ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 1997-й

Гражданская война на Дону

Г. П. Чеботарёв

РОССИЯ — МОЯ РОДНАЯ СТРАНА

IV. Плен и побег

Прежде всего мы выбросили оптические прицелы и затворы с наших пушек в прорубь небольшой речки, протекавшей рядом со станцией. Затем пешком направились на восток. Мы не стали брать винтовки, так как вооруженные силуэты на фоне снега сразу привлекли бы к себе внимание.

Был серый туманный день. Мы решили идти в стороне от главной дороги на Кривянку, вдоль которой видели людей, покидавших город пешком или в запряженных лошадьми экипажах. Однако вскоре нас задержал конный разъезд, состоявший из восьми-десяти красных казаков Голубова. Мне пришлось отдать свой револьвер, на этот раз окончательно. Затем, нас отвели в Кривянскую, в большой дом, где размещался Голубов. Голубов приказал отвести нас в соседнюю комнату, пока он примет только что прибывшую делегацию «отцов города». Они умоляли его занять город вместе с его красными казаками, прежде чем красногвардейцы и матросы подойдут с севера. Полковник Голубов охотно согласился и немедленно уехал со всем своим окружением, забыв о нас, случайно или намеренно, в соседней комнате.

Наш школьник-гид сумел «испариться» (как говорили в те дни) еще во дворе, когда нас вели к дому сквозь толпу. Несколько месяцев спустя я встретил его случайно на улице. Он рассказал, что ему удалось перерезать ножом поводья одной из привязанных во дворе лошадей, незаметно вывести ее и ускакать галопом домой в станицу. Хозяин дома — пожилой состоятельный казак был очень испуган. Он просил нас уйти, боясь, что его расстреляют вместе с нами, если красногвардейцы обнаружат нас в его доме. Я был единственным, на ком не было офицерской формы, поэтому решили, что я пойду на разведку.

Выйдя на улицу, я почти столкнулся с всадником, выезжавшим из-за угла дома и резко осадившим коня. На нем была длинная шинель с меховым воротником, но без погон и меховая папаха. Ножны его шашки были инкрустированы серебром в кавказском стиле, но седло было не казачьего типа, а такое, какими пользовались офицеры регулярной армии. У него было тонкое энергичное умное лицо, а в голосе чувствовалась свойственная офицеру привычка отдавать приказы, когда он резко спросил меня: «Партизан?» Я понял, что меня выдал мой ранец. Это была устаревшая модель из старых запасов армейского обмундирования в Новочеркасске, которая использовалась только белыми партизанами. Поэтому я ответил: «Да. А кто вы?» «Я комиссар из штаба московского военного округа, Пугачевский».

Эта фамилия была, очевидно, не настоящей, а псевдонимом. Пугачев был печально известным донским казаком, возглавившим крестьянское восстание против помещиков на Волге во времена царствования Екатерины II, т.е. 140 лет назад. Отсюда я решил, что стоявший передо мной человек — офицер императорской армии, силою обстоятельств вынужденный примкнуть к красным, но по своей сути не бывший красным, так как пытался скрыть свою настоящую фамилию. Поэтому я представился в намеренно дружеской манере: «Очень приятно! Я хорунжий Чеботарев, бывший офицер Его Величества Донской казачьей гвардейской батареи».

В тот же момент я понял, насколько я ошибся в оценке ситуации. Вместо предложения каждому из нас идти своей дорогой, которого я ждал от него, всадник напряженно застыл в седле. Когда мы встретились, в его руках, одетых в перчатки, были поводья и сейчас он нервно сжимал их. Он уставился на карманы моей шинели, куда я глубоко засунул руки, чтобы уберечься от холода. Его выражение показывало уверенность, что я выхвачу револьвер и застрелю его, стоит ему попытаться вытащить свой револьвер из кобуры на поясе или шашку.

Так как у меня не было никакого оружия, я постарался не лишить его этой иллюзии. Напротив, я притворился, что в карманах что-то есть, хотя они были совершенно пустыми.

С минуту мы смотрели друг на друга, затем Пугачевский проявил инициативу и прервал молчание, спросив, где я сейчас служу. Я ответил, добавив, что служил наводчиком одной из пушек.

— В каких боях вы участвовали? — продолжал он.

— Должанск, Гуково, Заповедная, Шахты, Каменоломни, Персиановка, — отвечал я.

— Очень интересно, — сказал он, — я командовал первыми двумя. Мы уничтожили одну из ваших пушек под Гуково, не так ли?

— Нет, не уничтожили, вы только убили двоих и ранили одного из моих артиллеристов. Сама пушка не пострадала. А вы видели, что случилось с двумя вашими гаубицами под Каменоломнями?

— Это вы стреляли по ним?

— Да.

— Прекрасно стреляли! — заметил он тоном истинного профессионального ценителя.

Вскоре к нам подъехал молодой человек, одетый и экипированный очень сходно с Пугачевским и казавшийся его адъютантом. За ним следовал эскорт около двадцати донских казаков красного голубовского отряда. Они остановились позади Пугачевского.

«А теперь, молодой человек, сдайте оружие! — скомандовал он. Надо было видеть его лицо, когда я, вывернув карманы, показал, что они совершенно пустые. Его выражение представляло такую комическую смесь удивления и злости на себя за то, что позволил столько времени водить себя за нос, что я не смог сдержать ухмылки.

«Кто еще есть в доме, из которого вы вышли?» — заорал он. Я сказал, что никого, и продолжал настаивать, пока он не сказал: «Зайдите в дом и хорошо посмотрите в шкафах и под кроватями и если найдете кого-нибудь, скажите, что я зайду через минуту и застрелю на месте каждого, кто немедленно не выйдет». Ничего не оставалось, как пойти и рассказать Конкову и Краснову, каким дураком я оказался. Они вышли из дома.

Пугачевский осыпал их проклятиями и ругательствами, заявляя, что встречал Конкова во время боев в Москве после ноября 1917 года. Это была ошибка, Конков не был там. Затем внимание Пугаческого отвлек капитан казачьих войск, приведенный патрулем голубовского отряда. Пугачевский наехал на него своим конем, который свалил его на землю и повредил ногу. Капитан стал хромать. Это задерживало двух конных казаков, назначенных конвоировать его.

Заметив, что они отстают, Пугачевский отдал приказ бить каждого отстававшего шашкой плашмя по голове, чтобы заставить двигаться быстрее. Я сказал, что если кто-нибудь тронет меня, я лягу и они могут покончить со мной прямо здесь. «Этот приказ не касается Вас, Вы боевой противник», — заявил он вполне учтиво. Вероятно наша предыдущая беседа произвела на него впечатление. Это подало мне идею.

Пугачевский и его адъютант ехали впереди казачьего эскорта и остальных пленников, я шел рядом с ними. Мы двигались по дороге в Новочеркасск сквозь густой туман, становившийся все плотнее. Адъютант с видимым интересом болтал со мной, заметив, что я первый белогвардейский пленный, которого их матросы дали ему увидеть живым — ушла в прошлое сравнительная лояльность гатчинского времени в начале гражданской войны и «эскалация» жестокости привела к поголовному расстрелу пленных обеими сторонами. Но сейчас мы беседовали о недавних битвах, внутренней и внешней политике и так далее. Я пытался отстаивать свои убеждения твердо, но вежливо. Внезапно впереди послышались приветственные крики, наша дорога в том месте проходила в туннеле под железной дорогой, которая сейчас не была видна из-за тумана. «Бодритесь, молодой человек, прибыли матросы!» — заметил Пугачевский. Дальше мы шли молча. Мне не верилось, что это уже конец, однако я совсем успокоился, когда это оказались только железнодорожные рабочие, приветствовавшие входивших в город голубовских казаков — матросы, вероятно, еще занимались ремонтом мостов, взорванных нами утром.

Наш эскорт задержался, чтобы взять сигареты, принесенные приветливыми железнодорожниками, и мы втроем скоро потеряли их из вида в тумане. Мы двигались по улице, круто поднимавшейся вверх от вокзала к центру города. Я чувствовал, что это мой последний шанс и решил попытаться сыграть на очевидной досаде на самого себя, выраженной Пугачевским, когда выяснилось, что я невооружен. Поэтому я обвинил его в обмане, в том, что он выжидал, пока подъедет его эскорт, чтобы схватить меня после того, как мы представились друг другу. Он возражал, что я никогда не посмел бы представиться, если бы знал, кто он на самом деле: только трое пока что ушли от него живыми. Пугачевский заявил, что я убежденный контрреволюционер и буду продолжать борьбу, если он меня отпустит. Я сказал, что это так. Прекрасно зная, кто он и именно по этой причине я посчитал, что если два боевых противника (используя его собственное определение) встречаются после боя, можно без опаски рассчитывать на рыцарское отношение, но, вероятно, я был наивен. Это решило дело. Пугачевский резко натянул поводья своего коня, на секунду уставился на меня, затем несколько театральным жестом вытянул руку в направлении степи и произнес: «Может быть, мы еще встретимся на поле боя! А теперь, удирайте, ваше счастье, попадетесь — пеняйте на себя. Прощайте!» Он пришпорил коня и поскакал вверх по улице, за ним последовал его адъютант, который приветливо помахал мне.

Секунду я оставался стоять, потрясенный происшедшим, соображая, что делать дальше. Спрятаться было негде. Улица была пуста, все двери и ворота заперты, а окна закрыты ставнями. Наступали сумерки, но нигде не светился огонь.

Мне пришло в голову, что прежде всего надо избавиться от партизанского ранца, который однажды уже выдал меня. Но только я снял его и направился к высокому забору, чтобы выбросить его, сзади послышался топот копыт и мне приказали остановиться. Это был один из казаков красного эскорта, который, получив сигареты в туннеле, теперь догонял своего комиссара.

Я сказал ему, что Пугачевский отпустил меня. Казак оказался настоящим большевиком и иронически рассмеялся — он поверит в это, если услышит от самого комиссара. Он вскинул винтовку и пригрозил застрелить меня, если я не последую с ним. Из тумана показался еще один казак и с ним хромавший капитан. Вчетвером мы пошли по улице. Я предложил своему конвоиру предательский ранец, сообщив о его содержимом — запасной паре сапог, свином сале. При этом добавил, что он мне уже не понадобится. Он грубо схватил ранец и повесил на луку своего седла.

За это я решил напасть на него при первой возможности, но такой возможности не представлялось — перепуганное население засело в своих домах. Все двери были закрыты, и заборы так высоки, что нельзя было перепрыгнуть. Мы дошли до вершины холма, где стоял величественный православный собор. Затем повернули налево и пошли по правой стороне бульвара.

Примерно в квартале отсюда располагались комендатура и военная тюрьма и я чувствовал, что если мы придем туда, то настанет мой конец. Но все еще не было шанса сбежать, не получив тут же пулю. Затем счастье опять улыбнулось мне.

Мы услышали звуки приближавшегося духового оркестра. Из-за угла следующей улицы на нашу сторону бульвара с оркестром впереди вытекала радостно-возбужденная толпа рабочих, шедших на вокзал, приветствовать прибывающих красных. Я подвинулся ближе к лошади моего казака-конвоира, чтобы он не догадался о моих намерениях. Затем, когда оркестр и три или четыре ряда рабочих миновали нас, я бросился в толпу, крича приветствия и махая шапкой вместе с ними. Я легко смешался с толпой, где многие носили шинели такие же, как моя. Крики моего конвоира потонули в общем шуме вокруг нас. Он не мог проехать на лошади сквозь толпу и прицелиться в меня, а я старался не подставляться, двигаясь взад и вперед позади людей в толпе. Несколько человек начали поворачивать головы по сторонам, пытаясь понять в кого целится конный казак. Я сделал то же самое, притворяясь, что ищу виновника. Однако вскоре мы исчезли в тумане из его поля зрения. Я не знаю, что случилось с хромавшим капитаном.

Некоторое время я шел вместе с толпой, затем, пробравшись боковыми улицами, постучал в дом Упорниковых, располагавшийся всего в квартале от места моего побега. Было уже темно, но нигде не горел огонь.

Меня немедленно впустили и придумали, где спрячут на случай обыска. Затем я поведал о своих приключениях.

Я был очень расстроен из-за Конкова и Зиновия Краснова, считая, что они попали в плен из-за моего промаха. Однако Зиновий появился вскоре после этого. Он рассказал, что два конвоировавших их казака умышленно замедлили шаг, затем отвели их на боковую улицу и предложили «испариться». Конков направился к родственникам, а Зиновий, у которого никого не было в Новочеркасске, пришел в дом своего прежнего командира батареи, так же, как и я.

Самому полковнику вместе с братом удалось уйти в степь днем или двумя раньше. Его родственницы обнаружили, что один из гражданских костюмов полковника, к счастью, подходит Зиновию и он быстро переоделся в него. Мой собственный наряд был расценен, как прекрасная маскировка, не требующая улучшения. После долгих дискуссий Упорниковы решили, что для нас слишком рискованно оставаться в их доме, который постоянно подвергался опасности обыска. Но еще большую опасность представляли болтливые слуги. Например, одна из двух служанок, работавших днем, могла выбрать себе друга среди красногвардейцев. Этой опасности не было в маленьком двухкомнатном деревянном домике их старой няни, который они купили для нее на окраине города. Няня была предана им и с готовностью согласилась помочь. Поэтому мы были переправлены к ней тайком примерно в четыре часа утра, когда на улицах никого не было, и улеглись спать на полу в одной из двух комнат.

Нас разбудили крики и стрельба снаружи. Белый офицер был обнаружен в соседнем доме красногвардейским патрулем. Его выволокли на улицу и расстреляли, тело осталось лежать перед нашими окнами. Мы быстро оделись. В процессе завязывания галстука Зиновий обнаружил, что не знает, как это делается — прошлым вечером кто-то сделал это за него. Я тоже не знал. Я не был за границей еще с тех времен, когда ребенком носил матроску, а после этого все время носил то одну форму, то другую. Поэтому мы расположились перед старомодным стулом с высокой остроконечной спинкой и методично работая, попытались найти способ заставить галстук прилично выглядеть на стуле. Наконец, проблема была решена и я повторил процесс на шее Зиновия.

Это отвлекало нас от мыслей о красногвардейских патрулях, обыскивавших многие дома на нашей улице. Однако, никто не вошел в наш дом — все соседи искренне верили, что старая няня живет одна. Никто не видел, как мы пришли прошлой ночью. Несколько дней мы не выходили из дома. Второй или третий день нашего пребывания там пришелся на день моего девятнадцатилетия и я провел его, размышляя, станет ли он моим последним днем рождения.

Затем я начал совершать вылазки после наступления темноты, сначала осторожно рассматривая улицу через щели в заборе и убедившись, что никто не увидит как я открываю калитку. В городе красные патрули несколько раз останавливали меня, но мое фальшивое удостоверение санитара передвижного госпиталя удовлетворяло их. В целом мой облик был намеренно «супер-пролетарским» — я перестал бриться и мое лицо покрылось щетиной, уши моей шапки не были связаны наверху, а торчали в стороны. Я не носил ремня поверх шинели и она висела на мне, как мешок. В дополнение я стал сутулиться и ходить шаркающей походкой, научился сморкаться без носового платка, наклонившись над тротуаром, и, зажав на крестьянский манер большим пальцем одну ноздрю, резко дуть в другую; еще я постоянно грыз семечки на улице, сплевывая шелуху во всех направлениях и культивировал речь, состоявшую из односложных слов и ругательств.

Все это работало прекрасно и я приободрился. Даже знакомые днем проходили мимо на улице, не узнавая меня. Затем, однажды я едва не попался — мое желание принять ванну чуть не разоблачило меня. В Новочеркасске, как и во всех российских городах и большинстве поселков, были общественные бани. Баня действует по тому же принципу, что финская сауна и турецкие паровые бани. В одном из углов большого помещения располагается низкая кирпичная печь; она растапливается и обслуживается из соседней комнаты. В нее встроена большая бочка для обеспечения горячей водой; маленькие деревянные бадьи выдаются посетителям в холле, где они оставляют свою одежду, затем можно намылиться, увеличить количество пара в общей комнате для купания, плеснув воды на горячие кирпичи печки и окатить себя горячей водой, чтоб смыть мыло. Сиденья из деревянных реек выстроены ступенями вдоль одной из длинных сторон комнаты прямо до потолка, где жарче всего. Каждый может выбрать себе уровень и, следовательно, температуру, чтобы расслабиться. Бочка с холодной водой также предусмотрена. Окатив себя из бадьи холодной водой после хорошей пропарки, можно получить тот же стимулирующий эффект, который дает более радикальный финский обычай кататься голым в снегу, а затем бросаться назад в парную.

Отдельные часы там были установлены для мужчин и женщин. В дополнение к общему отделению только что описанного типа, баня, в которую я отправился, имела несколько отдельных номеров с ванной западного типа в каждом. Входы в отделения были отдельными, но двери находились рядом, а два коридора разделялись только будкой кассира, обслуживающего оба отделения. Естественно, я направился ко входу в номера, где мне пришлось стать в очередь к кассе.

В тот момент, когда подошла моя очередь брать билет, снаружи послышался топот тяжелых сапог и в вестибюль вошла группа из примерно двадцати мужчин. Они стряхивали снег с сапог и громко переговаривались. Мне показалось, что я слышу знакомые голоса, затем лицо одного из приспешников Подтелкова с нашей гвардейской батареи показалось в маленьком окошке кассира напротив меня. К счастью, я увидел его первым и отскочил назад в приступе удушливого кашля, который был не совсем притворным. Я слышал, как они обсуждали тесноту в общем отделении, решив затем испробовать буржуйские ванны в номерах. Поэтому они протопали на улицу и вошли в наш коридор. Когда я услышал их шаги, я натянул шапку сколько мог на лицо, опустил уши, поднял воротник и стоял, сгорбившись, притворяясь, что читаю газету, которую только что купил и сейчас раскрыл, держа ее близко к лицу, как делает близорукий человек.

Казаки, которые толкались теперь вокруг меня, были красным «ядром» нашей гвардейской батареи. После ее роспуска они остались вместе с Подтелковым и Донским военно-революционным комитетом, который он все еще возглавлял. Один из моих заклятых врагов — Пономарев — был среди них и даже толкнул меня, когда пробирался мимо. Узнай меня, они, вероятно, тут же свернули бы мне шею. Поэтому я незаметно отодвинулся к двери и ушел, потеряв всякий интерес к физической чистоте.

Жить в Новочеркасске становилось крайне неудобно. Я чувствовал, что мое везенье не могло длиться вечно и рано пли поздно меня должны опознать. Но уйти из города не представлялось возможным. Редкие новости, доходившие до нас из внешнего мира, указывали на то, что белые добровольческие отряды отступили в наиболее недоступные районы степей и невозможно попасть к ним из-за многочисленных красных отрядов вокруг. Мое фальшивое удостоверение санитара передвижного госпиталя не годилось для выезда из города. Я напрягал мозги в поисках какого-нибудь плана действий, но не мог придумать ничего подходящего.

Через каждые три-четыре дня я забегал вечером к Упорниковым поговорить и узнать последние слухи. В один из таких визитов я встретил их очень взволнованными. За день до этого у них побывали несколько казаков с нашей бывшей гвардейской батареи. Это был не первый случай, когда группы наших солдат, теперь красных, приходили к ним в гости — видимо, что-то влекло их в дом их прежнего командира. Они никогда не пытались обыскать дом и были здесь обходительны с женщинами.

Один их солдат спросил отдельно обо мне в тот день и получил уверения, что я где-то в степи. Однако, сегодня днем он пришел опять, на этот раз один и сказал, что не собирается больше спрашивать, где я, но если они случайно увидят меня, пусть передадут мне сложенный листок бумаги, который он отдает им — он может оказаться полезным для меня, и пусть не забудут сказать, что его принес Кузнецов. Он заставил их повторить фамилию, повернулся и ушел. Все они считали, что это западня. Я так не думал. Листок оказался бланком удостоверения, выданного Донским Военно-революционным комитетом. Оно было датировано сегодняшним днем, но не имело номера в предназначенном для этого месте и следующие две строчки после напечатанных слов: «Предъявитель сего», были оставлены пустыми. На третьей строчке стояла фамилия одного из казаков нашей бывшей гвардейской батареи, написанная тем же почерком, что и подпись председателя Подтелкова — внизу. Четвертая и пятая строчки также были пустыми; внизу стояла подпись секретаря, чью фамилию я уже не помню и круглая печать революционного комитета.

Примерно через год я встретил Кузнецова на перроне, когда ожидал поезд на одной из донских станций — как и большинство казаков он опять был на стороне белых. Он рассказал мне, что легкая неуверенность в ответе Упорниковых на его вопрос обо мне, позволила ему догадаться, что я нахожусь где-то неподалеку. Поэтому он пошел к Подтелкову и попросил бланк удостоверения незаполненный, но с подписью и печатью. Подтелков отказался дать его, пока тот не объяснит, кому и для чего это нужно. Кузнецов знал, что один казак из их группы в тот день собирался дезертировать и уехать домой, поэтому он назвал его имя, сказав, что удостоверение крайне нужно тому, однако не сказал для чего. В конце концов они сошлись на том, что Подтелков впишет эту фамилию на третьей строке, а первую, вторую, четвертую и пятую оставит заполнить ему самому. Что-то подобное я и предполагал тогда. Я не мог поверить, что Кузнецов, с которым мы вели столько дружеских дискуссий о философии йоги и других вещах, был способен на предательство. Я оказался прав. Он даже не пытался наладить контакт со мной и получить какую-то выгоду за то добро, что он сделал мне, видимо, просто -потому, что любил меня.

После слов «предъявитель сего», я вписал: житель города Павловска Петроградской губернии. Эти слова заполнили первую и вторую строчки, затем, после фамилии казака на третьей строчке, которую я уже забыл, добавил: разрешен беспрепятственный проезд к месту постоянного жительства. Я также добавил фиктивный номер, что придало удостоверению официальный вид.

На следующий вечер, вооруженный этим документом и неся лишь перекинутый через плечо узелок с едой, я отправился на вокзал, где ожидался пассажирский поезд, следовавший из Ростова до Москвы. Его прибытие задерживалось из-за специального поезда, который состоял из спального и пассажирского вагона, уже занятого вооруженной охраной и двух открытых платформ с двумя привязанными к ним автомобилями. Паровоз под парами был уже прицеплен к этому короткому составу в готовности немедленно отправиться в Москву, лишь только прибудет важный комиссар, которого и ждал этот поезд.

Вскоре после моего прихода красногвардейцы стали расчищать проход в немыслимой толпе, заполнявшей зал ожидания. Наружная дверь распахнулась и важной походкой вошел Пугачевский, сопровождаемый свитой красных офицеров. Он быстро прошел мимо, так близко, что я мог бы похлопать его по плечу, сделай я шаг вперед и протяни руку. Сумасшедшая мысль именно так и сделать, попросив подбросить до Москвы, мелькнула у меня в голове, но что-то подсказало мне не испытывать судьбу слишком сильно. Поэтому я просто наблюдал издали, как он сел в свой спальный вагон и его поезд тут же отправился со станции.

Примерно через час обычный пассажирский поезд прибыл из Ростова и вместе с частью ожидавшей толпы, я, проложив себе дорогу локтями и коленями, надежно устроился на ступеньках одного из пассажирских вагонов, направлявшихся на север, оставив позади множество других несостоявшихся путешественников.

См. также: Россия - моя родная страна (Григорий Чеботарёв)