Она получена мной от полковника Гюше. Генерал Алексеев, 17.1.1918. Генералу Лукомскому».

Этих крупных сумм, о которых говорится в первой телеграмме, генералу Алексееву никогда получить не пришлось. Но кое-какие небольшие суммы доходили и Армию поддерживали. Иногда приходилось за этими деньгами посылать верных людей, как видно из письма генерала Алексеева к неизвестному французскому полковнику (без числа), написанному безусловно незадолго до вступления Армии в Первый Кубанский поход. Это, видимо, конспект, возможно, для перевода на французский.

«Дорогой полковник,

Письмо это вручит вам прапорщик Свирчевская, которая командируется в Киев. Она отправляется в женском костюме. Человек надежный и к выполнению различных поручений приспособленный.

Прошу вас дать ей поручения, какие признаете нужными, а главное получить, если это возможно (неразборчиво, В.Б.) для реализации их на месте в денежные знаки.

Вероятно перемещение на юг нашей деятельности не ослабит нашей работы, для которой нужны средства. Я должен был прибегнуть к решительной мере, назначив с 28-го января рядовому жалованье 180 рублей в месяц, в предположении, что это подвинет на поступление в наши ряды. Такое увеличение расходов мы можем выдержать только при скорой вашей помощи, о которой я прошу».

Ответ на это письмо через ту же прапорщика Свирчевскую генерал Алексеев получил уже после возвращения Армии из похода на Кубань. Ответ (переведенный с французского на русский) гласит:

«Я, нижеподписавшийся, Анри Франсуа, комендант французской военной миссии в России, извещаю о получении от мадам Свирчевской десяти чеков по пятьдесят фунтов стерлингов каждый, пронумерованные от 45 до 54, выданные в Яссах 31 декабря 1917 года, которые должны быть выплачены по распоряжению майора Фрица Вильямса».

***

Как я уже писала, в середине января управление Добровольческой армии, ее Штаб с генералом Корниловым во главе, перешел в Ростов.

Один из ростовских «тузов», много вообще помогавший Армии, предоставил в расположение Штаба Армии свой новый дом, как его называли «Парамоновский дворец». Переехал вместе со штабом и генерал Алексеев. В этом «Парамоновском дворце» разместились все учреждения Штаба, а также имели свои комнаты и генералы Корнилов, Алексеев и их ближайшие помощники.

Вместе с отцом уехал в Ростов брат, племянник отца — молодой врач и с ним муж сестры. Мы — женская половина, оставались в Новочеркасске. Но не надолго.

Дон все больше окружали большевицкие банды. Приток добровольцев из России всё больше затруднялся, возвращающиеся с фронта Великой войны донские полки расходились по станицам, не желая встать на защиту Дона. В станицах возвращающиеся ссорились с стариками и вносили смуту в ряды молодежи.

Небольшие части Добровольческой армии и несколько небольших партизанских отрядов казаков доблестно и героически отстаивали пределы Дона. Но кольцо постоянно сжималось. Руководителям маленькой Армии надо было предвидеть всякие возможности, считаться с тем, что Ростов удержать не удастся, а самое главное — надо было спасать единственное ядро русской государственности. Так зародилась мысль — решение уходить в степи.

В эти дни (вторая половина января 1918 года) отец, озабоченный нашей судьбой, решил, что мы будем в большей безопасности в какой-нибудь казачьей станице. Согласиться на наше присутствие в Армии во время степного похода он не мог по двум причинам:

1. Не хотел подвергать жену и двух детей всем превратностям необычайно трудной военно-походной жизни без тыла, без базы, при полной неизвестности и с надеждой на спасение только по милости Божией;

2. Ни Корнилов, ни Алексеев не могли позволить себе, в отличие от своих ближайших сотрудников, да и рядового офицерства, иметь свои семьи при себе. И в этом отношении тоже, оставляя семью под большевицкой властью, генерал Алексеев полагался лишь на милость Божью.

К нам в Новочеркасск приезжал муж сестры и передал нам просьбу отца — уехать куда-нибудь в станицу. Один из братьев наших хозяев в Новочеркасске согласился отвезти нас в станицу Мелиховскую, в 40 верстах от Новочеркасска, где у него были знакомые станичники, и он ручался там нас не плохо устроить.

Муж сестры привез нам троим фальшивые паспорта на имя Афанасьевых, выданные надлежащими властями города Баку. Паспорта-то были самые настоящие, только имена в них были фальшивые. А кроме того никто из нас никогда в Баку не был и никакого представления об этом городе не имел. Хорошо, что большевицкие власти были тогда в «младенческом возрасте», да и вообще Бог нас хранил, и за наше трехмесячное пребывание под советами нас ни разу ни на какие допросы не вызывали и ни с какими советскими учреждениями мы дела не имели.

***

В морозное солнечное утро, уже после Крещенья, на санях, запряженных одной лошадью, мы выехали из Новочеркасска. Кругом нас растилалась безбрежная снежная степь. Оглянувшись назад, как бы благославляя нас, блестя на солнце своими золотыми крестами высился красавец Новочеркасска — его Войсковой собор.

Я не помню, чтобы мы где-нибудь останавливались в пути, да в общем и останавливаться было негде — за все 40 верст мы не проехали ни одного селения. И я не понимала, как наш вожатый находил нужную дорогу на всех совершенно одинаковых, снегом покрытых перекрестках.

Уже стало смеркаться, когда мы подъехали к спуску в балку, к большому оврагу, вдоль которого была расположена станица Мелиховская. В последний раз мы оглянулись на Войсковой собор — уже не блестели кресты, и далеко, далеко он выделялся на снежной степи серой массой.

Наш новочеркасский хозяин устроил нас у своей знакомой, вдовы есаула, которая нас приняла на полный пансион. Началась наша станичная жизнь, делать было нечего, тоска ужасная и полная оторванность. Ползли невероятные слухи, и до нас доходили разговоры казаков и казачек с нашей хозяйкой, которыми она с нами делилась. Мы были еще в станице Мелиховской, когда туда дошла весть, что застрелился атаман Каледин. Какой только ерунды не несли казаки, даже говорили о том, что Атаман не застрелился, а бросил Дон, и что вместо него, дескать, «статуй» похоронили.

Но этот трагический поступок Атамана, к сожалению, не всколыхнул Дона, не пробудил казачьей совести...

В это время откуда-то очень издалека стала ясно слышна орудийная стрельба. Для нас было ясно, что приближались красные. А станичники и станичницы атаковали нашу хозяйку вопросами: кто мы такие, откуда мы, как она нас к себе пустила? Нам было ясно, что пока не поздно, нам из станицы пора уезжать. Но тут возникал вопрос - как выбраться из этого медвежьего угла?

К счастью, в Мелиховскую опять приехал тот же брат наших новочеркасских хозяев, и мы решили немедленно с ним возвратиться в Новочеркасск.

На основании обращения ростовских общественных деятелей и для приведения в жизнь их просьбы генерал Алексеев телеграфирует новому Атаману:

«Новочеркасск. Войсковому Атаману.

Высказываю свое мнение, что общая обстановка данной минуты стратегическая и особливо моральная требует удержания Ростова во чтобы то ни стало наших руках. Это поддержит соответствующей высоте замечаемый, но еще не резко высказываемый перелом настроений казачества, даст точку опоры Кругу. Словом, выполнение этой задачи предоставит громадные выгоды, не говоря о том, что нашем распоряжении сохранятся богатые материальные и нравственные ресурсы пробудившегося города. Для достижения задачи нужно сюда из Новочеркасска смело бросить все готовые ополчения числе тысячи пятьсот, лучше двух тысяч человек и употребить исключительные меры для подъема Гниловчан, Александровцев, Аксайцев, Ольгинцев. О мерах беседовал генералом Богаевским.

Сейчас принимал полном составе Комитет общественных деятелей Ростова, заявивший убедительную просьбу объявить общую мобилизацию неказачьего населения Ростова и Нахичевани для усиления боевых сил, для охраны тыла, для тыловых работ. Рабочие заводов, фабрик, торгово-промышленных заведений остаются при своих обычных занятиях. Случае вашего принципиального согласия пятого же февраля приступим подробной разработке оснований этой мобилизации. Свидетельствую высоком подъеме всех общественных кругов Ростова, чем грешно было бы не воспользоваться широкой мере. Дело должно быть выиграно. Жду скорого ответа. 15. Алексеев».

На эту телеграмму был немедленно получен ответ от Походного атамана ген. Попова:

«Ростов. Генералу Алексееву. Телеграмма.

Войсковой Атаман дает полное согласие объявлении общей мобилизации неказачьего населения Ростова и Нахичевани. Объявить немедленно. Гниловчанам, Александровцам, Аксайцам, Ольгинцам отдается приказ Войскового Атамана поголовном ополчении и следовании по вашему распоряжению на помощь Гниловской. 5. февраля. 4 часа. № 3300 Попов»

К этой телеграмме приложена и копия телеграммы станичным атаманам названных станиц:

«Гниловскому, Александровскому, Ольгинскому, Хомутовскому станичным атаманам. Копия генералу Богаевскому.

Натиск большевицких банд подпираемый немцами и латышами, увеличивается. Опасность угрожает непосредственно ст. Гниловской.

Войсковой атаман приказал немедленно поднять поголовное ополчение и направить дружины в Ростов в штаб командующего войсками ген. Богаевского для вооружения и движения на помощь нашим родным братьям к западу от Дона. Примите все самые решительные меры к выполнению этого приказа войскового атамана.

5-го февраля. 4 ч. 40 м. 3300 Генерал Попов.»

Но это была вспышка, искра, которая не дала разгореться огню.

До этих телеграмм, внесших надежду, когда решено было Армии уходить с Дона, отец отправил к нам в Новочеркасск с письмом мужа сестры, Сергея Михайловича Крупина, предполагая, что он с нами останется. Письмо обращено к Анне Николаевне:

«5-го февраля 1918. Ростов на Д.

...Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, повидимому, исчерпала до конца свои силы и возможности борьбы. Если сегодня-завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не выступят на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью, хотя и нравственно ничтожного врага. Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит, по всей вероятности, трудный пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится. Отправляю к тебе Сергея Михайловича, пусть он останется при семье и будет вашей опорой. Горюю бесконечно, что в поспешном разговоре с Колей по аппарату в ноябре я согласился на твой переезд в совсем чужой и далекий Новочеркасск, а не просил переехать в Москву или Тверь. Это гнетет меня бесконечно, не говоря уже про мое вообще душевное состояние при думе о всех вас, дорогих, которых пришлось обречь на невзгоды, лишения и неизвестное будущее исключительно вследствие моих решений и дел.

Ты поймешь мое душевное состояние, которое однако приходится скрывать от всех, чтобы казаться совершенно спокойным среди достаточной бестолочи. Мне особенно тяжело, что я не имею о тебе и девочках вестей, ухожу на неизвестное без этих вестей, что перед уходом не могу повидать тебя и девочек, благословить, поцеловать. Но сделать ничего нельзя...»

Следует восемь с половиной строчек, вычеркнутых Анной Николаевной.

«Если мне Богом суждено погибнуть, то со мной погибнут и те, кто несет на себе...» (Семь строчек вычеркнуто). Насколько помню, в этих строках речь идет о деньгах, кто несет на себе казну Добровольческой армии. Дальше Михаил Васильевич пишет, что посылает Анне Николаевне некоторую сумму денег, чтобы мы могли просуществовать какое-то время. Между вычеркнутыми строками оставлена фраза: «Всю жизнь прожил честно». Кроме денег для семьи, в этих же вычеркнутых строчках, Мих. Вас. пишет, что посылает деньги и для раздачи раненым, чтобы их также обеспечить на первое время.

Продолжение письма: «Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидали известных результатов. За это будут нарекать. Но если бы кто знал ту невероятную тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца — это было сплошное мучение.

Если тебе придется впоследствии, когда жизнь войдет в берега, собирать наше разбросанное имущество, то имей в виду, что все мои вещи остались в Ростове, где-будет знать С. М. (Крупин, В. Б.).

Там есть кое-что из вещей, окончательная пропажа которых была бы нежелательна.

Если мне не суждено вернуться и увидеть моих ненаглядных, то знай, что мысль о тебе и детях была всегда мне дорогой и бесконечно близкой; с нею я пойду и к моей последней минуте, если она назначена мне именно теперь. Голова забита и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе. Но остатки, проблески молитвы обращаю на то, чтобы Господь помиловал Колю. Я все земное уже совершил; все вы еще не сделали всего и я всем сердцем хочу, чтобы настала минута когда, собравшись вместе, вы дружно помогли бы устроить новую жизнь, чтобы не было бы в ней нужды, чтобы в своей семье, среди всех — именно всех сохранившихся — еще снова родилась радость.

Много теснится в голове в эту минуту, всего не выльешь на бумагу, тем более, что и писать нужно не расплывчато; скорее С. М. нужно отправляться.

Благословляю тебя и девочек; жду твоего благословления и мысленного пожелания, чтобы Господь помог и спас...»

Не застав нас в Новочеркасске, Сергей Мих. уехал обратно в Ростов, не оставив письма. А 8 февраля отец сам был в Новочеркасске; видимо, был вызван присутствовать на заседании Войскового Круга, хотя об этом нет нигде никаких указаний.

Будучи в Новочеркасске, Мих. Вас. пишет Анне Николаевне свое последнее письмо перед походом:

«8 февраля 1918.

...Сегодня я в Новочеркасске и имею возможность черкнуть тебе еще несколько строк (вычеркнуто моею матерью десять строк) — и то благодарение Богу.

Положение дела в общем не улучшается, так как настроение казаков капризно-нехорошее. Сегодня Круг принял решительную меру (два слова вычеркнуты, а именно: «смертная казнь». Не знаю, найдут ли исполнители силу воли проводить в жизнь это решение, единственно способное отрезвить «славных» сынов Дона.

Не менее нервно поведение навязанного мне на шею К. (Корнилова. — В. Б.). Он дергает войска, особенно раненых, своими ультимативными телеграммами терроризует новых атаманов, а мне, как и раньше, доставляет много огорчений, внося скверный привкус и развал во всё, чего он касается.

Минутами только становится полегче. В общем же переживается все это тяжело. Дни 1915 года не могут идти, по душевному состоянию, в сравнение с настоящими днями. Тогда картина была шире, грандиознее, а теперь трагичнее, грустнее, а по последствиям гибельнее для России.

...Дай Бог быть поспокойнее».

Анна Николаевна не хотела уничтожать эти письма, ведь они могли быть последними, но она вычеркнула, густо замазав чернилами, те места в письмах, которые ей показались опасными.

Эти письма были получены нами позднее. Письмо от 8 февраля привез нам в станицу Андрей Шапошников, один из братьев наших хозяев по Новочеркасску.

На следующий день по приезде Шапошникова, это было кажется 10 февраля, мы вместе с ним выехали обратно в Новочеркасск. Опять та же пустынная, снежная степь, только теперь масса новочеркасского собора приближалась и вырастала перед нами.

В Новочеркасске, на нашей квартире, мы застали Крупина, мужа сестры, который сказал, что Армия оставила Ростов, уходит в неведомый поход и передал письмо отца от 5 февраля. Встреча была короткая, несмотря на желание отца, чтобы Крупин остался с нами, он решил возвращаться в Армию и спешил нагнать ее еще в станице Ольгинской. Это решение было правильное, нам — троим женщинам легче было быть незамеченными, без молодого мужчины. Большевики, придя в Ростов и Новочеркасск, жесточайшим образом расправлялись с офицерами и ранеными.

Оставаться в нашей квартире мы не могли и наши хозяева решили нас отвезти к своим знакомым, тоже торговым казакам, имевшим маленький домик на окраине Новочеркасска.

Но до этого надо было побывать в лазарете, где мы с сестрой работали, раздать раненым присланные отцом деньги, и как-то устроить их вне лазарета, оставаясь в котором они, конечно, подвергались смертельной опасности.

Фактически, в этом лазарете оставался только один тяжело раненый гардемарин, с раздробленной костью ноги. Его госпитальные сестры перенесли в женское отделение госпиталя, где он благополучно пролежал все время пребывания в городе большевиков.

Некоторых, уже ходящих раненых взяли к себе в дома добрые казачки, до этого навещавшие их в лазарете. Некоторые, получив деньги, решили устраиваться самостоятельно. По великой милости Божьей никто их них не погиб.

В тот же день наши хозяева перевезли нас к своей знакомой, которая приняла нас, совсем чужих ей людей, как родных, с удивительным теплом и лаской. Муж ее был в это время в пути, по своим торговым делам, где-то в станицах, что было для данного момента тоже лучше. У этой доброй женщины мы провели первые, самые страшные дни большевистской расправы под Новочеркасском.

***

По приказу генерала Корнилова Добровольческая армия должна была оставить Ростов 9 февраля 1918 г. Все части, прикрывающие отход Армии, сосредотачивались вечером у Нахичевани и Лазаретного Городка.

Сам отец, брат и все близко стоявшие к отцу лица сознавали, что по состоянию своего здоровья, он не в силах совершать поход ни пешком, ни верхом. Поэтому еще днем 9 февраля брат купил для отца тачанку. В его бумагах сохранился оригинальный счет на покупку этой тачанки. Вот он (с сохранением орфографии):

«Специально рессорная и каретная фабрика Алексея Тимофеевича Плаксина в Ростове-на-Дону, Большой проспект д. № 12.

9 февраля 1918 г. Счет № 303.

«Отправлено Господину штаб-ротмистру Алексееву. Продана для вас одна точанка кожаным верхом, обой кожаный, плоскадонка, на железном ходу, оси точенные, дышло, барки и подушка.............. за сумму 2.400 руб.

Итого 2.400 руб.

Две тысячи четыреста рублей. Деньги получены сполна.

П. Плаксин»

С этой тачанкой отец проделал весь Кубанский поход. В ней же он вез и всю казну Добровольческой армии, ее жизненные ресурсы-питание, а иногда и ночлег, потому что всем частям армии, как и лазаретам, было строго приказано ген. Корниловым за все расплачиваться с хозяевами наличными деньгами. Самоличные реквизиции или грабежи были наказуемы расстрелом. Такая крутая мера была объявлена по Армии, дабы в корне пресечь всякое поползновение к грабежам, деморализующе действующим на любую армию.

Но, чтобы вернее обеспечить сохранность армейской казны от возможных случайностей, как то: гибель ген. Алексеева или попадание снаряда в эту тачанку, часть денег была распределена между разными лицами. Так, у отца записано, что какую-то часть этих денег нес казначей Армии полковник Петров, часть — ротмистр Шапрон, часть — доктор Келин. Кроме того, перед выступлением в поход были выданы авансы на довольствие людей и лошадей всем начальникам войсковых частей.

Ген. Деникин тоже вспоминает об этом первом дне похода генерала Алексеева: «Вот проехал на телеге генерал Алексеев. При нем небольшой чемодан. В чемодане и под мундирами нескольких офицеров его конвоя, «деньгонош», вся наша тощая казна — около шести миллионов рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами. Бывший Верховный сам лично собирает и распределяет крохи армейского содержания. Не раз он мне со скорбной улыбкой говорил:

— Плохо, Антон Иванович, не знаю, дотянем ли до конца похода.

Перед самым выступлением в поход, отец кому-то, но не семье, писал: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, если на то будет милость Божья. Но нужно зажечь светочь, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

Кому, в каком письме была написана эта фраза — осталось неизвестным. Но эта фраза как бы определила путь Добровольческой армии и ее единственную идею в ту тяжелую трагическую минуту ее существования.

В ночь с 9 на 10 февраля Армия оставила Ростов.

«Ростов погружен в темноту. В домах не видно света. Город мертв... Холодный ветер, несущий сухой снег и городскую пыль. Кое-где раздаются ружейные выстрелы, и они кажутся зловещими.

Только на углу Таганрогского проспекта и Садовой улицы оживление. Там собралась небольшая колонна войск, всего может быть человек до 500... Собравшиеся люди, не желающие укрыться от погоды в больших теплых уютных домах, не желающие скрыться от ожидаемого врага за кирпичными стенами домов и страшной ночи и зимней непогоды, кажутся обреченными. Но эти люди сделали вызов и страшной ночи, и зимней непогоде, и надвигающейся опасности. Они сделали это сознательно и с целью...

Слышим команды, распоряжения».

Около 10 час. вечера войска стали вытягиваться из Нахичевани. Сразу за городом встретил их ледяной ветер, несущий сухой снег. Дорога тяжелая, местами сугробы. Пехоте пришлось вытягивать застревающие в сугробах орудия, помогать и лошадям.

Около одиннадцати часов из своего штаба вышел Корнилов. Его ожидал конный конвой. При появлении генерала в руках у одного из конвойцев в темноте взвился национальный трехцветный флаг, символ России, за честь и славу которой эта маленькая Армия уходила в неизвестность... Уходила она, «чтобы осталась хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

— С Богом! — и Корнилов, вскинув за плечи вещевой мешок, пошел пешком.

С ним шли генералы Деникин, Романовский, чины его штаба. Тут же вместе со штабом в своей тачанке ехал и генерал Алексеев.

Вся колонна двинулась на станицу Аксайскую. Нигде, ни в группе, окружавшей генерала Корнилова, ни среди войск, не слышно разговоров, смеха, все сосредоточены, молчаливы, но не унылы — дух бодр, войска верят своим командирам, своему командующему.

«По бесконечно гладкому снежному полю вилась длинная лента. Пестрая, словно цыганский табор. Ехали повозки, груженые наспех ценными запасами и со всяким хламом. Плелись какие-то штатские люди; женщины в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу. А впереди шли небольшие, словно случайно затерянные среди кочующего табора, войсковые колонны — все, что осталось от великой некогда Русской армии...

Шли мерно, стройно. Как они одеты? Офицерские шинели, штатские пальто, гимназические фуражки, в сапогах, валенках и опорках... Ничего, — под нищенским покровом ведь живая душа. В этом всё!» (А. И. Деникин. Очерки русской смуты. Т. 2. — С. 227).

См. начало:
Алексеева-Борель В. М. КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ. Часть 1
См. продолжение: Алексеева-Борель В. М. КАК ЗАРОЖДАЛАСЬ БЕЛАЯ АРМИЯ. Часть 3