ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2005-й

Персоналии

АТАМАНСКАЯ ЧЕТА (ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ)

Михаил Григорьевич и Екатерина Михайловна Хомутовы

Когда высшее правительство решило ввести в непосредственное управление Донским войском иногородний элемент, то вскоре по введении в действие положения 1835 г. — первого положительного закона для Донского края, на Дон послан был генерал Михаил Григорьевич Хомутов, бывший командир лейб-гвардии Гусарского полка, в ту пору начальник гвардейской бригады. Хотя Хомутов, как говорили в то время, был плохой фронтовик, часто подвергавшийся жестоким выговорам со стороны корпусного командира Ланского, типичного представителя кавалерийского генерала того времени, но слыл за примерного хозяина и отличался от многих своих товарищей бесспорным практическим умом. Появившись в Новочеркасске сначала в звании председателя межевой комиссии, а потом начальника штаба (1839 г.), он быстро завоевал симпатии местной публики. Имея от роду около 45 лет и обладая манерами и светскостью высшего петербургского общества, Хомутов очаровал всех как этими качествами, так и необыкновенной своей энергией и практическим взглядом на вещи. Несмотря на то, что бывший в то время наказным атаманом генерал Власов, природный казак, косо смотрел на всех приезжих, а особенно если они входили в состав управления краем и назначались на высшие посты, — Хомутов сумел не только жить с ним в ладах, но даже приобрести от него и большое доверие по многим частям внутреннего управления войском. Это доверие атамана дало Хомутову возможность, взявшись за многие отрасли, непосредственному ведению его не подлежащие, ускорить ход дел, пригласив себе на помощь лиц, на которых он мог положиться. Усердно занимаясь военной частью, Хомутов вместе с тем обратил внимание на город Новочеркасск, который представлял собой большую, раскинутую на высокой горе, грязную и пыльную станицу, которую в сущности никак нельзя было назвать городом. Из большой площади, поросшей дикими и бесплодными травами и уставленной кое-где ничтожными лавчонками, он образовал сад, который существует до сих пор и служит единственным местом, где можно подышать, сравнительно свежим воздухом; пользуясь услугами рабочего казачьего полка, Хомутов взялся за мощение улиц, многие из которых до сих пор остаются в том виде, какой они получили, благодаря неустанной энергии этого человека; не пропустил он без внимания и новочеркасского собора, который строился с 1811 г. и не видел конца своего созидания. Хомутов принимал большое участие в построении корпуса присутственных мест, освященного в 1844 г., и некоторых других войсковых зданий и церквей; при нем же начато сооружение атаманского дворца; личному его влиянию Новочеркасск обязан и многими домами частных лиц, распланировкой и устройством местного городского базара и городского освещения, а также учреждением детского приюта, института и устройством новочеркасского городского кладбища. Кроме всего сказанного, частые поездки его по Донскому краю, в продолжение которых он вникал во все подробности донской сельской жизни, сделали его популярным, как среди помещичьего населения, так и в простой казачьей среде.

Сделавшись наказным атаманом после смерти старика Власова (1848 г.), Хомутов почувствовал себя с развязанными руками, и энергия его усилилась: можно сказать, что в ту пору стало два Хомутовых, вместо одного. Обвалившийся собор вскоре был разобран и начат вновь: излишеству энергии Хомутова надо приписать и вторичное разрушение собора, совершившееся через год после его увольнения от должности: он спешил, приказав строителю снять кружала соборного купола ранее времени, которое предписано наукой; частные здания начали расти, как грибы, потому что, благодаря Хомутову, недостаточным лицам стали выдаваться для этого субсидии из войскового приказа общественного призрения; мостовые покрыли все главные и многие побочные улицы, появившись даже у окраин; общественный сад, охраняемый и хорошо присматриваемый, покрылся прекрасно шоссированными аллеями, содержался чисто и даже роскошно; в нем устроены павильоны и беседки; благодаря влиянию Хомутова, в 1858 г. устроился постоянный театр, для которого выхлопотана субсидия из войсковых сумм; при Хомутове увеличено количество войсковых стипендий для бедных донских уроженцев в высших учебных заведениях; к концу его атаманства, штаб его состоял, в большинстве, из людей, окончивших университетские курсы. Слишком много потребовалось бы времени для перечисления всего того, что сделано Хомутовым для Донского края вообще и для города Новочеркасска в частности. Но мы думаем, что и сказанного достаточно для того, чтобы охарактеризовать этого замечательного человека как администратора.

Хомутов был женат на Екатерине Михайловне Демидовой, от которой имел четырех сыновей и одну дочь. В семье, как говорили в ту пору, он был несчастлив потому ли, что было несходство характеров, потому ли, что покойный атаман был ловелас большой руки. Дети его — гвардейские офицеры — отличались в большинстве постоянными кутежами, хотя двое из них были от природы хорошо одарены. Один из них убит на Кавказе; дочь, упав с качелей, умерла в молодых летах; только от одного сына, более всех степенного и развитого, осталось потомство. Михаил Григорьевич, по крайней мере, наружно был весьма религиозен, и это почтенное качество, часто доводимое им до ханжества, никак не вязалось с его ловеласничеством, о котором сохранились целые легенды. Хомутов был деспотом в полном значении этого слова. Держа в своих руках все нити управления краем, Хомутов распределял дела по предметам, которыми заведовали его министры, т. е. чиновники его личного штаба. Так, один адъютант руководил юридическим отделом, другой докладывал по части религиозной, третий по литературной, четвертый вел счет по карточной части, пятый, уже не адъютант, а человек независимой профессии — по секретной... Это — докладчики, так сказать, частные, не заграждавшие путей для лиц официальных по военному и гражданскому управлению. Только можно удивляться этой бешеной энергии, с которой Хомутов брался за всякое дело, вставая утром с петухами и ложась спать далеко за полночь, так как нужно же было: как поругать торговок на базаре за нечистоту около их лавчонок — пораньше утром, так и поиграть в картишки, которые редко отпускают своих любителей ранее 12 часов ночи. Хомутов вмешивался во все: он был и архитектор, и горный инженер, и землемер, и садовник, и мостовщик. Для более яркой характеристики деятельности его приведем почти фотографическое описание праздничного утра, когда в атаманскую залу собирались все крупные и мелкие чиновники, помещики и разные другие лица.

Из кабинета выходил атаман, раскланиваясь во все стороны и поздравляя всех с праздником. Проходя сквозь густую массу чиновников и живших в Новочеркасске помещиков, Хомутов постоянно заводил речь о злобах дня приблизительно в таком виде:

— Опять Федот Петрович [Хоперский — старший член войскового правления], на Аксайском мосту один плашкот крыгой разбило... беда, да и только!...

— У нас проходит журнал, ваше высокопревосходительство, и как только вы его утвердите, тотчас будет произведена починка...

— Подгоните, пожалуйста, а то ведь у нас часто журналы идут, как тяжелые роды... Но этого мало, что починить: надо бы придумать какую-нибудь более существенную защиту ото льда... Авилов [архитектор] здесь?

Получает ответ, что он в командировке.

— Когда он приедет, пошлите его ко мне... Надо устроить такую систему защитных быков, чтобы большие крыги не прикасались к плашкотам... Ведь это возможно устроить, Иван Осипович [Вальпреда — строитель собора]?

Архитектор Вальпреда, строитель собора, отвечает утвердительно, после чего Хомутов с улыбкой спрашивает его:

— А ведь в будущем году, если Господь поможет, и до глав дойдем... а?

— Если не встретится препятствий, то...

— И непременно встретятся, — перебивая его Хомутов с саркастической улыбкой и подзывает к себе полицмейстера.

— Я забыл сказать. Повидайся, пожалуйста, с хозяевами тех домов, которые строятся на конце Московской, я их не знаю, и скажи им, что я сегодня поколотил там одного рабочего, который укладывал на известь сухой кирпич: лень ему сбрызнуть его водой... рядчик ушел куда-то, должно быть, попьянствовал, а рабочие — лишь бы скорей... Да скажи мясникам, что если еще раз увижу сор около их лавок, то до слез доведу... Сегодня — срам: подхожу к мясному ряду, а там от пакости и от собак проходу нет... Посади-ка пристава на сутки на гауптвахту, пусть отдохнет там от трудов праведных...

Проходя далее, Хомутов наталкивается на помещика Киселева, известного своими подвигами по части женского пола. Киселев низко кланяется атаману и целует его в плечо.

— Что это ты с поцелуями? Ведь я не гувернантка...Что вы думаете? Зазвал он, а вернее — заманил к себе в дом двух сестер-гувернанток, запер за ними дверь на ключ, да и с любезностями... Те — туда, сюда, — нет выхода. Они в слезы, а он с усиленными предложениями... На силу вырвались, хотели бить окна и кричать на улицу... Ты, пожалуйста, прекрати эти подвиги... Иначе, придется тебе снова плакать, как, помнишь, точно также молодую монашенку заманил?.. В другой раз не пощажу...

Киселев, красный как рак, продолжал сконфуженно улыбаться и низко кланяться до тех пор, пока атаман не обратился к другим.

— Шейер [Дирижер оркестра], а что как Серамахин? [Первая скрипка войскового оркестра]

— Ему лучше, ваше высокопревосходительство, простудился немного...

— Надо о нем позаботиться... Кто знает? Может быть, из него выйдет донской Паганини... Какой прекрасный смычок! Кривянский Паганини...

— А! Петр Федорович [Черевков — член присутствия по крестьянским делам], с праздником. Ну что наши большинцы?

— В прежнем положении — никого и ничего не слушают и никаких платежей не вносят.

— Я, право, голову теряю... Назначить туда военную команду, да и боюсь: вот, скажут они, освободили нас от помещиков для того, чтобы сечь розгами; а добряки Ефремовы их с ними не знакомили... Подождем еще, авось образумятся... Ни царские, ни барские... А князь отлично справился с ореховцами... Они насели на Петра Павловича, а он сконфузился и стал отступать. Александр Михайлович вышел вперед, да как крикнет: «молчать, шапки долой». Крестьяне опешили и замолчали... В этих случаях твердость всегда спасительна... Я помню покойного государя на Сенной площади...

— Здравствуйте, Николай Иванович [Попов — дьяк гражданского суда], что нового у вас в суде?

— Все благополучно...

— Благополучие-то относительное, т. е. формальное... А жалоб много... Как много!.. Я говорю просителям: гражданский суд от меня независим, моя власть к нему не касается, жалуйтесь в сенат. А они: покуда, батюшка, сенат рассмотрит, — из нас животы вымотают... Богоспасаемое учреждение, куда, кроме отдаленного сената, никто заглянуть не смеет... Жди-подожди, да завтра приходи... А, вот, здравствуйте, барон [Врангель — горный инженер]. Что это на шахтах происшествие за происшествием: вчера бадья оторвалась с рабочими, сегодня человек упал в не засыпанную и не огражденную шахту? — пожалуйста, примите меры, поезжайте и сами наблюдайте... А то, ведь, пожалуй, атамана вытребуют в Петербург, да и скажут — ты там в карты с горными инженерами играешь, а люди гибнут напрасно... Да, Березовский [Новочеркасский полицмейстер], скажи этому арестанту, что вчера ударил сторожа по голове: я его посажу в одиночную, а окно велю забить... Пусть только попробует в другой раз... Иван Андреевич [Парамонов — секретарь межевой комиссии], отчего это вы не оканчиваете дела генерала Краснова?.. Жалуется, что уж год целый он к вам ездит...

Не успел открыть рот секретарь межевой комиссии, как к атаману подошел председатель ее, генерал Зубов, и доложил, что в чертежной готова уже картуша плана...

— Это так долго занимались картушей! И вправду комиссию нашу вместо межевой зовут неживой. Эту картушу можно сделать и в два дня, а тянуть несколько месяцев... Подгоните, Кирилл Николаевич, главного-то чертежника; он дело делает по обстоятельствам: иногда очень спешит, а иногда медлит. Николай Павлович [Волховский — его адъютант], ты слыхал, что на меня вчера напали разбойники и обобрали дочиста?

На отрицательный ответ адъютанта Волховского Хомутов продолжал:

— Вчера еду к Грекову [Войсковой прокурор] на карты и увидел Фурмана [Архитектор], позвал его к себе и ругнул немножко... Приезжаю к Грекову, сел в преферанс и за игрою вспомнил, что забыл растолковать Фурману — какой сажень мне нужен, — в эту пору приходит игра — всего одна к сносу... И пошел я на большой уверт... открыл — глядь, а у меня оказалась в пяти червях в конце не семерка, а восьмерка... стыдно пятиться назад, да еще и атаману... Я просил разыгрывать, ну, и остался при шести на полной курице... В конце концов, полтораста рублей как щучка съела...

— Здравствуйте, Николай Николаевич [Ефремов — асессор войскового правления], ну что ваша исполнительная экспедиция?

— Бумаги много, ваше высокопревосходительство...

— Бумаги... бумаги... Странный у нас закон: лишь бы по бумагам был исправен, а дело хоть волк заешь... Здравствуйте, Пучневский [Председатель врачебной управы]. А что скоро перемените больничные халаты? Я просто смотреть на них не могу...

— Сроков еще не выслужили...

— Покуда сроки подойдут, халаты ваши в тряпки обратятся... Особых болезней в городе никаких?

— Кое-где круп, но в слабой степени...

— Вы же не дремлите. Боюсь, как бы в институт не занесли... Надо предупредить Авдотью Григорьевну [Начальница института]...

Проходя далее, Хомутов наталкивается на протоколиста войскового правления Карташова и, схватив его за шею, вскрикивает: «пошел отсюда, — надоел». Обратившись затем к Хоперскому, атаман говорит:

— Я к вам, Федот Петрович, с жалобой на этого разбойника. Притащил мне в кабинет целую гору журналов и на мой упрек: что это, креста на тебе нет, — с улыбкой ответил, что такую же кипу держит в передней его писарь, так, дескать, как прикажу я — дожидаться ему или идти обратно. Я его выругал, а журналы все-таки подписал, чуть не два часа сидел... А что, если сосчитать, сколько я раз в продолжение года подпишу свою фамилию, — получится большая цифра. Если за каждую подпись класть по двугривенному, то можно и от атаманского жалованья отказаться...

— Если, Михаил Григорьевич, и по гривеннику, — добавил Хоперский: — то в накладе не будете.

— Да ведь это одно войсковое правление. А прибавьте к этому: уголовный суд, крестьянское присутствие, врачебную управу, межевые комиссии, да комиссию народного продовольствия, да Гавриила Иевлевича со своей атаманской канцелярией, а войсковое дежурство!..

Хомутов отчаянно взмахнул рукой.

Запоздавшему начальнику штаба, князю Дондукову-Корсакову, атаман сказал:

— А вам, князь, придется поехать в Чиры — там не ладно: наша медицина пошаливает. Пожалуйте ко мне в кабинет, потолкуем немного...

В эту пору вошел войсковой депутат [Предводитель дворянства], генерал Машлыкин, поздоровавшись с которым, Хомутов продолжал:

— Ну, что, Иван Алексеевич, как наш театр? Я начинаю приходить к убеждению, что, выхлопотав ему субсидию из войсковых сумм, мы сделали хорошее дело... Молодые люди, вместо того, чтобы проводить время в трактирах да в разных притонах, сидят в театре — и деньги сохраняются, и баловства меньше... А просить субсидию было как-то совестно: скажут в министерстве, думалось тогда мне, тратить войсковые деньги на забавы! Но, — дай Бог здоровья военному министру, — с дорогой душой разрешил и очень скоро... Я давно уж не был — все некогда... А как соборы?

— В глухое время — ноябрь и часть декабря — плохи, а вообще можно жить, разумеется, с добавкой субсидии...

— Я не знаю, какое высшее и какое низшее жалованье актерам.

— Первый любовник у нас получает 85 рублей, а низший оклад 10-12 рублей.

— Федот Петрович, а вы сколько получаете в месяц?

— Шестьдесят пять рублей с вычетами...

— Значит, первый любовник стоит выше старшего члена войскового правления... Это любопытно...

— Ко мне, ваше высокопревосходительство, — говорит Хоперский, — приходит с докладами секретарь войскового по крестьянским делам присутствия, получающий 100 рублей в месяц, а я ему часто смеюсь: мне к вам следует, говорю, приходить с докладом, а не вам ко мне...

— Да, кстати, секретарь крестьянского присутствия, получающий больше первого любовника, я назначил тебя членом комиссии для ревизии частных аптек, а то жалованье берешь генеральское, а дело-то твое — хорунженское. Узнаешь, кстати аптечное дело, а знание за плечами не носить... Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич [Калиновский — член совета института]. Зайдите, пожалуйста, к Екатерине Михайловне; она приготовила для институток какие-то безделушки — свезите их первоклассной мелюзге и передайте им всем мой один поцелуй, — пусть разделят его по равной части... Здесь Лопухин [Дьяк казенной экспедиции войскового правления]? — Лопухин болен, — отвечают ему. — Ах, Федот Петрович, подтолкните его, пожалуйста: в казенной экспедиции залежалось дело какого-то Евтухова; приходил ко мне, плачет... А Лопухин, отплевываясь, все говорит, что дело в докладе... Какой длинный доклад!

Обход залы окончился. Хомутов попросил двух-трех лиц к себе в кабинет, но, натолкнувшись еще раз на Вальпреда, говорит ему:

— А пилоны-то в Константиновской церкви мне, Иван Осипович, все-таки не нравятся, и я с вами никогда не соглашусь...

— По науке, ваше превосходительство...

— По науке, по науке! Упрямцы же эти техники. Они воображают, что этой их науки простой смертный и понять не может... А если по науке вы людей побьете?

— Отвечать не будем, а побьем через свою фантазию — в Сибирь пойдем...

— Ну, подождите... Я вас упеку на дворце... Пусть только выведут стены... Я с вами тогда в рукопашную...

Став спиною к двери своего кабинета, Хомутов раскланивается с публикой, посылая на все стороны ручное благословение и, пред тем как удалиться из залы, кричит в след уходящему полицмейстеру:

— Березовский, сегодня на Ратной улице дохлую кошку видел... скажи своим приставам, что на будущее время буду вешать на шею их благородий этих кошек и собак... Пусть расправляются с теми, кто выбросил, как хотят... Да строго прикажи полицейским, которые в Александровском саду, что если я увижу хотя одну отломленную ветку, то перепорю всех до одного... На всем помилую, а за порчу моего сада — вдвое взыщу...

С этими словами Хомутов уходил в кабинет, куда за ним следовали и приглашенные лица...

Публика то разъезжалась, то расходилась в разные стороны, и гул от экипажей возвещал, что праздничный прием окончен.

В хомутовское время все высшие чины управления, за исключением начальника штаба, прокурора и лиц, приготовленных для горного, межевого и некоторых других специальностей, ставились на места по выборам дворянства, вследствие чего общество наше, в большинстве случаев, было независимое, чем в других губерниях; но, несмотря на это, оно склонялось пред начальником края, воздавало ему неподобающие почести, которые делали из этого атамана «маленького царька». Если к этому прибавить полное отсутствие надзора со стороны центрального правительства, как бы предоставлявшего своему доверенному лицу «cart blanche» в управлении, а также царивший тогда повсеместно произвол и то, что войско Донское — край военный по преимуществу, то сделается совершенно понятным, что Хомутова и его супругу везде встречали подобострастно: до их появления не начинали танцевать, спектаклей; на обедах и завтраках не приступали к закуске; певчие пели гимны, сочиненные придворным поэтом и положенные на музыку руководителем войскового оркестра и проч. Не будь такого раболепия местного общества, среди которого были свои Максимы Петровичи, Молчалины, Загорецкие и проч., деспотизм начальника края ограничился бы обыкновенными рамками, не преступая за пределы неизбежного. Хотя Хомутов заслуживал того, чтобы им увлекаться, но интеллигентным людям, стоявшим выше толпы, следовало бы относиться несколько сдержаннее к своему кумиру. «Хомутовский гимн», написанный образованным человеком, был положен на музыку и распеваем певчими во всех торжественных случаях. Вот несколько строк из этих стихов:

Да спасибо царю славному, Царю нашему державному, Что он дал нам отца-батюшку Наказного атаманушку. Его голос серебром звучит, Сердце доброе казацкое ............................................. А и поступь залихватская!..

Воспитанницы местного института, находясь под естественным влиянием своей начальницы, бывшей, можно сказать, в Хомутовской послуге, тоже распевали кем-то сочиненный другой «Хомутовский гимн», старательно положенный на музыку неизвестным композитором. Атаман пользовался такими почестями, принимая их, как бы за должное и, к чести его надо сказать, с известным тактом, не грубо; что же относится до его супруги, то, как увидим ниже, она играла роль настоящей маленькой царицы, нисколько не стесняясь проводить в дело свои властолюбивые побуждения.

К концу своей атаманской карьеры, Хомутов, видимо, устал, ибо имел уже на своих плечах около 70 лет жизни, полной тяжелых трудов. К тому же, с половины 50-х гг. начались освободительные веяния — появилась обличительная литература, в которой он часто фигурировал хотя под вымышленными, но довольно прозрачными именами. С появлением обличительной литературы, появились и местные зоилы, до того времени в кулак шептавшие. «Искра» поместила на своих страницах рассказ о том, что в городе «Новотатарске» местный воевода, Михаил Гаврилов Золотов, прогуливаясь по публичному саду, заметил, что одна дама, одетая в местный костюм, при его прохождении, не встала со скамейки и не поклонилась ему, за что и получила от него выговор; но в свою очередь ответила воеводе, что он забыл, что она — дама, — не снимать же ей перед ним своего колпака. Кроме того, после праздника-monstre, данного по подписке местным обществом в день именин Хомутова в летнем помещении клуба, в той же «Искре» напечатано стихотворение, в котором находились следующие строфы:

Вот затеялась подписка; Частный кланяется низко: «В силу прежних лет, Подпишите хоть полтинник — Воевода именинник», — И отказа нет. Вот две тысячи собрали, Летний праздник заказали, Сад огнем горит, И народ новотатарский, Праздник чествуя гусарский, Весь «ура» кричит.

В дополнение к такой литературе появилась еще местная, непечатная пресса в лице «Будильника», присылавшегося через почту из разных мест. В этих тетрадках, уже без всякого стеснения и без изменения фамилий действующих лиц, указывалось на деспотические выходки атаманской четы и разные непотребства ее близких приверженцев. Все такие обстоятельства доводили атаманшу до болезненных припадков, заставлявших ее ложиться в постель. Атаман тоже тревожился, хотя старался не показывать вида и казаться равнодушным. Но это не всегда ему удавалось. Залучив однажды молодого офицера, подозреваемого в писательстве, в свой кабинет, Михаил Григорьевич замкнул дверь на ключ и стал его допрашивать. Обвиняемый, однако, не растерялся. На вопрос, не он ли сочиняет статейки для «Искры», последовало заявление, что если он даст отрицательный ответ, то ему не поверят, а потому он, обвиняемый, предоставляет атаману делать заключение, какое ему угодно. Хомутов обнял молодого человека, поцеловал его и начал уверять в том, что и образование его, подозреваемого, и чин, и служба не позволяют ему заниматься такими недостойными действиями, а потому он снимет с него всякое подозрение. Между прочим, за все последние годы управления Хомутова, подозреваемый офицер был содержим им в «черном теле», и что давалось другим, равным ему по заслугам, то слишком было много для этого сюжета.

Деспотические замашки Хомутова обязаны своим происхождением и развитием отчасти тому темному времени, в котором он воспитался, жил и действовал, а главнейше — необыкновенной склонности представителей нашего общества к ухаживанию за сильными, к вилянию хвостом, к заискиваниям и вообще раболепству, на каковые качества не действовали ни обличительная литература, ни устные насмешки некоторых местных остряков, ни ходившие по рукам талантливые карикатуры князя Д. Г. Голицына, женатого на графине Платовой. Не забывалась родовитость происхождения, но человеческое достоинство легко забывалось. Мы боялись сказать откровенное слово, стать лицом к лицу с правдой, но, согнувшись в кольцо, говорить начальству «прочувствованную» речь, наполненную льстивыми словами, — считали своей священной обязанностью.

Перед совершившимся освобождением крестьян Хомутов совершенно, что называется, опешил. Он не стеснялся говорить о боязни народного бунта, и только молодой начальник штаба, князь Дондуков-Корсаков, успокоил его замечанием, что при первых признаках беспорядков или народных волнений у войскового начальства всегда есть возможность, в одну-две недели, мобилизовать несколько донских полков, перед которыми спасует всякая крестьянская смута. Хомутов был очень малограмотен. У пишущего эти строки сохранилось несколько образчиков его письменности, глядя на которые можно подумать, что их нацарапал какой-нибудь не получивший образования мещанин, а не наказной атаман войска Донского, принадлежавший к высшим слоям петербургского общества. Хомутов сам рассказывал, что с юных лет, как стал себя помнить, он думал на французском языке и мысленно переводил, если было нужно, на русский язык, которому начал учиться очень поздно и кое-как. Да и по-французски он бегло знал только разговорную речь; что касается письма на русском языке, то он был плох в такой степени, что даже не в состоянии был написать, как он рассказывал смеясь, обыкновенной любовной записки.

Много было в то время шепота о том, что будто бы Михаил Григорьевич приехал на Дон с миллионным долгом, лежавшим на его рязанском имении, селе Белоомут, а к концу пребывания на Дону этот долг был уплачен сполна, но это — разговоры, не имевшие фактической подкладки. Можно сказать только одно, что Хомутов сквозь пальцы смотрел на проделки некоторых хапунов и слишком легко относился к таким действиям этих лиц, за которые закон обещает слишком крутое возмездие. Плохой фронтовик, Хомутов был и плохой воин. Командуя войсками, охранявшими побережья Азовского и Черного морей, он сдал англичанам крепость Анапу без выстрела, за что подвергся сильному нареканию со стороны людей, понимающих военное дело.

Когда стали крепчать новые веяния и на высших постах государственного управления появились лица, годившиеся атаману в сыновья, Хомутов увидел, что час его приспел. Отправившись в Петербург для празднования своего 50-летнего юбилея в офицерских чинах, он уже не возвратился на Дон и через год (1864) скончался. Преклонявшаяся пред ним более 20 лет Донская земля, льстившая ему и ползавшая у его ног, не отблагодарила его ничем существенным при его жизни. Только далеко после его смерти одна из вновь образованных донских станиц названа Хомутовской, да в Новочеркасске, который обязан Хомутову своим устройством вообще, и железной дорогой, и водопроводом в частности, только одна улица на городских задворках, имеющая дом с одной стороны, а с другой безобразную площадь, начавшую застраиваться только в самое последнее время, названа, точно в насмешку, «Хомутовским проспектом»...

Окончив об атамане, нельзя не сказать несколько слов о его супруге, поведение которой, как влиятельной половины начальника края, протянуло яркую нить по своеобразному фону картины продолжительного их пребывания на Дону.

В самом начале сороковых годов к Хомутову приехала в Новочеркасск его жена, Екатерина Михайловна, урожденная Демидова. Имея от роду около 40 лет, она была очень красива, умна и обворожительна в обращении. Наши дамы-аристократки, по началу косо на нее посмотревшие, вскоре не могли не признать в ней женщины высокого образования, вполне светской, доброй и одинаково ко всем внимательной. Не прошло и трех лет, как около Хомутовой образовалась многочисленная клика из местных дам и кавалеров, превозносившая ее до небес. Некоторые из этой массы поклонников и поклонниц в обращении с ней стали доходить до раболепства. Так продолжалось до того времени, когда Хомутов был назначен наказным атаманом войска Донского. Поклонники Екатерины Михайловны, естественно, увеличились и в качестве и в количестве. Было очень мало семейств, которые обнаруживали в этом деле некоторую сдержанность; они были на счету и фигурировали в качестве протестантов. Вежливая и деликатная Екатерина Михайловна, вначале сделала визиты весьма видным членам новочеркасского общества и усердно повторяла такие посещения во многих случаях: большие праздники, свадьбы, именины, званые вечера и проч. Самые усердные члены общества мчались друг перед другом взапуски: сегодня «обед с атаманом» у таких-то, завтра «вечер с атаманшей» у таких-то... Не пропускалось без внимания ни одного слова Екатерины Михайловны, ни одного движения. Вопросы: «что вам сказала атаманша, когда вы подошли к ней?» — «что вы ответили ей, когда она спросила вас о том-то?» — «как приняла она ваш поцелуй в плечо?» — были постоянные вопросы, произносимые при всех, без всякого стеснения. Сколько происходило ссор и размолвок из-за исключительного права на внимание этой женщины! Боже сохрани, если вы пригласили на обед или вечер атаманшу и забыли позвать кого-либо из ваших знакомых — война объявлялась, без мира и перемирия, на всю жизнь. Привыкнув к такому раболепству, Хомутова в старости, под видом болезни, прекратила свои визиты и уже никого не посещала. Казалось бы, что такое обстоятельство должно было хотя несколько охладить ее поклонников — ничуть не бывало. Поклонения еще усилились и дошли до такой степени, что свежему человеку становилось тошно... Из ярых поклонниц Хомутовой особенно отличались две дамы: одну называли теткой Марабу, всегда носившей на своей шляпе перья марабу, другую — генеральшей-гренадером, исполнявшую педагогические обязанности в одном учебном заведении. Дамы эти, хорошего рода и достатка, что называется, топтали следы своей повелительницы, сопровождая ее во всех прогулках, подставляя ей стулья во время церковной службы и т. п. Первая из них доводила поклонение свое до необычайных размеров: она при всех целовала руку своей благодетельницы, целовала даже то место кресла, на коем только что покоилась ее рука. Сделав то или другое, она с улыбкой смотрела на окружающих, как бы говоря: «смотрите, как я счастлива». Многие завидовали тетке Марабу в исполнение грибоедовского стиха: «Ах, если бы и мне то же!» Местная интеллигенция, хотя и не доводила своего поклонения до безграничности, но тоже не далеко отставала от прочих. Местная пресса в образе «Войсковых ведомостей» тоже вторила общему хору: «Его высокопревосходительство изволил проследовать из Каменской станицы на Грушевские шахты, которые изволил осматривать во всех подробностях»; или «Ее высокопревосходительство изволила посетить приют, а оттуда проследовала в сиропитательный дом». Начальство, изволите ли видеть, не могло «ехать, оно могло только «следовать».

Когда Екатерина Михайловна, убаюканная всеобщим поклонением, прекратила свои посещения, то местные обыватели высшего ранга, не желая лишить ее участия в их семейных торжествах, привозили к ней виновников этих торжеств: жениха с невестой, именинников; не привозили только новорожденных... Один молодой человек посватал девушку из хорошего дома. Родители ее, получив от него отказ в представлении Екатерине Михайловне, свезли к ней невесту без него. Приглашенный им в посаженные отцы, Д. Г. Калиновский, узнав о таком противлении, подошел к делу довольно мудро. Он пригласил его надеть мундир и отправиться с ним к одному общему знакомому, которого он уважал, но никогда у него не был. Юнец с охотой исполнил его просьбу и уселся вместе с Калиновским в его карету. Беседуя с ним дорогой о разных предметах, молодой жених не заметил, как подъехали к квартире атамана и остановились... Жених запротестовал, но не бежать же, в виду двух часовых, от атаманского подъезда. Когда вошли в переднюю, Калиновский, сбросив с себя шинель, побежал предварить атаманшу. Офицер, отдав пальто уряднику, постоял в недоумении некоторое время в передней, а потом, по приглашению того же урядника, вошел в залу, где его встретила лаем атаманская собака, с красными пятнами на морде, и бросилась на него. Он оторопел и был уже близок к тому, чтобы обнажить шашку, как из двери атаманской гостиной появился Калиновский и пригласил его следовать за ним... Сконфуженный и испуганный собакой, этот жених, дурак дураком, вошел в гостиную и увидел сидящую в мягком кресле, с морщинистым лицом, старуху, приложившую ко лбу правую руку и смотревшую на него через очки. Около нее юлила тетка Марабу. Осмотрев юнца с ног до головы, Екатерина Михайловна сказала: «хорошую девушку вы посватали, будьте ее достойны; садитесь». Он сел, провел несколько минут в умном молчании и вышел, посылая проклятия своему посаженному отцу, который был очень доволен тем, что сыграл с ним такую шутку, вынужденную, по его словам, «действительной необходимостью».

Как раз в это время приехал в Новочеркасск князь Дондуков-Корсаков, оттянувший в свой лагерь значительное число хомутовских поклонников, и началась обличительная литература, обусловленная новыми влияниями освободительного характера. Екатерина Михайловна, почуяв новую силу, видимо, присланную для того, чтобы заменить старый режим новым, очень неприветливо отнеслась к князю и княгине. Зная, что Дондуков происходит от калмыцких князей, Екатерина Михайловна очень часто и в присутствии посторонних называла дом его то «хурулом», то «кибиткой» и с пренебрежением относилась к тем, которые перебегали от нее во враждебный лагерь.

Не одну чету Хомутовых испортило наше низкопоклонство и приниженность. Лесть не портит только героев, коих очень мало на свете. Хомутовы в этом отношении не были героями. Екатерина Михайловна, из деликатной, вежливой и внимательной особы, какой была вначале, стала автором таких, например, сцен перед своим отъездом из Новочеркасска.

На именины ее мужа в гостиной собралось все высшее общество. Является туда же для поздравления и молодая, красивая дама, жена соборного подрядчика, только что приехавшая на Дон из Петербурга. Одета она была в разноцветное платье, но, к несчастью, согласно современной моде, прикрылась черной бархатной мантильей. Подходит она к атаманше и поздравляет ее с «дорогим» именинником.

Осмотрев приезжую с головы до ног, старуха Хомутова громко произносит:

— Ты, милая моя, на похороны, что ли, приехала? Так я тебе скажу, что Михаил Григорьевич сегодня именинник, а не покойник.

Молодая женщина не нашла возражений, повернулась, зарыдала и оставила гостиную...

Екатерина Михайловна пережила своего супруга более чем на 25 лет и отошла в вечность в глубокой старости и в полнейшем одиночестве, так как все дети ее умерли задолго до ее кончины.

Как бы то ни было, а ни одна атаманская чета, ни прежде, ни после Хомутовых, не оставила по себе на Дону таких ярких воспоминаний, как чета Михаила Григорьевича и Екатерины Михайловны, и дело будущего историка страны отделить в их деятельности хорошее от дурного на основе полнейшего беспристрастия...

Источник: Исторический вестник. СПб., 1901. Т. 83. С. 588-603.