ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2015-й. Электронная версия

Гражданская война на Дону

Донские генералы в Первой мировой войне

М. К. БУГУРАЕВ

ДОНСКОЙ АТАМАН ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА ГЕНЕРАЛ-МАЙОР А. М. НАЗАРОВ

19 февраля 1918 г., 50 лет тому назад, был расстрелян большевиками Донской Войсковой Атаман генерал Назаров.

Когда банда Голубова, захватившая Новочеркасск, ворвалась на заседание Войскового Круга, Голубов скомандовал: «Встать... ». Единственный из всех ген. Назаров не встал...

когда красногвардейцы его расстреливали, Атаман Назаров сам подал им команду:

«Стрелять как казаки... Сволочь, Пли...».

Анатолий Михайлович Назаров, казак станицы Константиновской, родился в 1876 г. в крепкой духом патриархальной семье сельского учителя. В 1894 г. окончил Донской Кадетский Корпус, в 1897 г. — Михайловское Артиллерийское Училище по 1-му разряду и вышел хорунжим в 1-ю Донскую Казачью конную батарею. Через три года поступил в Академию Генерального Штаба, которую окончил в числе первых в 1903 г. в 1897 г. был произведен в сотники, в 1903 г. — в штабс-капитаны Генерального Штаба, в 1905 г. — в капитаны. К войне 1914 г. был уже полковником. Был женат, имел двух сыновей и дочь.

Участвовал в Русско-Японской войне на различных должностях офицера Генерального Штаба, одно время был в течении двух лет преподавателем в Тифлисском Военном Училище, пользовался большой любовью и уважением юнкеров. В свое время не раз выполнял специальные задания Генерала Штаба, последним из которых было перед Японской войной рекогносцировка немецкой крепости Кенигсберг, результатом которой была точная карта с фотографическими снимками крепости.

Генерал Быкадоров во 2-ом т. «Донской Летописи» дает ценные сведения о ген. Назарове. Коренастый, небольшого роста, с порывистыми движениями, в физическом отношении представлял идеал кавалериста-спортсмена. Избытком энергии и всем своим видом обращал внимание всех людей, с ним встречавшихся. Особенное впечатление производил пронзительно-внимательный взгляд его глаз: они как бы гипнотизировали и подчиняли себе волю каждого человека, разговаривающего с ним. Речь его была ясна, коротка и хорошо построена, убедительна приводимыми фактами и всегда сопровождалась точными данными. Строгий к самому себе, он требовал от подчиненных точного выполнения службы в пределах полной справедливости. Безукоризненной кристальной честности. Очень интересовался психологией и изучал ее. Пребывание в Академии и дальнейшая служба по Ген. Штабу оторвали его от казаков, но он никогда не терял связи с Доном. С объявлением войны 1914 г. полк. Назаров был назначен командиром 20-го Донского казачьего конного полка — 2-й очереди, входившего в 3-ю Донскую казачью дивизию, которая с Дона была переброшена к г. Люблину и в августе уже участвовала в боях. В руках Назарова полк скоро выделился, как один из лучших конных полков. Полковник Назаров получал самые ответственные боевые задания, а блестящее их выполнение закрепило за ним славу беспримерного боевого начальника как авангардов, так и арьергардов. Самообладание в бою у него исключительное, так же, как и храбрость и стойкость. Никакие охваты, отходы, самые тяжелые положения не вносили в среду его подчиненных тревоги и опасений. Все знали и верили, что полк. Назаров выведет их из самого тяжелого положения. Он умел сразу разбираться в сложной боевой обстановке, быстро принимал нужное (и правильнее) решение, с сознанием своей ответственности и отсутствием боязни за нее. Настойчивость и энергия в проведении принятого решения, широкая инициатива были отличительными качествами А. М. Назарова. У других начальников он пользовался большим престижем.

При ликвидации прорыва германской конницы у Молодечно, Назаров был тяжело ранен осколком снаряда, но скоро вернулся на фронт. Списание всех боев, в которых участвовал полк. Назаров, заняло бы много страниц. Приведу только несколько примеров. В боях за г. Н. Сандец Назаров, командовавший бригадой, сыграл решающую роль. Бригада смелым и искусным маневром вышла во фланг и тыл противника, сломала его сопротивление и заняла город. Выписка из приказа: «В упорном бою у Тымрака в ноябре 1914 г. ком. бригады полк. Назаров своими блестящими действиями не только спас положение всего корпуса (ген. Драгомирова), но и фланг Армии ». Полк. Назаров был представлен к ордену Св. Георгия 4-ой степени. Но в получении высоких наград, вполне им заслуженных, ему не везло. Кавалерская Георгиевская Дума при разборе дел о награждении требовала свидетельские показания очевидцев. Из-за частых перебросок дивизии, в которую входил полк Назарова, их вблизи не было, а разыскивать их не было времени. Отказа не было, но была бесконечная волокита, а в связи с революцией вопросы о награждении отпали. Но все же к концу войны Назаров имел ордена Св. Владимира 3-й и 4-й степени с мечами и бантом и Георгиевское оружие.

В бою близ Бржостока, когда наступил критический момент, Назаров лично со своим конвоем в конном строю бросился в атаку во фланг наседавшей пехоте противника, который ошибочно принял ее за атаку всей русской кавалерии и остановил свое наступление. Время было выиграно и к угрожаемому месту поспели подойти резервы.

К концу войны, Назаров был произведен в генерал-майоры и назначен командиром отдельной Забайкальской каз. бригады на Кавказском фронте, но скоро получил другое назначение и был назначен начальником Кавказской кавал. дивизии, а затем и командиром Кавказского корпуса, предназначавшегося к отправке в Месопотамию на соединение с английскими войсками.

Проездом к месту новой службы Назаров попал в Новочеркасск, где представился Донскому Атаману ген. Каледину, и, ознакомившись с тяжелой политической обстановкой на Дону, в связи с окт. переворотом и казачьим «нейтралитетом », остался помогать Атаману в борьбе против большевиков. Вначале он был в Усть-Медведицком округе, но вскоре Атаман перевел его на самое опасное направление того времени — Таганрогское и скоро «товарищи» почувствовали сильную непоколебимую энергию нового начальника этого района и ...присмирели.

При взятии Ростова (2-го дек. 1917 г.) группа ген. Назарова (900 бойцов и 2 орудия) занимала позицию на Темернике и в привокзальной части города. Своей точной стрельбой из орудий по военным судам матросов и по казармам четырех солдатских полков — она решила участь Ростова. При уходе судов из Ростова траулер «Колхида» сел на мель. Все арестованные красными, находившиеся на нем (ген. Потоцкий, В. Ф. Зеелер — всего около 30 человек) были переведены на тральщик «Ф. Феофани», который против Гниловской тоже сел на мель. Батарея ген. Назарова открыла огонь по тральщику, а вооруженный казачий катер снял с него всех арестованных, которых матросы везли в Севастополь на суд.

3 дек. Назаров был назначен командиром Ростовского района, и «товарищи» сразу почувствовали сильную власть. Но через 10 дней он получил новое назначение — был назначен Походным Атаманом. Военные операции красных на Дону расширялись, казаки-фронтовики держали «нейтралитет». Атаман Каледин долго не соглашался давать разрешение на формирование партизанских отрядов, но... другого выхода не было. Не хотел он, чтобы партизаны вели бои против казаков, перешедших к большевикам.

Но 21 января казаки-голубевцы в районе хут. Гусев — ст. Глубокая напали на партизан чернецовцев. Недостаток патронов, темнота, малочисленность своих сил заставили Чернецова (он был ранен в ногу) вступить в переговоры с казаками. Воспользовавшись этим, голубевцы в темноте незаметно окружили их и всех... пленили. При попытке Чернецова бежать из плена, он был зарублен подхорунжим Подтелковым.

Гибель Чернецова и выступление казаков-фронтовиков против партизан произвели на Каледина большое впечатление. Кольцо окружения красными все сжималось. Ростовское направление защищала Добровольческая Армия с небольшими партизанскими отрядами семилетовцев и Грекова («Белого Дьявола»). Новочеркасское направление (с севера) было под защитой донских партизан и одного батальона Добровольческой Армии. Но было видно, что и Ростов и Новочеркасск большевики скоро возьмут.

29 января от Корнилова Калединым была получена телеграмма, в которой Корнилов сообщал, что Добровольческая Армия уходит из Ростова на Кубань и срочно просил вернуть офицерский баталион с Персиановского направления.

С уходом Добровольческой Армии из Ростова создавалось безвыходное положение: Ростовское направление закрывать было нечем. С севера красные были уже под Персиановкой в 13 верстах от Новочеркасска. 29 января Атаман Каледин покончил жизнь самоубийством, рассчитывая, что его выстрел сможет показать донцам безвыходность положения Дона и фронтовики выступят на его защиту.

«Трагическое положение на Дону — писал ген. Деникин — приводит к роковому выстрелу. Честный, мудрый, твердый, скромный и благородный ген. Каледин вошел яркой и непомеркнувшей звездой первой величины в историю отечества, как вождь и Донской Атаман».

М. П. Богаевский в своей статье « 29 января 1918 г. » (« Дон. Волна » № 2 от 4 февр. 1918 г.) писал: «Плакал хмурый холодный день, а над Доном вал за валом ползли свинцовые сине-черные тучи, и не летние грозы с теплым дождем они несли: зловеще жуткие тянулись они над Денем и сулили ему горе, смерть и разорение. Протяжно гудит старый соборный колокол : еще недавно звал он на «вольный Круг», а теперь звонит он по душе Атамана Алексея Каледина; говорят и другое: что звонит колокол похоронный звон по Донскому вольному казачеству...».

После смерти Каледина Походный Атаман ген. Назаров стал исполнять обязанности Донского Атамана. В это время положение было уже таково, что, по выражению ген. Денисова («Белая Россия») — « икакие таланты не могли изменить обстановку к лучшему».

Ген. Назаров видел безвыходность положения, предвидел и скорое падение Новочеркасска, но искал выхода. Учитывая психологию казаков, зная старинные обычаи и традиции, он предвидел, что Круг изберет его Атаманом и тогда на его плечи падет непосильно тяжелый груз — спасти Дон, без всякой надежда на спасение. А от Каледина он имел наказ: « Атаман не может оставить свой пост сам». Ожидался уход партизан в донские степи, но Назаров знал, что он, как Атаман, из Новочеркасска не уйдет. Он готовился к трагическому концу своей жизни, но... как человек, он хотел отвести от себя близкую смерть.

Вот почему он и отказывался, долго отказывался от Атаманского поста и просил Круг его не выбирать. Я пишу об этом так уверенно, потому что позже, когда мы были арестованными на гауптвахте, в разговоре с нами в последние дни его жизни он неоднократно говорил: «Я знаю, меня скоро расстреляют».

4 февраля Малый Войсковой Круг избрал его Войсковым Атаманом.

«В Новочеркасске — станичное правление — пишет известный писатель Н. Белогорский (Шинкаренко), в прошлом офицер 12-й кавалерийской дивизии, в гражданскую войну бывший на Дону — тесная плохо освещенная комната, насквозь пропитанная табаком. Набилось в залу человек 500, быть может и больше, всякого звания и возраста — казаков, те, кому не хватало места, толпились на дворе и на улице... Было шумно... говорили про войну, про спасение Дона... и необходимости теперь же «поставить нового Атамана». Председателем был войсковой старшина Волошинов.

Прошло может быть полчаса... толпа у дверей задвигалась, стараясь дать дорогу Походному Атаману ген. Назарову и полк. Сидорину, его начальнику штаба. Водворился некоторый порядок. Пришедшие заняли почетные места.

Несколько коротких слов Назарова... Сидорин «набросал» общую картину положения на фронтах... Сидорин и Волошинов заявили о необходимости немедленно избрать преемника кончившему жизнь Каледину. По низкой зале пошел гомон... все чаще и чаще выкрикивали «Назаров»... Его имя повторяли все упорнее... стало немного тише, спокойнее... Вопрос об избрании именно его встал в определенной ферме, и сразу же собрание провозгласило Назарова Атаманом.

Назаров отказывался. Напрасно думают, говорил он, будто у него хватит энергии для атаманства в это трудное время; когда то сила и энергия в нем были, а теперь ему, который сам ценит в людях силу, и тяжело, и грустно признаться в своей негодности, но он должен это сделать. Был конь, да изъездился — закончил Назаров и предложил вместо себя Сидорина.

Напрасно... по зале точно ветер пошел от неотступных криков: «Назарова, ... Назарова... ». Кричали и умоляли долго... а он все отказывался, не потому, что хотел напустить на себя скромность (как полагается на выборах), но... как у меня осталось впечатление, Назаров, не хотел по настоящему и действительно силился оттолкнуть от себя избрание и свою мученическую судьбу. А мольбы становились все крепче, в голосах стариков дрожали слезы... выдержать было трудно, и... Назаров начал сдавать. Всему Черкасскому округу и казакам он поставил условия, при которых согласится взять Атаманство: полнота власти, без всяких ограничений, каждая станица Черкасского округа выставляет завтра же определенной силы свою дружину. Собрание и Войсковой Круг обещали все. Одна Новочеркасская станица обещала тысячу человек. Собрание расходилось, и здесь же вербовщики от партизан Семилетова записывали желающих, раздавали винтовки и вели в здание кадетского корпуса».

В «Дон. Летописи» (т. 2, стр. 71-72) напечатано: « Назаровский Круг существовал с 4 по 12 февр. и делал героические усилия поднять упавший дух, зажечь патриотизм в казачьих сердцах, внушить им сознание о необходимости борьбы. Круг постановил: I. Атаман облекается всей полнотой власти, 2 — Защищать Дон до последней капли крови, 3 — Объявить «сполох » и немедленно начать формирование дружин, 4 — Дружины немедленно отправлять на фронт, 5 — Объявить мобилизацию всех работающих на оборону, 6 — Ввести смертную казнь и 7 — Настаивать, чтобы Войсковой Атаман Назаров исполнил долг истинного сына Тихого Дона ». Атаман Назаров ответил: « Свой долг я исполню ».

Но все эти мероприятия помочь уже не могли. Слишком силен был враг и слишком он был близко от Ростова и Новочеркасска.

Выстрел Каледина произвел потрясающее впечатление. Казаки станиц, еще не занятых большевиками, потянулись в столицу Дона, где их формировали в дружины и отправляли на фронт. Но... в то же время работала и пропаганда большевиков, обещающая казакам не трогать их казачьего уклада жизни. Всю массу прибывающих казаков надо было принять, до отправки на фронт где-то разместить, накормить, вооружить... А большевики не ждали и продолжали наступать... И казаки постепенно стали уходить по домам.

Вот некоторые сведения, характеризирующие ген. Назарова, как Донского Атамана и как государственного деятеля.

Ген. Деникин писал («Очерки Русской Смуты» т. 2 стр. 221) — «С переездом Корнилова в Ростов, в его штабе возник вопрос о передаче Ростовского округа в подчинение Добровольческой Армии с назначением там генерал-губернатора. До сих пор в городе военная власть номинально находилась в руках ген. А. П. Богаевского, командующего войсками (донскими) Ростовского округа и подчинявшегося только Дон. Атаману. Богаевский во всем шел навстречу Добровольческой Армии, но, не имея в подчинении никакой вооруженной силы, находясь всецело в зависимости от Донского Правительства, ничего существенного сделать не мог.

Этим актом был бы положен конец безначалию и тому нелепому положению Армии, при котором она, защищая Ростов, не могла извлечь из него никаких средств для борьбы и для своего существования. Этого хотели ростовские финансисты, боявшиеся репрессий со стороны большевиков и предпочитавшие, чтобы Добровольческое командование обложило их насильно».

«Чтобы придать предстоящей реформе легальный порядок, ген. Корнилов предложил Атаману Назарову объявить о ней атаманским приказом (подчеркнуто мною М. Б.). Назаров не пожелал взять на себя ответственность и предоставил инициативу Добровольческому командованию».

Невольно возникает вопрос — почему ген. Корнилов не сделал это заявление еще при жизни Атамана Каледина? Можно не сомневаться, что и Каледин поступил бы так же, как и Назаров. Мне кажется, каждый беспристрастный человек найдет такое решение Атамана Донского Войска весьма правильным и тактичным. Назаров не отказал категорически, что он мог сделать, и решение этого очень серьезного и щекотливого вопроса предоставил ген. Корнилову, который в свою очередь так же не нашел возможным отторгнуть часть Донского Войска, землями которого оно владело по праву, данному ему Российской государственностью.

Интересна и другая вещь. При первом решении Добровольческой Армии уходить из Ростова ген. Корнилов распорядился взять с армией ценности Ростовского Отделения Государственного Банка. Ген. Алексеев, Деникин, Романовский резко высказались против этой меры, считая, что она набросит тень на доброе имя Добровольческой Армии. (Подчеркнуто мною М. Б.) «Ценности мы отправили в Новочеркасск — писал ген. Деникин — в распоряжение Донског7о правительства, и там в день спешной эвакуации города они были оставлены». Это нужно исправить, о чем не пишет, не знаю — почему, ген. Деникин: ценности были оставлены не из-за спешной эвакуации, а по личному приказанию Дон. Атамана Назарова. В № 65 и 66 «Родного Края» донской подъесаул А. П. Падалкин, перевозивший эти ценности из Ростова в Новочеркаск и впоследствии подготовлявший их вывоз из Новочеркасска, сообщает очень ценные и интересные данные: в Новочеркасске, когда на Соборной площади было все (подводы и охрана) подготовлено для их вызова вместе с уходящими партизанами ген. П. X. Попова, пришел Назаров и погрузку ценностей отменил.

Можно удивляться различным оценкам ген. Деникина. В отношении Добровольбческой Армии он становится на точку зрения сохранения ее моральной чистоты, а в отношении Донского Атамана и бойцов Степного Похода пишет: «оставлен при спешной эвакуации». Ген. Деникин как бы удивляется, и быть может и сожалеет, и считает, что ценности должны были забрать донские партизаны в Степной поход. Это странно и непонятно, так же как и разница в суждении о добровольцах и донцах: ведь это были две однородные армии, защищавшие одни те же интересы. И им обоим всегда нужно было хранить чистоту своих действий.

Теперь известно, что часть золотого запаса большевики перевезли в Царицын, а часть разобрали по рукам главные большевицкие деятели Донской Республики». В «Род. Крае » А. П. Падалкин писал, что после взятия казаками Новочеркасска у «сапожника члена Совета Пяти — управляющего городом» (и расстреливавшего офицеров) нашли во дворе пустые цинковые ящики, в которых хранились золотые монеты.

Уже в эмиграции, в Нью-Йорке, мне рассказывал подхорунжий А. Т. Кривов, что его отец с хутора Демина Усть-Медведицкой станицы был в отряде есаула Якушева, который у хутора Пономарева поймал председателя Советской Донской Республики Подтёлкова с его двумя помощниками и 70 казаками охраны. Военно-полевой суд приговорил всех их к расстрелу, а Подтелков с помощниками были повешены. У этой группы нашли артиллерийский ящик для снарядов, полный золотыми монетами. Что стало дальше с ними, А. Т. Кривов ничего не знает — его отец ему ничего не говорил.

Возвращаюсь к положению в Новочеркасске. Так как формирование дружин кончилось неудачей, Атаман Назаров не смог выполнить своего обещания оказать помощь ген. Корнилову присылкой 2000 казаков. 7-го февраля Назаров доложил Кругу об этом и просил его освободить он возложенных на него обязанностей Атамана. Круг не согласился и «Атаман Нагаров исполнил свой долг до конца». Он сообщил письмом ген. Корнилову обо всем и 9-го вечером Добровольческая Армия оставила Ростов.

Вскоре по вступлении в должность Атамана Назаров предлагал Кругу всю работу перенести в станицу Константиновскую, но Круг решил остаться в Новочеркасске и принял предложение ген. П. X. Попова об его уходе из Новочеркасска с партизанами в донские степи, где переждать до начала восстаний на Дону и снова продолжать борьбу с большевизмом (восстания, предполагали, могли начаться через полтора-два месяца).

В « Донской Летописи» (т 2, стр. 220) ген. Быкадоров писал: «Войсковой Круг не избрал Атамана, а приказал ген. Назарову быть Атаманом, несмотря на его отказы.

Ген. Назаров часто сидел, опершись на руку, закрывая лоб, как будто решая мучительные вопросы... ища выхода, дав слово не покидать Круга... Все шло к роковому неизбежному концу... Я не сомневался, что в последний момент он не покинет Круга».

Когда уходил Степной Отряд, ген. Попов послал Атаману конный разъезд с запасным конем. Назаров отказался покинуть Круг. И еще не раз подавали ему коня, с напоминанием «пора ехать...» и всякий раз он отказывался, говоря, что не покинет Круг, а Круг ждал возвращения своей делегации, посланной к командиру красными войсками Сиверсу и к Голубову (отдельно) для переговоров об условиях сдачи Новочеркасска. Семилетовский отряд, проходя из Персияновки через Новочеркасск последним, также послал конный разъезд к ген. Назарову, но последний приказал ему немедленно присоединиться к своим главным силам. Назаров до конца исполнил свой Дон. Атамана: не покинул Круг и... остался в столице Войска.

Все это было отлично известно ген. И. А. Полякову, написавшему в своей книге «Дон. казаки в борьбе с большевиками» по этому поводу: «Какие мотивы побудили Дон. Атамана остаться в Новочеркасске и обречь себя на гибель, и почему, имея полную возможность покинуть город, он этого не сделал, остается и доныне неразгаданным» (стр. 124)». В дальнейшем, в своей книге он и не старается выяснить эту причину. Но казакам и не надо ее выяснять. Они знают, что Атаман Назаров разделял мнение Каледина: «выборный Атаман своего поста покинуть не может».

В «Архиве Русской революции (т. 5 стр. 150) помещен последний разговор по телефону ген. Назарова с ген. Лукомским в ночь с II на 12 февр. Ген. Назаров сказал, что, по имеющимся у него сведениям, первыми войдут в Новочеркасск, присоединившиеся к большевикам казаки Голубова; что Голубов его, Назарова, не тронет, т. к. он как-то за него заступился и освободил его с гаупвахты. Ген. Лукомский пишет: «Я убеждал ген. Назарова не быть таким оптимистом и уехать. Закончил я так: если Вы останетесь, то вас растерзают. Я понимаю, что на это можно было бы идти, если бы Вы могли этим что-либо спасти. А так гибнуть — совершенно бесцельно. Но мои уговоры были напрасны. Ген. Назаров еще раз сказал, что он убежден, что его не посмеют тронуть, а затем добавил, что если он ошибается и погибнет, то погибнет так, как это завещал покойный Атаман, сказавший, что выборный Атаман не смеет покидать своего поста ». — В книге ген. И. А. Полякова этот разговор приведен полностью. Какое же объяснение причин еще нужно? Каждому беспристрастному человеку ясно: остался, выполняя «наказ» Атамана Каледина.

Я приведу полностью еще последнее письмо ген. Назарова с гауптвахты к его жене, из которого ясно, что ген. Назаров знал о своем предстоящем расстреле.

«Дорогая и глубоко любимая жена. — Я не называю тебя обычным моим ласкательным словом, т. к. обстановка далеко не обыкновенная...

Подробности ареста ты, вероятно, уже знаешь из телеграмм. Понятно, сведения эти далеки от истины. Но истину я бы и не мог сообщить, так много было нелепого. Но и в трагическом много комизма, и я имел возможность смеяться.

Смешнее всего было зрелище — 100-200 человек Круга (Верховной власти), вытянувшейся в струнку перед Бонапартом 20-го века.

Целую тебя, любимый Катулик. Целуй детей. Скажи сыновьям, что им не придется стыдиться памяти отца, а бедной Танечке придется довольствоваться воспоминаниями о том, что Вы закрепили в ее сознании. Передай мой привет всем знакомым».

(«Донская волна» №1, 10 июня 1918 г.)

Об этом письме в книге ген. Полякова есть НЕ ВСЕ: а только о Круге. Почему? Может быть, он о нем не знал? Нет... знал. Письмо было перепечатано в «Дон. Летописи» т. 2, а в книге есть выписки из этого тома.

Пусть читатель «Родимого Края» сам сделает вывод, почему же ген. Поляков не привел в своей книге письмо полностью.

Возможно и вероятно, я единственный, еще оставшийся в живых свидетель последних дней жизни Атамана Назарова, так как с 13 февраля и до его расстрела находился вместе с ним на гауптвахте. Сообщая читателям собранные мною правдивые и точные сведения о нем, я дополняю их моими личными наблюдениями на гауптвахте и считаю, что должен это сделать, т. к. мало кто знает, что расстрел ген. Назарова имел очень большие последствия для казаков-фронтовиков в частности и для всех казаков вообще.

12 февраля после пяти часов вечера «голубовские» казаки вошли в Новочеркасск. За ними, к вечеру, позже вошла и красная гвардия, начавшая немедленно аресты и расстрелы офицеров, юнкеров, кадет и партизан. Случалось часто, что по указаниям соседей партизан расстреливали тут же на месте. Много было расстреляно и больных и раненых, оставшихся в госпиталях.

Жертвы Дона с 12 февраля по 23 апреля 1918 г. были громадны и по числу и по своему значению: Дон потерял свыше 30 % кадрового состава офицеров, из которого большое число пришлось на долю старшего командного состава. «В Новочеркасске было расстреляно около 600 офицеров» («Белая Россия» стр. 125). Ведь программой Центрального Исполнительного Комитета Совета Донской Республики предусматривалось полное «упразднение» казачества, поголовное уничтожение казачьих верхов, массовый террор по отношению к зажиточным казакам путем беспощадной конфискации хлеба и предметов первой необходимости, спешное переселение на Дон крестьянской бедноты, посылка на Дон карательных отрядов с приказом расстреливать каждого, у кого будет найдено оружие.

Расстрелами и грабежами занимались только красногвардейцы. Казаки голубовцы видели это почти сплошное избиение арестованных и вместе с шестым донским казачьим батальоном, остававшимся в Новочеркасске, потребовали от большевистских главарей прекращения расстрелов без суда. И уже 13 февраля арестованных приводили в штаб большевиков на ЖД станции, а оттуда их групами, под конвоем латышей, отправляли на гауптвахту.

12 февраля был арестован Атаман Назаров. В «Донской Волне» № 8 А. Павлов так описывает арест: «В 6 часов вечера Голубов ворвался в сопровождении полусотни вооруженных казаков в помещение, где заседал Круг.

«Встать!», - закричал Голубов на сидевших членов Круга.

Все встали. Только Войсковой Атаман продолжал задумчиво сидеть, подперев голову обоими руками.

«Встать...» закричал на него Голубов, делая повелительный жест рукой и с угрожающим видом быстрыми шагами со своими казаками направился к столу президиума, где по-прежнему спокойно сидел Атаман.

«Встать!...» — кричал еще злобнее Голубов, приближаясь к Атаману и стуча с яростью о пол ногами.

«Кто ты такой?» спросил Голубов Атамана.

«Я выборный Атаман...» - ответил сидя и спокойно генерал Назаров. «А Вы кто такой?» — спросил он Голубова.

«Я революционный атаман, товарищ Голубов. Встать...» - закричал опять Голубов и... схватил Атамана за руку. Сорвал с него погоны. Арестовал его и войскового старшину Волошинова, председателя Круга, и под конвоем своих казаков обоих отвел на гаутвахту».

Вероятно, казачьему караулу Голубов отдал специальное распоряжение с указанием, в каких условиях содержать этих арестованных.

Я ожидал ареста и решил спрятать все нужные для меня в будущем бумаги, если меня не расстреляют. Сначала хотел спрятать их в раскрывающейся гармошке, но... передумал.

Рано утром 13 февр. пришли трое молодых вооруженных солдат и меня арестовали. Один из них, с моего «разрешения», взял себе гармошку... Хорошо, что документы были в другом месте. Одевая полушубок, обнаружил в кармане удостоверение за подписью начальника артиллерии, что я адъютант донской партизанской артиллерии... Смерть была около... Спокойно я передал эту бумажку, прощаясь, моей жене, которая ее впоследствии и уничтожила. Выйдя на улицу, я увидал соседа гимназиста лет 14-ти, который и привел солдат к нам в дом. На вопрос одного из солдат: «Этот?» он ответил: «Нет, это офицер... » и дал обо мне очень хороший отзыв. Искали же они моего брата Анатолия, чернецовца, убитого позже в Первом Кубанском походе. Солдаты повели меня через весь город (я жил около Краснокутской рощи), куда — не сказали. Часто по пути нас останавливали другие солдаты и матросы... говорили с площадной бранью «Расстрелять здесь же... », но мои конвоиры меня никому не выдали. Возможно, что причиной этого была моя гармошка, т. к. «яростнее» всех меня защищал солдат, ее взявший.

Небольшое отступление: с этим гимназистом, Василием Бабенко, я встретился в 1950 г. в Австрии, в русском лагере Келлерберге. Он плакал, целовал мне руки, прося его простить. Я его успокоил, сказав, что он-то меня возможно и спас, дав про меня хороший отзыв.

Меня привели на вокзал, в зал 3-го класса. В углу, под иконой, под охраной находилось уже около 80 арестованных. Вскоре нас всех вывели на площадь сзади вокзала. Здесь уже стоял с примкнутыми штыками сильный караул из латышей. Они стояли тесно, плечом к плечу, огораживая пустое место, куда вошли все арестованные. Вид у латышей был ОТЧЕТЛИВЫЙ и ЧИСТЫЙ. Они были однообразно одеты в теплые короткие меховые полушубки защитного цвета, с воротниками, рукавами и кругом по низу обшитыми мерлушкой. На головах — низкие солдатского образца папахи из такой же мерлушки. Теплые ватные брюки, на ногах высокие кожаные сапоги.

При выходе с вокзала сами арестованные сразу становились четверками в колонну.

А кругом латышей бесновалась большая, сильно возбужденная, толпа железнодорожников-большевиков. Среди них много было женщин — фурий. Они особенно неистовствовали в требованиях выдачи им на расправу «партизанское офицерье, белобандитскую сволочь... » Все эти выкрики сопровождались, конечно, нецензурной бранью.

Но латыши стояли как монолитная стена. По команде старшего, повернулись кругом, лицом к толпе, зарядили винтовки. Толпа в испуге на мгновение отхлынула назад. Снова команда, поставили предохранители, взяли винтовки «на руку» и двинулись вместе с арестованными вверх по Крещенскому спуску к Собору. Толпа долго от нас не отставала, сопровождая нас криками, свистками, нецензурной бранью. Я шел в последней четверке, крайним с левой стороны, и видел как несколько раз латыши, угрожая штыками, отгоняли особенно нахально наседающих баб, старавшихся вырвать хотя бы одного арестованного на зверскую расправу-самосуд. Жутко, очень жутко было тогда всем арестованным.

Но постепенно толпа стала отставать. Мы не знали, куда нас ведут, и, конечно, предполагали самое худшее: на расстрел. Но Господь хранил нас, и латыши благополучно доставили нас на гауптвахту. Возможно, что латыши не знали русского языка, между собой они перебрасывались фразами на своем языке. Я подробно описал их форму, дабы доказать в дальнейшем, что они не были на митинге в Кадетском Корпусе на «Лебединой песне» М. П. Богаевского.

В нашей группе арестованных было два малыша кадета по 13 лет. Взяты они были за то, что их братья были в партизанах, а при обыске красногвардейцами оба держали себя вызывающе дерзко. Мы, офицеры, придя на гауптвахту, просили сначала казаков, а потом и начальника караула, урядника, отпустить их. Узнав об этом, малыши стали смирно, взяли под козырек, сказали: «Господин старший урядник и казаки... Мы благодарим вас...» щелкнули каблуками, пожали руку урядникам и казакам и степенно пошли домой. Все арестованные, да и казаки, были довольны, что спасли малышей.

Никогда я не думал, что придется мне сидеть арестованным на гауптвахте, где я часто бывал во время войны дежурным по караулам гарнизона. Входя на гауптвахту, через единственный вход с Платовского проспекта, вы попадаете в большую квадратную комнату с тремя окнами, с большими широкими нарами для казаков караула. Дальше вдоль стены — стойка для винтовок. За ней дверь во двор, отделенный от соседнего двора высокой кирпичной стеной, выше двух человеческих ростов. Этот двор огибал здание кругом до северной стороны, так что получался как бы небольшой коридор. Здесь была уборная. Став ногами на сидение, можно было свободно достать до квадратного отверстия окна, не застекленного и не заделанного железом. При желании и умении человек мог через него свободно пролезть на улицу. Может быть, в первые дни кто-нибудь и бежал таким способом, т. к. первые четыре дня «ведомости арестованным» не велось. Но вскоре отверстие это забили досками. В уборную ходили без «сопровождающего».

Во дворе, к западной стенке здания, была небольшая пристройка — комната с узкой дверью и маленьким окном. В ней стояла печь, к стене была прикреплена цинковая раковина для умывальника, два крана торчали из стены. Вода зимой не замерзала, трубы были в теплом помещении.

При входе на гауптвахту с правой стороны была небольшая узкая комната с маленьким окном на Платовский проспект. Все окна были заделаны железными решетками. Раньше это была комната для дежурного офицера, теперь в ней помещался начальник караула — старший урядник. Здесь была кровать, небольшой столик с письменными принадлежностями. Был также телефон и звонок «тревоги» из Казначейства. Освещалась одной электрической лампочкой.

Рядом была большая светлая, с двумя широкими высокими окнами, комната. Посередине ее — длинный стол, вокруг четыре стула. Вдоль стены — 4 застеленых кровати.

Дверь — двухстворчатая, застекленная. Освещалась двумя электрическими лампочками. В этой комнате раньше офицеры отбывали свое наказание за упущение по службе. Теперь в ней помещалось 4 генерала и два штаб-офицера. Все они позже были расстреляны.

Чтобы пройти в следующие комнаты, надо было из большой караульной комнаты подняться по трем ступенькам и войти в узкий коридор, упирался он в очень большую комнату-подвал (раньше кладовая), пол которой был ниже общего уровня комнаты караула. Пол и стены были цементированы. Освещения в ней не было. Лишь в восточной стенке, под самым потолком, было два совсем маленьких оконца. Темная, мрачная, сырая комната. В ней помещались, как сельди в бочке, не меньше 300 человек. Один угол комнаты был отделен нами для женщин и девушек. Про одну из них говорили, что она была «лихой пулеметчицей».

Второй ход из узкого коридора, сразу направо, вел также в узкий коридор. На правую сторону была комната № 10, где помещались Архиерей Донской (скоро выпущенный) и Атаман Назаров, рядом была — № 11, напротив № 12. №№ 11 и 12 освещались, также как коридор, по одной лампочкой. В № 11 помещалось 11 человек, в том числе и я. В № 12 — 14 человек, в том числе мои соученики по Кадетскому Корпусу подъесаул Ф. Д. Черевков и подъесаул Лейб-Гвардии 6-й Донской батареи Б. Н. Упорников.

В двери комнаты № 10, на высоте груди человека, было прорезано небольшое квадратное не застекленное отверстие, на двери висел большой замкнутый замок (дверь была не замкнута). Внутри стоял маленький столик и были узкие деревянные нары, которые на день примыкались к стене. Освещения не было. Раньше в ней отбывали наказание — строгий арест.

Все двери на гауптвахте не имели замков, кроме двери у ген. Назарова. Но она не запиралась и дверь часто открывалась им самим, и он стоял в коридоре.

Когда меня привели в комнату № 11, я увидал Черевкова и Упорникова. Они вышли в коридор, мы стояли, разговаривали. От них я и узнал, что Атаман Назаров тоже арестован. В это время и он сам вышел из комнаты к нам в коридор. Раньше я с ним не встречался, но, увидав его, как-то невольно подумал, еще не зная этого, что это и есть Назаров. Меня поразило выражение его глаз, можно сказать внимательных и что-то напряженно ожидающих. Ведь над его головой была уже занесена безжалостная коса смерти. Возможно, он это чувствовал, и это отражалось в его глазах. Неоднократно он говорил нам: «Я знаю, меня расстреляют и скоро». Но никогда, ни одного раза, он даже не намекнул о возможности такой же печальной участи и для других.

Когда он выходил в коридор, его моментально окружали арестованные и казаки караула и начинали с ним разговаривать.

Караул на гауптвахте несли попеременно казаки 10-го и 27-го донских казачьих полков. С 10-м полком до войны я служил в 1-й Донской казачьей дивизии, а с 27-м был в 5-й дивизии во время войны, поэтому казаки в разговорах были со мною, как с «однодивизионником», более откровенны, чем с другими арестованными. В обращении с арестованными они были всегда внимательны и вежливы, и по-видимому чувствовали какую то неловкость, что были принуждены караулить своих же боевых офицеров ,с которыми на фронте делили и горе и радость, которых никогда не бросали ранеными на поле боя, вынося их, рискуя своей жизнью. Охрану арестованных солдатам-большевикам казаки передавать не соглашались. Караулы сменялись каждый день в 12 ч. дня и Атаман Назаров всегда имел новых слушателей. К тому же аресты шли непрерывно и гауптвахта все время пополнялась... уплотнялась.

Сохранением своей жизни офицеры обязаны ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ген. Назарову. Он советовал казакам «беречь своих офицеров», нам давал совет сохранять свои документы, не давать их большевикам раньше времени и предъявить только на суде «военному трибуналу», иначе их преждевременно уничтожат большевики. Свои разговоры генерал Назаров никогда не кончал сам. Уходил в свою комнату тогда, когда разойдутся все слушатели. Когда разговоры слишком затягивались и кто-нибудь из нас, чтобы дать отдохнуть Атаману, начинал слушателям советовать разойтись, Назаров говорил: «Нет, нет, поговорим еще, если хотите; я не устал, да и мне вообще уж мало осталось говорить...». Печально, грустно, тяжело нам было это слушать... Но что мы могли сделать?

А казаки-фронтовики выслушивали эти слова молча, глядя в землю. Могли ли они чем-либо помочь ему? Пожалуй, и они были беспомощны...

Для свидания с арестованными нужно было иметь письменное разрешение от командующего казачьими революционными войсками сотника Смирнова. Получить его было очень трудно, и обычно его получали только женщины, да и то или по знакомству или же за взятку различного вида. Когда меня арестовали, моя жена просила у него такое разрешение. Получила отказ, без объяснения причин. На ее вопрос: « Почему?» последовал грубый ответ: «Я не обязан и не буду объяснять, почему, а если будете разговаривать, то арестую и вас». Тех, кто имел такое разрешение, впускали внутрь от двух до четырех часов дня.

Но начальник караула иногда одиночкам арестованным, не посещаемым из-за отсутствия разрешения родственниками, разрешал на короткий срок выходить на площадку гауптвахты, где постоянно был часовой.

Генерала Назарова никто не посещал. Смирнов не давал разрешений на посещение штаб-офицеров и генералов. Еду генералу передавали казаки, они же и уносили пустые судки. Арестованных власти не кормили, еду им приносили родственники. С теми, кто в городе их не имел, делились едой все остальные.

Так как у генерала Назарова в комнате не было освещения, часто дверь в коридор у него была открыта, ночью он иногда зажигал свечку. Но никто из арестованных никогда не проявлял праздного любопытства и не стоял у его дверей, но как только он выходил из комнаты, его тотчас же окружали и арестованные и казаки караула. Начинались разговоры, расспросы и... на все давал объяснения Атаман. Все его ответы были ясны, точны, коротки и понятны. Казаки интересовались общим положением на Дону и в России. Часто хотели знать о будущем, как их, так и всего казачества, о будущих порядках в станицах, об атаманах, о вольной казачьей жизни и т. д. Все ответы Атамана показывали, что он совершенно не считается с большевиками и не боится их. Он говорил открыто о безбожности коммунизма и об его скрытых целях. Говорил, что скоро, очень скоро, «товарищи» откроют свои карты: уничтожат выборных атаманов, введут свои крестьянские комитеты, начнут расстреливать офицеров, зажиточных казаков, заслуженных стариков. Будут у казаков забирать все: нажитое добро, скот, продукты питания... На Дон начнут посылать свою крестьянскую бедноту, верную им. Начнется полное уничтожение казачества, как об этом имеется уже постановление Центрального Исполнительного Комитета партии большевиков. Грабежи, насилия, разбой в отношении казаков увеличиваются. Помощи искать будет негде, никто не посмеет им оказать поддержку или защиту, ибо это угрожает гибелью. Казаки сами испытают на себе весь этот ужас и поймут, что у них и товарищей — дороги разные. Вот тогда то и начнутся восстания на Дону, встанут казаки сами на свою защиту. Восстания вспыхнут неожиданно, стихийно, и сразу разольются по всему Дону. И это будет очень скоро, так как свободолюбивый, верующий в Бога казачий народ не сможет долго вынести гнет и тиранию. Вот тогда то и нужны будут вам ваши офицеры — добавлял Атаман — берегите их, не давайте уничтожать...».

Все это слушали казаки караула. Возможно, в душе они и не совсем верили, что все произойдет так, как предсказывал Наразов. Но... это уже были не те фронтовики, что пошли против Атамана и Донского Правительства, не те казаки, что говорили: «большевики нас не тронут, хуже нам не будет...». Сомнения закрадывались в их души и ждали они, а что же будет дальше?

Говорили об этом же казакам и арестованные офицеры, вспоминая, как по приказу Временного правительства наводили порядки вместе с казаками среди товарищей солдат и воевали против большевиков в Киеве, Петрограде, Гатчине...

Я имел возможность часто наблюдать генерала Назарова. В то время как большинство арестованных беспокоились, сильно нервничали в ожидании возможного расстрела, генерал Назаров был всегда ОСОБЕННО СПОКОЕН. Многие из арестованных, если не все, приходили к нему. В его спокойствии они искали силу, моральную поддержку, чтобы вынести все испытания, которые, быть может, им придется перенести. Искали у него утешения и помощи. Просили совета. Он всегда был необыкновенно выдержан, внимателен, ласков и приветлив со всеми. И шедшие к нему чувствовали себя утешенными, ободренными, а большинство из них тоже ожидал расстрел.

Держал он себя с большим достоинством и не только с арестованными, но и с казаками караула. Первые два дня на гауптвахту приходило много, одиночками, распущенных «товарищей» солдат и матросов. Им было интересно посмотреть на генерала Назарова, Донского Атамана, который, не боясь смерти, добровольно и сознательно остался на своем посту. Как-то один из таких посетителей — матрос начал ругаться. Генерал Назаров, возмущенный этим, немедленно крикнул: «Позвать ко мне начальника караула...». Матрос, услышав это, поспешил поскорее убраться с гауптвахты, опасаясь, что казаки могут с ним расправиться по-своему, «по-казачьи». К генералу немедленно явился начальник караула — урядник. Стал «смирно», взял под козырек. Назаров, в повышенном тоне, как бы отдавая приказание, сказал ему примерно следующее: «Как вам, казакам, не стыдно! Пускаете сюда большевиков, а они здесь ругаются. Ругают и вашего выборного Атамана. Не им судить меня. Если надо — судите вы, казаки... Убрать этого мерзавца отсюда и больше эту сволочь сюда не пускать...». Урядник все это выслушал спокойно, сказал: «Слушаюсь…» - и, повернувшись строго по уставу, опустил руку и ушел. С этого времени казаки не пускали на гауптвахту ни одного товарища. Долго нами обсуждался этот инцидент, все восхищались мужеством генерала Назарова. А казаки следующих караулов просили рассказать, как Атаман «вытурил матроса».

В № 33 «Родимого Края», в очерке «Из недавнего и уже далекого прошлого», я описал посещение гауптвахты Голубовым и комиссаром Медведевым, принимавшим участие в убийстве царской семьи, захваченным позже белыми на Колчаковсксм фронте и ими расстрелянным, и к этому возвращаться не буду.

День 16-го февраля был для меня особенно тревожным. Утром Ф. Черевков сказал мне, что ночью привели сильно пьяного большевика, вероятно латыша, коменданта штаба у красных. Мне захотелось посмотреть на него. Встретились мы в караульной комнате, он вошел со двора. И оказалось, что мы раньше встречались с ним. Я сделал вид, что его не знаю. Совершенно неожиданно для меня и он поступил также. Молча мы разошлись. Я был очень взволнован этой встречей и думал, что это ускорит мой расстрел. Но вскоре, когда я стоял один в коридоре и никого не было вблизи, он, будто рассматривая что-то на стене, близко подошел ко мне и тихо прошептал: «Не бойтесь... ни Вас и никого другого я не выдам…». И быстро отошёл. Я был очень рад, хотя в душе и не верил этому. Вскоре его выпустили. Оказывается, он, напившись пьяным, устроил «дебош» и его посадили на гауптвахту — выспаться.

А встретились мы раньше вот как: он приходил ко мне в Новочеркасское Военное Училище и я его там записал в нашу партизанскую артиллерию. Вначале мне не хотелось его записывать, так как лицом он произвел на меня неприятное впечатление: латыш, подумал я, вероятно шпион. Ему было 24 года, сам он из Петрограда, я сам учился там три года и на мои вопросы отвечал он правильно. Тогда на нем были длинная арт. шинель, погоны старшего фейерверкера (урядника) и цветной шнур вольноопределяющегося. Во время войны служил в 27-й артиллерийской бригаде. С ней наша дивизия была на фронте на реке Стоходе. И здесь он точно и правильно ответил на проверочные вопросы. В Новочеркасске у него не было ни родственников, ни знакомых и я отправил его в Запасную батарею. На фронт он не попал.

Он сдержал свое слово и никого не выдал. Позже мы встретились еще раз. Во время восстания казаков, когда мы были в Заплавской, я встретил его на улице. Он перешел к казакам, но его опознали, арестовали как шпиона и вели под конвоем на допрос в штаб. Там его предали Военно-Полевому суду. Ни мое заступничество, ни других офицеров не было принято во' внимание — он был приговорен к смертной казни...

Сделаю небольшое отступление и расскажу Другой случай, как видный преступник большевик был оправдан таким же судом. В своей книге И. А. Поляков, описывая, где и как он скрывался в Новочеркасске до прихода 1-го апреля восставших казаков, пишет: « Я перебрался в центр города, к моим дальним родственникам ». Обыск у них уже был и они «имели охранное свидетельство» на дверях записку — «в доме тифозный больной ».

«В день оставления города белыми жене домовладельца привезли ее брата партизана, тяжело раненого...» (стр.134), но на той же странице сообщена и другая версия: «Дама прятала... и своего сына, 15 лет партизана-гимназиста, прибежавшего домой 12 февраля, передала его на сохранение к сапожнику, занимавшему в конце двора маленький домик». Вопрос сын или брат не столь важный, хотя и вызывает некоторое недоумение — где же правда, но гораздо важнее роль и судьба сапожника.

«Сапожник этот играл видную роль среди большевиков, находясь в «Совете Пяти» — пишет А. И. Поляков. Эта «пятерка» в течении 6 дней расстреляла свыше 600 человек (стр. 130).

Когда Новочеркасск был захвачен восставшими казаками, «сапожник был арестован, дама сдержала свое обещание (спасти его за укрытие сына или брата) и своим настойчивым заступничеством вымолила ему свободу».

Сапожник предстал перед судом «Защиты Дона» (своими правами равный военно-полевому суду), состоящим из 5 лиц: два от Совета Обороны, два выборных представителя от полков и председатель — по назначению Командующего Армией.

На стр. 143 своей книги И. А. Поляков пишет, что там, где он скрывался, квартировало 5 казаков и автору было интересно «войти с ними в контакт и узнать их настроение. Опасно было лишь попасться на глаза жившему в том же дворе сапожнику-большевику, игравшему видную роль в «Совете Пяти».

Встреча с ним, наверно, стоила бы мне жизни... «Но встреча с казаками состоялась и не один раз — пишет об этом сам И. А. Поляков. Я не хочу навязывать читателям моего мнения, но невольно возникают вопросы: неужели сапожник не видел И. А. Полякова хотя бы из окон своего домика, неужели он не узнал от соседей, что кто-то скрывается в большом доме у дамы, т. к. до прихода красных И. А. Поляков в этом доме не жил? Ведь все это происходило в Новочеркасске — городе «слухов», где соседи отлично знали и следили друг за другом?... Ведь в то время соседи, не донеся большевикам, что кто-то здесь скрывается, могли сами пострадать... А укрытие партизана («брата» или «сына»?)?

Странная и запутанная история и разобраться в ней трудно. Однако все говорит за то, что сапожник знал все, но никаких мер против И. А. не предпринимал. Почему?

Возникает и другой вопрос: каким образом заступничество какой-то дамы спасло жизнь коммунисту-преступнику, на совести которого были не один десяток жизней расстрелянных белых бойцов, защитников Дона? Кто хоть немного знаком с законами Военно-полевых судов, тот отлично знает, что одно заступничество какой-то (сердобольней) ламы не могло повлиять на его членов, особенно для того, чтобы сохранить жизнь известному коммунисту, члену «Совета Пяти». По-видимому, за «спиной» этой дамы было какое-то другое лицо, занимавшее большой пост или в Донском правительстве или же в командовании Донской Армией. И только его заступничество могло спасти жизнь преступника сапожника.

В ночь с 17-го на 18-го февр. около 10 ч. вечера караульный начальник приказал всем арестованным разойтись по своим комнатам и не выходить из них в коридор. Около каждой комнаты поставили добавочных вооруженных часовых. По поводу этого нового и неожиданного строгого распоряжения мы, арестованные, предполагали, что должно случиться что-то очень важное. Спрашивали казаков, почему, для чего, и что это значит — они отвечали, что ничего не знают. И начальник караула сказал мне, что тоже ничего не знает.

Но очень рано утром от казаков караула мы узнали, что ночью по приказу большевистских главарей, по специальной записке, вооруженный сильный конвой красных взял с гауптвахты генерала Назарова и еще 6 человек для перевода в тюрьму, находящуюся за городом. Все они недалеко от Краснокутской рощи были расстреляны.

«Несокрушимая сила воли не покидала генерала Назарова — писал генерал Денисов («Белая Россия») — и в эти тягчайшие минуты его жизни, когда была уже занесена рука смерти: на месте расстрела он снимает с шеи иконку, благословение матери, творит молитву, целует святыню, которая хранила его в дни войны, скрещивает спокойно на груди руки и подает властно, внятно и твердо команду караулу для расстрела: «Стрелять как казаки... Раз, два, три... Сволочь — пли...».

Вынужденно, доблестно и красиво отдал свою жизнь разбойникам этот мужественный витязь Дона...».

Большинство расстреливающих Назарова были рабочие, еще не очень опытные в этом грязном деле, и замешкались, не зная, что и как им делать. Поэтому-то генерал Назаров и отдал им эту свою последнюю команду.

Одновременно с генералом Назаровым были расстреляны генерал-майор Усачев, начальник 5-й Донской казачьей дивизии, генерал-майор Исаев, генерал-майор П. М. Груднев, войсковой старшина Тарарин, подполковник Н. Рот и войсковой старшина Е. А. Волошинов — первый выборный Атаман Войска. В последнем письме матери с гауптвахты он писал: «скоро придет время... казаки поймут, что им не по пути с большевиками, поймут свою ошибку, но... будет уже поздно...». При расстреле он был тяжело ранен, с большим трудом добрался до одного из домиков, что были там на окраине города, попросил хозяйку его скрыть и сообщить его родственникам за большое вознаграждение. А хозяйка сообщила об этом большевикам, они вернулись, стащили его с лестницы, причем голова его билась по ступеням и... добили. Когда казаки заняли Новочеркасск, эту женщину судили военно-полевым судом и расстреляли.

Есаул Донской артиллерии Е. Е. Ковалев сообщил мне, что в Архиве Донской Артиллерии в Париже хранится письмо генерала И. П. Астахова, в котором генерал пишет: «Вот сведения, еще нигде не опубликованные, о том, как погребен А. М. Назаров. Моя дочь Анна с сестрой жены моей Надеждой Петровной в потайке от большевиков разыскали его труп, доставили в Кладбищенскую церковь гроб и там кладбищенский священник с честью похоронил его поздно ночью в присутствии членов моей семьи. А я был в это время в Степном походе»... Конечно, если бы об этом узнали большевики, то расстреляли бы и храбрых казачек Астаховых.

Казаки караула в разговоре с нами говорили, что если бы они знали, что Атамана Назарова и других ждет расстрел, то они бы их большевикам не выдали. Большевики их обманули. Может быть, да и вероятно, об этом знали Голубов и Смирнов, но они не хотели, да и не могли бы этому помешать: оба они добивались власти, на пути к которой стоял Назаров. Они не отдавали себе отчета в том, что они нужны большевикам временно, что править Доном будет новый пришлый элемент «товарищ», а не природные казаки, как они. И вскоре, когда отношения между «союзниками» — товарищами и голубовцами — начались портиться, то и Голубов и Смирнов оказались им не нужны.

Все казаки были сильно возмущены самочинным и неожиданным, без суда и следствия, расстрелом их выборного Атамана. «Мы — казаки, наш Атаман нами выбранный... нам его и судить, а не этим голодранцам-лапотникам...» с большой злобой говорили они, «теперь товарищи нас больше не обманут, — ни одного человека мы больше так с гауптвахты не выдадим...». Расстрел этот еще больше усилил недовольство казаков красными, вызванное еще раньше расстрелом офицеров в первый день занятия Новочеркасска.

Какие же последствия имел этот расстрел?

1. Он показал голубовцам, что красные уже совершенно не считаются с ними и не будут считаться, а Доном будут управлять сами.

2. Они стремятся уничтожить сначала казачий командный офицерский состав, а после и казаков.

3. Террором заставят казаков признать советскую власть и будут держать в руках. 4. Расстрел этот стал главной причиной раздора между красными и казаками и привел к отказу голубовцев помогать красной гвардии, так как казаки поняли звериное лицо коммунизма и его намерение уничтожить казачество.

5. Он ускорил разъезд революционных казаков по станицам, где они сами увидали на деле все самоуправство товарищей.

6. Большевики остались без казаков, что в обшем ходе политических событий на Дону имело большое не только психологическое значение, но и военное, так как все казаки собрались вместе — в один кулак.

7. Спас от расстрела много офицеров, не только из находившихся на гауптвахте, но и по станицам, и этим приблизил начало казачьих восстаний, а сохранение большого количества опытных военачальников сыграло большую положительную роль и при начале восстаний и в дальнейших боях.

Этого разбора последствий расстрела Атамана Назарова в казачьей печати еще никто не делал, да и не мог делать, так как, не находясь на гауптвахте, не мог знать, что там происходило и как к расстрелу отнеслось «революционное казачество».

На нас же, арестованных офицеров, этот расстрел произвел убийственное (и я выражаюсь мягко) впечатление. Мы все теперь ожидали своей очереди и своей смерти. Говорили об этом и казакам и просили их послушаться совета теперь покойного Атамана Назарова «беречь своих офицеров». Казаки караула нас успокаивали, обещали сохранить, уверяли, что не выдадут больше ни одного человека. И казалось подчас, что все мы одно целое — «КАЗАКИ» и так хотелось этому верить... Но все же, сказать по правде, трудно нам было верить, что те же казаки, которые, объявив «нейтралитет», пошли против Донского правительства, станут защищать нас, офицеров.

После расстрела генерала Назарова, начальник караула, посоветовавшись с нами, отменил посещение родственников. Они могли лишь видеть через открытую дверь гауптвахты, что лицо, их интересующее, еще живо (т. е. не расстреляно).

19 февраля к 12 часам дня, как обычно, пришел для смены новый караул от 10-го донского полка. Когда происходила смена караула на площади перед гауптвахтой, то казаки увидали, что со стороны Московской улицы к гауптвахте двигалась огромная толпа солдат, сильно возбужденная. Слышны были злобные угрожающие крики. Стало ясно - толпа шла за арестованными. Команду над обоими караулами принял старый начальник караула — урядник 27-го донского полка. Толпа приближалась, хвоста ее не было видно. Она заполняла весь Платовский проспект, хвост заворачивал на Московскую улицу. Казаки караула спокойно на нее смотрели, и, расстегивая подсумки с патронами, усмехаясь переговаривались: «Ну, кажется, сегодня дадим пить... товарищам...». Стало ясно — казаки не собираются выдавать арестованных, но чем это кончится - было еще не известно. А толпа, как набегающая в прилив волна, приближалась к казакам...

«Трубач... Труби тревогу...», - коротко бросил урядник начальник караула... Раздались тревожные резкие звуки кавалерийской трубы... Толпа от неожиданности остановилась... Урядник 10-го полка, начальник нового караула, подошел к своему пулемету, на середину проспекта. Три казака по его приказанию, для обеспечения его тыла, пошли к углу Соборной площади, рассыпавшись в цепь, пересекая проспект. Но... толпа снова двинулась вперед.

Постепенно и очень громко командовал урядник:

«Без моей команды огня не открывать... Патрон боевой... Всем зарядить винтовки. Прицел постоянный... Пулеметчикам — вставить ленты...».

Передние ряды толпы, видя приготовления казаков, временно остановились, но под напором задних рядов снова двинулись вперед. До гауптвахты оставалось 130-150 шагов.

«Трубач — тревогу...» - снова раздалась команда урядника — «Винтовки — на руку...».

«Движение вперед — огонь открою сразу...», - крикнул он в толпу.

Толпа зашумела, загудела, взревела, но... с места не сдвинулась. А урядник потребовал, чтобы выслали парламентеров, чтобы узнать, чего хотят солдаты. В ответ — шум, крики, угрозы, площадная брань, но... парламентеров выслали.

А толпа стояла, но последние ряды начали редеть.

Подошедшие парламентеры требовали от урядника выдачи «ахвицеров контрреволюционеров», на что он ответил, что таких лиц он на гауптвахте не охраняет и... ни одного человека толпе не выдаст. Указывая на готовых к стрельбе казаков, спокойно советовал толпе разойтись. Парламентеры ушли, из толпы послышались громкие крики, конечно, нецензурная брань, но вперед она не пошла и постепенно, один по одному, разошлась...

Мы были спасены. Раздалась команда урядника: «Вынь патрон, трубач — труби отбой». Но старый караул ушел с гауптвахты только поздно вечером.

Нужно сказать, что когда казаки готовились к отражению толпы, то многие из арестованных офицеров пулеметчиков предлагали им стать за наводчиков, но урядник им ответил: «У нас хорошие опытные пулеметчики, и мы вас не выдадим...».

В мемуарной литературе этот случай нигде еще не был описан.

Он очень скоро стал известен в городе. А на гауптвахте Б. Упорников, Ф. Черевков и я пошли к обоим урядникам и поблагодарили их за спасение всех арестованных. Они ответили: «Мы рады, что спасли своих казаков — офицеров, благодарности нам не нужно»... Другой добавил: «Мы выполнили наказ покойного Атамана. Нас обманули..., - обманул и Голубов. Теперь мы видим, что нам, казакам, с «товарищами» — каши не сварить. При восстании воевать будем вместе...».

Мне приходилось не раз читать упреки генералу Назарову, что он напрасно остался и пошел на верную смерть. Как видим — не напрасно. Его смерть не только спасла жизнь многим арестованным на гауптвахте (аресты шли беспрерывно, гауптвахта была так переполнена, что вскоре были заняты все коридоры, в комнатах спали «посменно»...), но и открыла сущность большевизма, его отношение к казачеству, к казакам-голубовцам.

Это сказалось и в дальнейшем: «Заняв Донскую Область — пишется в Донской Летописи (т. 2) — большевики начали планомерное уничтожение казачества и хотя никто не мог казакам оказать помощь, все же они в станицах и хуторах начали пассивное сопротивление советской власти. В конце февраля особым декретом было предъявлено требование — выдать скрывающихся офицеров и оружие. Ни одна станица офицеров не выдала и ни одной винтовки не сдала».

На спасение голубовцами казачьих офицеров «главковерхи» ни в Новочеркасске, ни даже в Ростове никак не реагировали. Можно предполагать, что «фронтовики» тогда были еще сильны, и «товарищи» решили их пока не трогать. А массовые аресты в городе, беспричинные расстрелы «красными» казакам очень и очень не нравились.

В самом начале марта я, после разбора моего дела тройкой Военно-Революционного трибунала, был освобожден. О самом суде расскажу подробнее в другом месте. На этом можно было бы закончить мою статью о ген. Назарове, но для того, чтобы уяснить все последствия его мученической смерти, нужно рассказать вкратце как дальше развивались события. Предсказание Назарова о неизбежности восстания казаков вскоре оправдалось.

Отношения между «голубовцами» и «товарищами» все больше и больше портились.

В 20-х числах марта в городском театре было созвано собрание — митинг для обсуждения вопроса разногласий между ними. Я был на этом митинге вместе с моими соседями — тремя казаками 27-го Донского Полка, заходившими к нам в дом, вернее к нашей девушке-кухарке. Они же мне и предложили пойти с ними.

Театр был переполнен. Председательствовал Голубов. Все шло спокойно, когда неожиданно принесли перехваченную телеграмму и как председателю передали ее Голубову. Не зная ее содержания, Голубов ее прочитал вслух. Телеграмма эта была от восставших казаков 2-го Донского округа, подписанная Мамантовым. Это был призыв ко всему Дону восстать и «изгнать красную нечисть — большевиков из пределов Донской области...».

На мгновение в театре все затихло... А затем раздался гром аплодисментов и «ура» казаков. Голубов вскочил. Как разъяренный зверь, он метался по сцене, кричал, ругался, топал ногами. А казаки все кричали «ура...». Президиум поднялся и ушел, вместе с ним ушел и Голубов. Начали постепенно расходиться и «товарищи ». А за ними также постепенно и осторожно и казаки. Ведь очень многие были при оружии. После этого митинга во всех частях революционных войск комитеты вынесли постановление, что на митинг все должны приходить без оружия, включая и комиссаров.

Голубов не ожидал, что такая телеграмма обрадует казаков его отряда и рассчитывал на обратный эффект, но казаки хотели быть свободными и жить, как жили раньше. А товарищи поняли, что им предстоит большая борьба, чтобы уничтожить казачество.

Этот незаконченный митинг еще больше обострил отношения между голубовцами и большевиками. Смирнов и Голубов потеряли всякий авторитет среди казаков, а у «главковерхов» лишились доверия. Об этом митинге генерал И. А. Поляков в своей книге не написал ни слова.

Через несколько дней в Кадетском корпусе состоялся другой митинг, на котором выступал М. П. Богаевский. Как и расстрел генерала Назарова, этот митинг имел колоссальное значение для дальнейшего хода событий на Дону. Для истории необходимо знать все о нем точно, в каких условиях он происходил, какое впечатление произвел на казаков-фронтовиков и какие имел последствия.

В книге генерала И. А. Полякова этот митинг описан НЕПРАВИЛЬНО. Генерал Поляков на нем не присутствовал: «боязнь быть узнанным удержала меня от рискованного шага», - написал он. Я же на нем был вместе с казаками 27-го полка, как с ними же ходил и на предыдущий митинг, и записал всю речь Митрофана Петровича. Генерал Поляков описал митинг со слов «друзей», которые передали ему много «фантазии», и поэтому в его описании много очень важных неточностей, на которые я укажу, как непосредственный свидетель.

Издательством «Родимого Края» была выпущена, под редакцией Н. М. Мельникова, монография «Митрофан Петрович Богаевский». Книга очень нужная и ценная и надо сказать издателям от чистого сердца «большое казачье спасибо». Из нее мы узнаем, что Митрофан Петрович скрывался в донских степях и был там захвачен Голубовым, выехавшим из Новочеркасска с небольшим отрядом казаков для этой цели. Вероятно, этим поступком (предателя) он рассчитывал восстановить свое положение у красных, которые ему уже не доверяли. В Новочеркасске Митрофана Петровича посадили на гауптвахту. Разрешения его жене на посещения не давали, но ее пропускали, с риском для них, казаки караула. Сразу почувствовалось, что между революционными комиссарами и казаками происходят какие-то трения (стр. 52).

В своей книге « Донские казаки в борьбе с большевизмом» генерал И. А. Поляков пишет: «В городе... стало известно, что Голубов привез Богаевского и что даст ему возможность выступить на покаянном митинге», « ...большевики уже открыто говорили, что на днях известный контрреволюционер М. Богаевский, правая рука Каледина, даст народу отчет в своих преступлениях». Очевидно, генерал Поляков умышленно придерживается большевистской терминологии. Как мы увидим ниже, митинг был не «покаянным», а скорее обвинительным. «Даст отчет народу...». Какому народу? Большевикам? Так как Митрофан Петрович Богаевский выполнял «наказ» казаков, а не большевиков, то и отчет он должен давать казакам. Отчет «...в своих преступлениях...». Каких, перед кем? Вместе с Атаманом и Донским Правительством он боролся против большевиков, защищая Дон и казачество от уничтожения.

Описание самого митинга — неправильно. Генерал Поляков пишет: «аудитория была... буйно настроена». Наоборот, все было тихо. Все сидели, стояли лишь те, кто поздно пришли. Спокойно разговаривали. Ждали с нетерпением начала митинга. Казаки говорили и о Митрофане Петровиче Богаевском, некоторые его слышали на Круге, когда приезжали выборными с фронта. Зал быстро наполнялся, т. к. казаков предупредили, что митинг начнется в назначенное время, ждать никого не будут. Опоздавшие стояли в проходах. Скамейки для сидящих были тесно сдвинуты. Зал был переполнен.

Также не соответствует истине утверждение генерала И. А. Полякова, что «аудитория делилась на два враждебных лагеря: первый составлял пришлый элемент, главным образом матросы, красногвардейцы, латыши и иногородние — они требовали немедленной расправы с контрреволюционером». Все это «фантазия», чистая сказка, придуманная для тех, кто не был митинге. Никакого деления на два лагеря не было. Были почти исключительно казаки, что было видно по выправке, чубам, казачьей «ухватке » и по форме кавалерийских шинелей (разрез сзади). Матросов я не видел ни одного. Красногвардейцев было очень мало — несколько человек. Можно предполагать, что им не сообщили о митинге. Вот почему я так думаю: после начала митинга пришла небольшая группа, человек 6-7, какая то комиссия «товарищей», заседавших в другом зале. Они случайно узнали о митинге, пришли и... шумно хотели войти в зал, но казаки их ...быстро успокоили, и они остались стоять сзади в комнате перед входом в зал. Ясно, что если бы они знали заранее о митинге, они пришли бы раньше и заняли бы первые места, а то, что митинг их заинтересовал, показывает то, что они, прервав свое заседание, опустились вниз. Латышей не было ни одного. Я нарочно описал раньше их форму и ни одного из них не видел. Русского языка они не понимали, и делать им тут было нечего. Иногородних (штатских) было человек 20-30. Среди них же была и жена Митрофана Петровича Богаевского.

Никаких требований «немедленной расправы» — как пишет И. А. Поляков — не было. Очередная фантазия, выражаясь мягко. Никаких обсуждений до прихода «начальства» не было. Все спокойно ждали начала митинга, тихо разговаривая между собой. Какая богатая «фантазия» у «друзей» И. А. Полякова!

Но вот вошли в зал Смирнов, Голубов, комиссар Ларин. За ними под сильным конвоем, с примкнутыми штыками, М. П. Богаевский.

В зале все стихло. Голубов открыл митинг. Начал говорить Ларин. Обычная пропагандная речь: «Богаевский — враг революции и трудового народа, контрреволюционер». Временами мелькают как бы призывы к самосуду... Казаки слушают невнимательно. Ларин начинает говорить о том, что большевики сделали хорошего, о красной гвардии... Видно, что казаки начинают нервничать. Дальше он говорит о «гидре контрреволюции — офицерстве»... Терпение у казаков лопнуло... «Знаем... Довольно... Долой с трибуны... », - крики казаков не дают Ларину говорить. Вмешивается Голубов — «кумир толпы». Два раза напоминает казакам «о свободе слова». Не слушают. Гонят Ларина. Кричат: «Почему Ларин не выполняет приказа и на митинг явился с револьвером...». Ларин, комкая, спешно заканчивает свою речь. Это враждебное отношение казаков было полной неожиданностью и для него и для Голубова.

Голубов снова напоминает о свободе слова, быть может, он опасался, что и Митрофана Петровича Богаевскому казаки тоже не дадут говорить. Но вот Богаевский стал за стол трибуны. Зал затих. Все замерло, умолкло. Внимательно ждут.

Как только он начал говорить, в задних рядах крики: «на середину... не слышно... просим на середину...». Голосуют. Трибуну переносят на середину, туда же переходят Голубов и Богаевский с конвоем. Вот он снова на столе, снова начинает говорить. Мгновенно все смолкло. Слушают... боятся слово пропустить.

Богаевский говорил три часа и десять минут беспрерывно (как позже отметил Голубов). За все это время в зале не раздалось ни одного звука, никто не прерывал его речи. В «Дон. Летописи» (т. I стр. 191) К. П. Каклюгин писал:

«Слабый грудной голос, без жестов, без мимики. Спокойная, непринужденная, неподвижная поза. Однообразно звучавшая интонация. Отсутствие патетических подъемов, лирического шепота. Короткая отрывистая разговорная фраза. Полное отсутствие внешних искусственных построений фразы, рассчитанной на эффект».

Просто, ровно, спокойно, как будто объясняя урок ученикам, ясно и понятно говорил Богаевский. Говорил он очень смело, храбро и правдиво. В тех условиях его речь была героической, искренней, горячей, дышащей глубокой убежденностью и правдой. А он не мог знать, что его ждет после речи. По своей внешней и внутренней красоте это была его незабываемая нами «Лебединая песнь» — так ее назвал редактор «Донской Волны » талантливый донской журналист В. А. Краснушкин (Виктор Севский — впоследствии расстрелянный большевиками).

В ответ на обвинения Ларина Богаевский сказал: «Сейчас я не могу ответить комиссару, как нужно и должно. Ларин у власти, он свободен и потому бросает необоснованные обвинения, а я под угрозой штыков, но и штыки меня не испугают».

Далее следовал отчет о периоде работы Атамана Каледина. Начав с самого начала резолюции, он постепенно дошел до выборов генерала А. М. Каледина Донским Атаманом. Говорил о деятельности Донского правительства, о том, что казаки-фронтовики не поддержали своего Атамана, что он вынужден был прибегнуть к помощи партизан. О смерти Каледина сказал: «Он видел, что Дон гибнет... и не мог этого перенести... ». О генерале Назарове: «Назаров пять раз отказывался от власти, пять раз просили его казаки-черкасцы. Взял атаман свой крест... и пошел на Голгофу».

Богаевский сказал: «Дон гибнет...». Это ясно и точно указывает, что он говорил только казакам. «Товарищам не надо было этого знать, да это их и не интересовало.

Далее он говорил, что в Платовской станице он, Богаевский, говорил приблизительно то же, что и тут. Говорил два с половиной часа перед слушателями, большинство которых были солдаты и крестьяне, которые, вот так же как и вы, внимательно слушали, а потом хотели учинить самосуд. Отстояли адъютант Голубова и несколько солдат и казаков.

О себе Митрофан Петрович сказал: «Я еще молод. Мне всего 36 лет. У меня семья. Мне хочется жить. Я хочу и могу работать. Если я нужен вам, если я могу быть полезным для Дона в вашей работе, я готов работать с вами...». Все ясно и понятно... «Вам, для вас» — то есть казакам — и ни одного слова о товарищах». «Для Дона...» хотел работать Митрофан Петрович.

Заканчивая свою речь, он сказал: «Вы нас выбрали. Вы нам вручили власть. Вы нам дали «наказ». Его выполняли мы. Сами же за нами не пошли. Мы остались одни. Не судите, не вините нас строго. Помните, что это наши ошибки. Ошибки всего казачества привели к тому, что сейчас творится у нас на Дону. Вините и судите самих себя. Судите весь Дон. Всех казаков судите...».

Митрофан Петрович прямо говорит «ошибки всего казачества», не упоминая об «товарищах». А Поляков в своей книге пытается доказать, что Богаевский давал отчет и им. Больше того, он пишет, приводя выдержку из речи М. П. (если я нужен вам, если могу быть полезным вашей работе для Дона). «Но большевики отвергли просьбы М. Богаевского и сотрудничать с ним не пожелали». Где он это нашел — не знаю, ведь на митинге Митрофан Петрович обращался исключительно к казакам. Да и сам митинг был скорее обвинительный, а отнюдь не «покаянный». Находясь под большевистским конвоем, во власти комиссаров, Митрофан Петрович Вогаевский не побоялся сказать всю правду казакам голубовцам, бросив им обвинение, что они не поддержали ими же избранную Войсковую власть.

По окончании речи Митрофана Петровича, казаки сидели некоторое время молча... И вдруг весь зал, кроме «начальства», но включая даже конвой товарищей, разразился продолжительными аплодисментами. Все «начальство» немедленно покинуло зал, уводя с собою и Богаевского. Никаких дополнительных вопросов или обсуждений не было. Присутствовавшие стали постепенно расходиться.

Под впечатлением этой знаменательной и незабываемой речи я и казаки пришедшие со мной шли молча минут десять до моего дома. Прощаясь, один из них сказал с грустью: «Да... Митрофан Петрович нам все рассказал. Все объяснил. Сказал нам то, чего раньше мы не знали. Конечно, во многом мы — сами, казаки, виноваты...».

Узнав о результатах митинга в Кадетском корпусе, Центральный Комитет Донской советской республики потребовал Смирнова и Голубова в Ростов. Не ожидая для себя ничего хорошего, оба не поехали. Смирнов скрылся неизвестно куда, а Голубов остался в Новочеркасске, голубовцы же стали разъезжаться по своим станицам, убедившись, что с «товарищами» им не по пути. Все полковые, батарейные и сотенные комитеты вынесли об этом постановление, а слух о скором прибытии из Ростова карательного отряда ускорил их разъезд.

К этому времени в Донской области большевики уже приступили к выполнению своей главной задачи: уничтожению казачества. По всей области шли аресты и расстрелы офицеров, казачьей интеллигенции, зажиточных казаков. Начались грабежи, насилия, изъятие хлеба, запасов и продуктов питания, вводились «крестьянские комитеты бедноты», которые сводили личные счеты. Прав оказался Атаман Назаров, предсказывая все это казакам на гауптвахте. Поняли казаки свою ошибку: сами в свой дом пустили злейшего врага — большевиков. Стали выражать свое неудовольствие, а в ответ советская власть еще туже затягивала петлю.

27 марта я из окна своей комнаты неожиданно увидал на улице отряд конных матросов. Это был «передовой дозор» — карательного отряда, большой силы, главным образом из матросов с бронеавтомобилями и даже артиллерией. Отряд вошел со стороны Ростова одновременно по всем улицам с этой стороны. Большого сопротивления он не встретил, много казаков уже разъехалось, но Голубова видели с винтовкой в руках, отходившего, отстреливаясь, с группой казаков человек в 30, в сторону Собора. Узнали впоследствии, что он бежал в станицу Заплавскую, где и был убит студентом Донского Политехникума Пухляковым.

Карательный отряд долго в городе не задержался. Часть его осталась на усиление гарнизона, а остальные вернулись в Ростов, взяв с собой и М. П. Богаевского, который 1-го апреля был застрелен в Балабановской роще. Была объявлена новая регистрация офицеров в Новочеркасске, на которую я не пошел. Снова начались расстрелы...

Но еще раз прав оказался Атаман Назаров в СВОИХ предсказаниях. На рассвете 1 апреля 1918 г. казаки близлежащих станиц восстали и ворвались в Новочеркасск. Станица за станицей поднимались донцы на борьбу с красными. Поднялась и Кубань. Вместе с Добровольческой Армией, кубанцами, терцами три года боролись донцы с мировым злом — коммунизмом.

Господь не дал победы нам, «белым бойцам», и мы были принуждены уйти в изгнание — заграницу. С тех пор прошло много времени — пол века, но настанет когда-нибудь тот счастливый момент для всего света, когда в решительной схватке Добро одержит победу над Злом. Наступит мир на земле. И тогда, на родной земле, на берегах батюшки-кормильца Тихого Дона, молитвой об усопших вспомнят о всех умученных, погибших и в смуте убиенных. И в первую очередь наших незабываемых вождей: Каледина, Назарова, Волошинова, Митрофана Богаевского, Караулова, Дутова и много-много других мучеников.

В заключение я позволю себе высказать великую радость, что Господь Бог дал мне возможность исполнить свой долг перец великим духом и силой воли — казаком Атаманом Назаровым, ибо не осталось больше в живых свидетелей последних дней его жизни. Мое повествование немножко затянулось, но списание последующих событий показывает, насколько был прав покойный Атаман в своих предвидениях. Все эти события тесно связаны между собой и являются как бы отдельными актами великой казачьей трагедии, происходившей 50 лет тому назад. Попутно я указал на многие ошибки и неточности, встречающиеся в мемуарной литературе, в особенности в книге ген. И. А. Полякова («Донские казаки в борьбе с большевиками»), описавшего некоторые события со слов своих «друзей», обладающих, мягко выражаясь, большой фантазией.

(Источник: Бугураев М. Донской Генерального Штаба генерал-майор А. М. Назаров // Родимый край. – 1968. - № 77 (июль – авг.). - 4-9; № 78 (сент. – окт.). – С. 2-6; № 79 (нояб. – дек.). – С. 2-6; 1969. - № 82 (май-июнь). – С. 3-7).