ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2014-й

История донского казачества

Донские генералы в Первой мировой войне

Е. И. Балабин

Мои воспоминания

Командование 12-м Донским казачьим полком

Вышел я на первую мировую войну в чине есаула, командиром сотни Его Величества л.-гв. Казачьего Его Величества полка, вскоре был произведен в полковники и 29 апреля 1916 года назначен командиром 12-го Донского генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полка, входившего в 11-ю кавалерийскую дивизию генерал-лейтенанта барона Дистерло, в составе 5-го конного корпуса генерал-лейтенанта Вельяшева. Перед этим мне предлагали в командование два полка третье — и второочередные, но я каждый раз отказывался, отказаться же от первоочередного я, конечно, уже не мог.

С грустью простившись с родным л.-гв. Казачьим полком, я, через Петербург, прибыл 28 мая к вверенному мне полку и вступил в командование оным. Командиром моей 2-й бригады был генерал-майор Бюнтинг, а помощниками командира полка полковники Дронов и Клевцов и войсковой старшина, вскоре тоже произведенный в полковники, Сагацкий. С Клевцовым мы вместе учились в Донском корпусе и в училище, он был годом старше меня и вышел л.-гв. в Атаманский полк, а вслед затем перевелся в армию. Мы с ним были большие приятели, и он, зная мою «трезвость» в молодые годы службы, предупредил офицеров полка об этом и сказал: «Теперь забудьте, какое есть вино и водка, этот командир и понюхать вам не разрешит». Офицерство было напугано.

На последней железнодорожной станции меня встретил мой вестовой, и я верхом поехал догонять мой полк, находившийся в это время в деревне Вишенки, Волынской губернии. Прежде всего, я догнал обоз, при котором находились Клевцов и заведующий обозом сотник Комисаров. Я произвел выводку обозных лошадей, опросил у казаков претензии, которых, конечно, не оказалось, и этим я покончил с обозом. Клевцов и Комисаров пригласили меня отобедать с ними. Я поблагодарил, сели за стол, и Клевцов, любитель выпить, обращается ко мне: «Разреши нам выпить по рюмочке?». «Конечно, пейте». Из-под стола появилась бутылка водки. Выпили они за мое здоровье. Немного погодя: «Разреши нам еще по рюмке?» «Да что ты спрашиваешь, как маленький, пейте сколько хотите!». У Клевцова полное недоумение на лице и немного погодя, наливая себе и Комисарову, он обращается ко мне и говорит: «Может и ты выпьешь?» «С удовольствием!». Клевцов говорил мне потом, как ему было стыдно, что он сразу не предложил, но он был уверен, что я по-прежнему ничего не пью.

В Вишенки я приехал уже к вечеру, там находились и командир корпуса, и начальник дивизии, и командир бригады, так что я сразу явился всем моим прямым начальником, каковыми встречен был любезно и даже радостно. Поговорив с ними, я пошел в отведенную мне хату, куда пригласил к себе старшего полковника Дронова, чтобы сговориться о завтрашнем церемониале приема полка.

В Вишенках не было места, чтобы принять полк в конном строю, и пришлось мне принимать его в пешем. И офицеры и казаки произвели на меня хорошее впечатление. В своей короткой речи я между прочим сказал: « Требую от командиров сотен, чтобы пища была приготовлена прекрасно и порции были полновесны. За упущения буду строго взыскивать». Сотни лихо прошли мимо меня церемониальным маршем, претензий никто не заявил, и мы пошли обедать в офицерское собрание. Обед был прекрасный, повар оказался на высоте, конечно, я никого не стеснял и были и водка и вино, хотя и в очень скромных размерах. На следующий день был поход, так что я сразу же увидал офицеров и казаков в движении.

Командир корпуса и начальник дивизии оба относились ко мне очень хорошо, но друг друга оба не любили. Дистерло был очень дельный и энергичный, работал с утра до вечера, зачастую и по ночам, но командир корпуса не представлял его к наградам, а тот, со своей стороны, не представлял командиров полков, и за все время моего командования полком ни один командир полка в дивизии не был представлен ни к одной награде. Получил орден св. Георгия командир Стрелкового полка дивизии полковник Кислицин, но к этой награде представил его я, так как он совершил подвиг, будучи под моей командой.

Адъютантом был у меня сперва есаул Цыганков, а когда он получил сотню, я взял на эту должность хорунжего Черкесова. Это был инженер-металлург, отбывавший воинскую повинность у нас в полку, и при производстве в офицеры он перешел со мною в 12-й полк. Оба они были выдающимися офицерами и моими ценными помощниками, и я всегда вспоминаю их с большой любовью и благодарностью. Полк наш очень часто получал сложные боевые задачи и всегда выполнял их с полным успехом. Как-то после заседания полковых командиров у начальника дивизии я остался вдвоем с генералом и говорю ему: «Мои офицеры как-то не особенно довольны, что полки получают задания не по очереди, а, как только сложное и трудное дело, так посылают нас казаков». Дистерло возмутился: «Как же они не понимают, что на такое дело я никого не мог послать кроме вас, вот и на такое, и на такое (начальник дивизии перечислил несколько дел - боев). Когда я посылаю вас, я не только уверен, что все будет выполнено, но вы всегда сделаете больше, чем поручено. Разрешите мне завтра к вам приехать пообедать? Я поговорю с офицерами». «Пожалуйста, Ваше Превосходительство, очень рады будем».

На следующий день за обедом генерал говорил на эту тему с офицерами и получил дружный ответ: «Посылайте хоть каждый день, всё с удовольствием будем исполнять».

Все чаще и чаще стали нас сажать в окопы и бывало, что сидели без смены по месяцу. Два раза коноводы были в 60 верстах от полка. У казаков и лица стали какие-то землистые, но питались мы все время отлично, — щи и каша. Однажды какой-то вольноопределяющийся пехотного полка пустил по окопам записку со стихами:

«Если будут щи и каша,

Кимполунги будут наши,

Если будет чечевица, —

Отдадим и Черновицы...»

С 3 июля по 9 августа я временно командовал нашей бригадой. Несколько раз полк вел бои с большими силами противника, задерживая его и давая возможность нашей пехоте устроиться в заранее заготовленных окопах. 8 августа — тяжелый бой у Тарнополя. 10-го — бой у Прошево, где мой полк был временно придан дивизии генерала Африкана Петровича Богаевского, будущего Донского Войскового Атамана. Положение было очень серьезное, и я любовался спокойствием и хладнокровием Африкана Петровича.

7 сентября 1916 года был бой у деревни Корытница. Нашей армией командовал генерал Каледин. К этому бою мы тщательно готовились, изучали местность и все подходы к неприятельской позиции. У противника было около десяти линий окопов, защищенных колючей проволокой. Каждый офицер полка имел фотографический снимок с этих окопов, переданный нам офицерами — летчиками.

С утра началась артиллерийская подготовка, не было места, где бы не разрывались неприятельские снаряды тяжелой артиллерии. Рядом с этим кипящим от разрывов снарядов полем, в лесу лежали, плотно прижавшись к земле, наши и неприятельские пехотные цепи. Никто не смел приподняться, и только с наступлением темноты жизнь в цепях оживлялась, выносили убитых и раненых, подносили пищу оставшимся в живых и происходила смена людей в цепи. Легко раненные кое-как и днем уползали с этой линии смерти.

Я оставил свой полк в лесу и поехал вперед, на наблюдательный пост, находившийся у опушки леса. Поле было похоже на огромный кипящий котел, в котором везде выскакивали, как «бульбочки», разрывы. На этом посту были и командир корпуса и начальник дивизии. Вдруг командир корпуса обращается ко мне и говорит: «Идите с полком в атаку на неприятельские окопы». «Мы же не можем перейти через эти десять рядов окопов с колючей проволокой». «Все равно, идите в атаку!» «Если вам, Ваше Превосходительство, нужны потери, то я пойду, но не со всем полком, а возьму с собой человек сто охотников». «Нет, идите со всем полком!» «Слушаю, пойду!» Я подошел к начальнику дивизии и говорю : «Иду с полком в атаку на неприятельские окопы. Приказание командира корпуса!». «Да что он, с ума сошел? Я пойду с ним поговорю!». Возвращается, — «Приказал идти!».

Я приехал к полку, отдал приказание об атаке, и мы, чтобы было меньше потерь, разомкнутыми рядами поскакали на окопы. Я, полковой адъютант Черкесов и 12 ординарцев, по два от каждой сотни, были впереди и ушли от полка шагов на сто. Мы уже перепрыгнули через несколько рядов окопов, и немцы из них бежали. На секунду мы приостановились перед ходом сообщения, дорогой, по которой немцы подвозили на камионах снаряды и провизию, и через которую лошадь не могла прыгнуть. Тяжелые снаряды рвались кругом, один из них разорвался около нас, и мы все с лошадьми упали. Наблюдательный пост сообщил, что командир казачьего полка убит. Когда я очнулся, то увидел рядом с собой мою раненую лошадь, а с другой стороны стонет мой денщик Киреев, — ему совсем не надо было идти в атаку, и я не заметил, как и когда он к нам присоединился. Он жалобно стонал: «Простите, умираю». Я его стал ободрять: «Выживешь, еще повоюем!» Адъютант Черкесов скатился в окоп и оттуда зовет меня, — все-таки какое-то прикрытие. Полк остановился в 150 шагах от нас и оттуда прислали человек десять подобрать убитых и раненых. Результат — все 12 ординарцев убиты, Киреев через неделю умер в госпитале. Остались в живых только я, Черкесов и моя лошадь. У меня контузия в голову, пробита барабанная перепонка левого уха, — я оглох на левое ухо, ослеп на левый глаз, левый бок спасла полевая сумка с бумагами, приняв на себя удар. В разбитой сумке я нашел куски металла. Передняя лука моего седла была расщеплена в куски, но я остался в строю и никуда не эвакуировался. Мою раненую лошадь отвели к полку, а я дошел до него пешком.

Оба генерала и я сели на землю и сидим. Кругом нас рвутся неприятельские снаряды, я и говорю: «Что же мы сидим бесцельно под снарядами противника? Хоть лошадей - то надо отвести». А все время передают: убито две лошади... ранено три казака... и т. п., и только отвели мою лошадь, как снаряд упал прямо в то место, где она стояла, в двух шагах от меня, но, как редкое исключение, не разорвался, а зарылся в землю. Еще раз Господь спас меня от смерти.

Наконец командир корпуса приказал возвратиться в лес. Эта атака ничего не дала, кроме вреда. Было перебито много людей и лошадей, помешали стрелять нашей артиллерии, и, когда мы возвращались в лес мимо их позиции, они нас справедливо выругали. Но замечательно, что никто, ни одним словом, не упрекнул командира корпуса за это непонятное распоряжение. Да, были у нас такие начальники, которые считали подвигом не достигнутые результаты, а потери, и подвиги без потерь для них были не подвиги.

Но с каким комфортом воевал наш полк. Как только вошли в лес, поставили стол, покрытый белой скатертью, приборы, как в собрании в мирное время, и подали обед из трех блюд с вином. Я пригласил к обеду лейб-казаков, которые были тоже в лесу. Пришло несколько человек во главе с Василием Авраамьевичем Дьяковым. Белая скатерть очень выделялась в лесу и хорошо была видна с аэропланов, которые летали над головой и бросали бомбы.

В октябре я сидел со своим полком в окопах. Окопы противника в некоторых местах были на 20 шагов от наших, слышна была немецкая речь. Обстреливали нас из минометов снарядами с удушливыми газами. Все мы одели маски и положили солому на бруствер окопов, чтобы зажечь ее, если немцы пустят газовую волну. Иногда можно было видеть снаряд миномета, летящий в воздухе, и тогда казаки, забывая опасность, выскакивали с криками: «Гляди, гляди, летит!...». Как-то начальник дивизии сообщил мне по телефону: «Сейчас прибыла из Петрограда рота самокатчиков. Посылаю ее вам на усиление, — чистенькие, великолепно одеты, вам они понравятся». Явился ко мне поручик, командир самокатной роты, и я указал ему место в окопах. Через некоторое время немцы открыли по нас ураганный огонь, как всегда перед атакой. Ждем штыкового удара. В это время подходит ко мне командир самокатной роты и докладывает: «Самокатчики все убиты!». «Не может быть, чтобы все... И трупы в окопах?» «Никак нет, трупов я не видел». В это время подходит казак и докладывает: «Ваше Высокоблагородие, уряднику Иванкову снарядом оторвало голову». «Ну что же делать... Царство Небесное! Хороший был урядник». «Так, Ваше Высокоблагородие, голову никак не можем найти, вылезли из окопов, искали, искали и не нашли». «Напрасно вылезали из окопов и еще кого-либо могло убить». «Так как же хоронить без головы?» «Ничего, похороним и без головы». Самокатный поручик с ужасом смотрел на этого казака и слушал наш разговор. Наконец ураганный огонь прекратился, и самокатный поручик пошел разыскивать своих самокатчиков. Нашлись все. Никто не ранен, все здоровы, но еще не обстрелянные, они не выдержали артиллерийского огня и разбежались.

Когда стемнело, начальник дивизии по телефону приказал мне со всем полком идти к коноводам, чтобы завтра утром походным порядком двинуться в Румынию. С радостью мы оставили эти окопы и передали их подошедшей пехоте.

В составе 5-го конного корпуса, делая в сутки по 50-60 верст, без всяких дневок, из Луцкого района мы прибыли 19 октября в Румынию. Странно было увидеть там мирную жизнь, не тронутую войной, стада пасущихся гусей и другой птицы, которую нам очень дешево продавали, но за несколько дней или, вернее, ночей похода по Румынии не было, кажется, ни одного казака, которого бы не обворовали румыны. Все кражи бывали обнаружены, воров избивали, и никто на них не жаловался. При выходе из одной деревни вестовые и денщик обнаружили, что из моей двуколки пропали мои вьюки. Они просили разрешения вернуться и найти их. «Найдите, только воров не бейте. Все равно их не исправите. Такой народ!» Вскоре они догнали нас и сообщили, что нашли вьюки в доме, на полатях, заваленные всяким хламом и досками. «Били воров?» «Никак нет!» А потом мне Клевцов, по секрету сказал, что избили их вдребезги.

В Румынии наш полк был расположен в имении, в 20 верстах от города Пьятра, но вскоре нашу дивизию послали сменить уральцев, стоявших у женского монастыря Торкео, у подножья Венгерских Карпат. Когда я пришел к командиру Уральского полка, он со своими офицерами обедал. Это был совершенно белый, седой полковник, лет на 25 старше меня. От предложенного обеда я отказался, сказав, что только что отобедал. Полковник говорил не переставая и пересыпал свою речь отчаянными ругательствами. По окончании обеда он встал и громко прочитал молитву после принятия пищи... Он показал мне на карте, где стоят их посты, и сообщил, что у каждого поста устроена баня на воздухе. По его словам, в монастыре остались три монашки и им всем трем больше двухсот лет. Но наша позиция оказалась не там, где стояли уральцы.

Лошадей я отправил обратно в имение в 60 верстах от полка, а полк повел пешком на указанную штабом дивизии позицию. Крутизна гор не давала возможности ехать туда верхом, но провизия подвозилась на вьюках.

Чудный, прозрачный воздух. Красота гор изумительная. Скалистые горы высотой до 1.600 метров покрыты великолепным лесом, в котором много медведей, кабанов, коз, оленей. Странно было видеть себя выше облаков. Потом эти облака опускались и показывались сначала вершины гор, а потом и все горы. Командир бригады генерал Бюнтинг зарисовывал чудные виды в свой альбом. В горах, между прочим, трудно было ориентироваться без привычки, — все расстояния скрадывались.

Меня назначили начальником передового участка, и под моей командой были все четыре полка нашей дивизии: мой полк, Изюмские гусары, Чугуевские уланы, Рижские драгуны и спешенный Стрелковый полк. Позиция была спокойная, не было даже перестрелки, и я находился в наиболее серьезном месте, у стрелков, вместе с командиром полка полковником Кислициным. Вдруг совершенно неожиданно противник открыл ураганный огонь, под прикрытием которого только что к ним подошедший немецкий пехотный полк перешел в атаку, зная, что против него находится только спешенная кавалерия. Я послал ординарца к полковнику Клевцову, бывшему с моим полком, но ординарец, возвратившись, доложил, что полка там нет. Не поверив ему, я пошел туда сам с адъютантом Черкесовым. Убедившись, что полка на месте действительно нет, я пошел обратно, но на том месте, где был штаб Стрелкового полка, уже были немцы, и мы с Черкесовым оказались отрезаными от своих и очутились в тылу противника. Вся наша дивизия быстро отступила.

Мы скрылись в лесистых горах и с наступлением темноты решили проползти между расставленными немцами часовыми... Поползли. Разговаривали шепотом. Когда отползли от немецкой цепи шагов на сто, поднялись с револьверами в руках. Тьма, везде кусты... Вдруг окрик: «Стой! Кто идет?» Оказалось — гусарский пост. «Командир казачьего полка». «Пожалуйте, Ваше Высокоблагородие, наш командир сейчас разговаривает по телефону с начальником дивизии». Командир Изюмцев полковник Шзедер, бывший кирасир Ее Величества, крикнул в телефон: «Пришел полковник Балабин!» и бросился мне на шею. Потом опять схватил трубку телефона: «Вы слушаете? Передаю трубку полковнику Балабину». Начальник дивизии говорит: «Я так рад, что вы возвратились. Не могу сейчас вас видеть, но радуюсь, слыша ваш голос. Рад, что ваш полк не очень пострадал. Клевцов, видя, что перед ним превосходные силы противника, без дорог скатился с гор и пришел к своим землянкам».

Израненного полковника Кислицина я представил к ордену святого Георгия, и он его получил в госпитале. Он выжил, выздоровел, но к полку больше не явился.

В Румынии у нас бывали постоянные неприятности с получением фуража. Вагоны приходили исправно, все пломбы целы, а внутри вагона ничего нет. Румыны проламывали дно вагона и крали овес и сено. Командующий армией генерал Лечицкий несколько раз предупреждал железнодорожное начальство и грозил наказанием, но кражи продолжались. Тогда он приказал выпороть главного железнодорожного начальника, а тот оказался чиновником в генеральском чине... Скандал!...

Каждую ночь мои разведчики пробирались к окопам противника, стараясь высмотреть, кто перед нами и что он делает. Однажды утром мне принесли бумагу, снятую с проволочного заграждения австрийцев. На ней совершенно безграмотным языком было написано: «Ваш Царь Николай отрекся от престола. Вси министри злапаны. На улицах стреляють женщины и ребенки». Я сейчас же сообщил об этом по телефону начальнику дивизии. Начальник дивизии ответил мне, что, конечно, это провокация и, в случае чего, его, начальника дивизии, конечно, уведомили бы.

Сидя в окопах, мы ничего не знали, что творится в тылу. Если приходили газеты, то очень старые. Но вот, дня через два начальник дивизии получил от начальства уведомление об отречении Государя. Я был убит совершенно. Мне казалось, что все пропало, пропала Россия, пропала церковь... Наступило горе, великое, страшное, непоправимое, и нет смысла больше жить... Притом ужасно было сознание своей полной беспомощности в этот момент.

Через несколько дней приказ из Петербурга: «Привести всех к присяге Временному Правительству». Шли мы на присягу, как на казнь. Большинство солдат и многие офицеры надели красные банты. Бант начальника дивизии превышал все своим размером. Начались постоянные митинги. Ораторствовали главным образом пехотные солдаты, но иногда выступал и начальник дивизии. Меня упрекали, что я не ношу красного банта, но я категорически отказался его надеть. Воевать уже никто не хотел. Пустили слух, что в тылу уже делят землю. Солдаты кричали: «Разделят землю, а нам ничего не останется. Надо уходить». Началось массовое дезертирство из пехотных полков. Вагоны были переполнены бежавшими солдатами, а в одесских газетах появилось объявление: «Все дезертиры приглашаются на митинг на такой-то площади». Дезертиры из преступников стали героями.

Разговаривал я как-то с одним пехотным солдатом, и он мне доказывал, что теперь стало гораздо лучше: «Раньше - куда прикажут, туда и идем, а теперь — прикажут налево, а я-то впереди, мне-то виднее, ну я и иду направо...».

У меня в полку, да, думаю, и в большинстве казачьих полков не только не было ни одного дезертира, но казаки и осуждали происходящее в пехотных полках. Они говорили: «Что же будет теперь с Россией? Как может быть дом без хозяина?». Много было подобных разговоров. А «главноуговаривающий» Керенский, ставший уже во главе армии все продолжал «уговаривать». Если не ошибаюсь, в мае 1917 года он утвердил «Декларацию прав солдата». Не «обязанностей» солдата и не «прав и обязанностей офицера и солдата», а только «прав солдата».

Этой «декларацией» офицер предавался на унижения, оскорбления, поругательства, мучительство и смерть. В августе того же года этот «главнокомандующий» обманул генерала Корнилова, изменил своему слову и предал окончательно командование и офицерство на произвол и издевательство разложившейся солдатской массы. Вслед за этим он покинул свой пост и армию, предал своего начальника штаба генерала Духонина на растерзание и смерть и бежал заграницу...

Но война-то продолжалась.

Однажды начальник дивизии вызвал всех командиров полков на совещание. Я опоздал на полчаса. На удивленный взгляд начальника дивизии я сказал: «Вы удивляетесь, что я, всегда такой аккуратный, опоздал сегодня? Сейчас у нас на участке разыгрался скандал. Соседние стрелки пошли брататься с австрийцами. Казаки повернули пулеметы и хотели их перестрелять. Я остановил их и послал сказать солдатам, что даю им пять минут сроку для возвращения в свои окопы, а если нет — открою огонь и всех перестреляю. Стрелки возвратились бегом».

11 июля 1917 года я с полком, в пешем строю, атаковал немцев у села Лошнов, чтобы дать возможность нашей пехоте устроиться в новых окопах. Временно нашей дивизией командовал командир 1-й бригады. К сожалению, я не помню его фамилии. Во время атаки он приехал в лес, а там на опушке стояли несколько казаков с запасными цинками. «Где полк?» спросил генерал. «А вон его видать, он атакует немцев». «А где командир полка?» «А его видать, — он впереди полка». «Это он, впереди с ординарцами?» «Так точно, Ваше Превосходительство, он завсегда впереди полка».

На следующий день генерал спрашивает меня: «Какие награды вы получили за время командования полком?» «Никаких». «А за то? За другое?», генерал перечислил несколько моих боев. Я ответил, что ни за одно не получил, да у меня все ордена уже есть». «Тогда, за эту атаку я вас представлю к производству в генералы». Через три месяца я получил приказ о моем производстве и в тот момент я был самым молодым генералом русской армии.

Бои продолжались. Немцы, видя нашу разруху, энергично наседали и забрасывали нас снарядами. Тяжело был ранен лучший офицер полка есаул Духопелыциков. Я не спал уже двое суток и еле держался на ногах. Начальник дивизии, видя это, сказал: «Впереди нас прочно сидит пехота. Вы можете спокойно заснуть вон в той школе, в деревне. «Я тотчас же этим разрешением воспользовался. Утром просыпаюсь от толчков адъютанта и денщика. Они говорят, что всю ночь ко мне приходили какие-то незнакомые офицеры и солдаты разных полков за справками и никто не мог меня разбудить. «Мы уже десять минут будим вас и хотели просто сонного положить в двуколку и отвезти. Скорее одевайтесь, немцы совсем близко!». Школа насквозь простреливалась ружейными пулями. Я быстро оделся и под огнем поехал к полку. Только я успел поздороваться с полком, как получил приказ: «Присоединиться к дивизии, которая переходит к деревне такой-то. Казачий полк — в арьергарде!».

Через каждые 50 минут, как полагалось, дивизия делала привал на десять минут. Я слезал с лошади и тут же у ее ног засыпал. Когда раздавалась команда: «Садись!..», меня будили. Мы шли так целый день и на всех привалах я засыпал. На ночь остановились, и я сейчас же заснул на своей походной кровати, но меня все время будили по всяким делам и свои и чужие. А затем — приказ начальника дивизии: «Всем командирам полков явиться на совещание в штаб дивизии. «Это было в полуверсте от расположения полка. Я пошел с адъютантом, но, не доходя ста шагов до штаба, сказал ему: «Идите один. Я не в состоянии сделать больше ни одного шага».

Самое ужасное на войне это не рвущиеся над головой снаряды, а страшная усталость, переутомление, когда невозможно заснуть.

19 августа 1917 года приказом по армии и флоту я был назначен командиром 2-й бригады 9-й Донской казачьей дивизии и отбыл в Новочеркасск, чтобы принять эту бригаду и вести ее на фронт.

С грустью расставался я с полком, которым прокомандовал 16 месяцев и успел к нему привыкнуть и полюбить. Все время полк оставался верным России и казачеству. Не склонили его ни приказ № 1, ни «декларация», ни пропаганда заезжих комиссаров. Очень тепло я простился с начальником дивизии и командиром корпуса, который даже прослезился. Ехал я через Киев, по пути заехал повидать семью в Саратов, оттуда по Волге на пароходе до Царицына и дальше по железной дороге в Новочеркасск.

За время командования полком я много раз бывал на волосок от смерти, но Господь хранил меня.

(Балабин Е. И. Мои воспоминания. Командование 12-м Донским казачьим полком // Военная быль. – Париж, 1971. - № 108 (январь). – С. 29-34).