ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Вып. 32-й

Общественная жизнь. Краеведы.

В. Ф. Чеснок

«В СВОЕЙ ЖИЗНИ Я НЕ ВЫРАБОТАЛ ФОРМУЛ…»

Из рукописного наследия[1]

Я родился в г. Чита в Сибири 22 марта 1942 года. Моя мама – Новомличенко Клавдия Гавриловна (22.1.1920–30.10.1999) родилась в деревне Жадино Курской области. О маминой семье: бабушка – Екатерина Фёдоровна (в девичестве – Луценко), дедушка – Александр Киреевич Новомличенко. Дети их: Гаврила, Савелий и Ксения. У Гаврилы было трое детей – Татьяна, Клава и Василий. Спасаясь от голода, в 1937 году мама уехала в Москву. Едва обустроившись, к ней перебралась сестра Татьяна. Их брат Василий погиб в первый год Отечественной войны.

Отец – Фишман Гирш Беницианович (1914–1944). Брак родители зарегистрировали 31 мая 1941 года в ЗАГСе Куйбышевского района Москвы.

Отец погиб на фронте 27 апреля 1944 года в бою у деревни Туровичи Ковельского района в Белоруссии. Немногое, что знаю об отце, – из рассказов мамы. Сохранились несколько фотографий, три письма с фронта и извещение о гибели. Мама и я носили фамилию отца, мама с отчимом не регистрировали брак, так как на меня полагалось денежное пособие. С моим совершеннолетием они оформили брак, с моего согласия я взял фамилию отчима.

С проявлениями откровенного бытового антисемитизма в детстве я не сталкивался, ограждённый, по-видимому, авторитетом родителей в школе, чтением книг. Но свою «особость» принадлежностью к какой-то странной, презираемой, загадочной, гонимой, удивительной «касте» осознавал всегда. И всегда пытался разобраться, забираясь в лабиринты истории, религии, повседневности, обычно не находя ответа. И позже своим детям напоминал: «В вас течёт и еврейская кровь, опасайтесь всех ”измов”».

А жена Наташа [2] смеялась: «Прививка от ксенофобии у наших детей [3] естественная – на несколько поколений».

Отчим – Чеснок Фёдор Дмитриевич (23.02.1916–8.07.1985), фронтовик. Родители всю жизнь учительствовали в станице Тимашовской [4].

Валерий Чеснок с отчимом и мамой. 1963 г.

Первые отрывочные воспоминания. Мы с мамой стоим на обочине дороги. Мимо нас проходят танки. Мама куда-то торопилась, но перейти дорогу невозможно, а мама и все люди вокруг радуются и плачут. Прямо у меня перед глазами крутящиеся колёса, бесконечная лента гусениц, облака пыли. Повзрослев, когда маме рассказывал, она припоминала – это лето 45 года, танки возвращались с войны. Мне три года.

Вспоминается жёлтая стена большого дома, нас выселили и мы живём среди мебели и узлов во дворе. Потом родители сняли старый деревенский дом, кажется на окраине города. Помню заросший травой сад, за ним лес, колоннада деревьев как в сказке, вершинами заслоняющих небо, отец брал меня на охоту, стрелял диких голубей.

Я наелся вишен от перекисшей настойки вылитой за домом, меня качает, родители в растерянности, потом рвота, всё объясняется. В памяти глинобитная стена дома, тропинка ведущая от дома к лесу, и большой серый кот.

От невзгод и бездомья перебрались на Кубань к родителям отца, хутор Приречный Тимашёвского района. Здесь копилка памяти стремительно пополняется, наверное, из-за необычности обстановки.

Родители стали работать в школе в Тимашёвске – мама учительницей физкультуры, отец – физики. Снимали обычно одну комнату в станице. Я и брат [Юрий. – М. М.] до школы жили на хуторе.

Деревянная ступка, металлическая крупорушка для кукурузных початков, большой медный таз, в котором варили варенье, обилие разнообразной керамической посуды, стоящей на полках в погребнике – небольшой постройке под камышовой крышей во дворе с погребом.

 Много лет организуя в заповеднике гончарное производство, сочиняя сценарии, проводя уроки Глиняной азбуки, я со смутным чувством узнавания, удивления и радости, конечно, вдруг понимаю, что это наверное попытка восстановить лучшие воспоминания детства. Такое же чувство когда прихожу в гости к Володе Ершову [5] – в его подвале на полках энциклопедия керамических форм.

Много позднее пришло понимание, что жили ведь трудно: послевоенное время, снимали комнаты в станице поближе к школе, налоги, бесконечные заботы накормить и одеть детей, болезни. Родители построили свой дом в станице только в 1957 году. Дом из самана с тремя комнатами, в центре станицы рядом с рынком.

Приобретение буфета, стульев, стола, одежды, подписка на собрание сочинений А. П. Чехова в зелёных томах и в светло-серых обложках Джека Лондона, массивные жёлтые тома «Детской энциклопедии», покупка фотоаппарата «Смена», фотоувеличителя – были событиями. Керосиновая жестяная лампа на припечке – мама встаёт ещё с темнотой, растапливает печь, готовит завтрак; в тёплые месяцы – на примусе и керогазе. Кажется, сегодня не глядя, мог бы разжечь эти два прибора.

Сегодня, когда позади много лет, когда события легко исчерпываются воспоминаниями, впечатления и переживания детства кажутся бездонными.

***

Первое знакомство с телевизором: у тети Тани [6] на тумбочке телевизор КВН с толстой линзой, заполненной водой перед экраном. В узком проходе между кроватью и стеной собирались соседи смотреть передачи.

В один из дней на улице между домом, где жила тётя, и оградой школы напротив, собралась толпа – снимали фильм. Это было интересно и мы [дети. – М. М.] смотрели съёмки не только с подъезда, но и с крыши. Съёмки шли несколько дней, интерес пропал, но запомнилась красивая актриса с букетом цветов, протискивавшаяся через толпу, из разговоров услышал её фамилию – Самойлова – и название фильма «Летят журавли». Увиденный фильм, кажется на следующий год, был для меня потрясением. И потом, бывая в Москве, проходил мимо школьной ограды – металлическая решётка между оштукатуренными кирпичными столбами – вспоминал удивительное лицо актрисы, марш «Прощание славянки», не поддающееся словам переживание, которое сберегал всю жизнь.

Осень, 1957 год. Запущен первый спутник Земли. Восторг всеобщий. Я записываю в тетрадку передаваемые по радио время пролёта спутника над нашей территорией, забираюсь на крышу – хоть немного, но всё же ближе к спутнику. К счастью, ночи ясные, начальный момент неуловим, кажется, что просто одна из звёзд сорвалась с места и быстро движется к горизонту. Гипнотизирующее зрелище, оно повторяется много раз, но привыкнуть невозможно, и я снова приставляю лестницу к крыше веранды. Начинаю конструировать телескоп.

Круг чтения – Джек Лондон, А.Чехов, И. Ефремов, А. Гайдар, Тиль Уленшпигель, позднее А. Пушкин, но уже с иным взрослым чувством, журналы «Техника-молодежи», «Знание – сила» – литературой я, как философ Хома Брут, очертил границу, внутри которой хранил свои переживания.

После школы поехал в Таганрог поступать в ТРТИ (имел опыт изготовления детекторного приёмника и радиопередатчика, отсюда и самонадеянность). На первом же экзамене, кажется по математике, провалился с треском. Остался в Таганроге, жил на квартире, где-то в районе металлургического завода. Работал в парке рабочим – поливал цветы, пропалывал клумбы. Надоело. Пошёл на кожевенный завод, тоже работал недолго. Запомнилось – шкуры животных на крюках, подвешенные под потолком, их надо было окунать в чаны с какой-то вонючей жидкостью, казалось, что эти шкуры пытаются сорваться с крюков и жалобно кричат, как быки, убитые спутниками Одиссея.

Устроился в стройцех металлургического завода, сказал, что имею опыт класть мостовые булыжником (прочитал в объявлении, что требуются мостовщики). Утром в первый рабочий день мне дали лопату, лом, молоток и мастерок. У обширной выбоины перед проходной высыпали машину песка, ремонтируй. Выбрал просевший булыжник, засыпал песком промоину и уложил булыжник вровень со старой кладкой. К вечеру по уложенной мною площадке проехал грузовик и всё стало как прежде. Сообразил – надо было утрамбовать песок и укладывать с запасом уровня на просадку. На следующий день переделал. Начальник цеха, собравшийся было со мной расстаться, тормознул с увольнением. Ему я обязан тем, что приобрёл профессию каменщика, пригодившуюся мне на всю жизнь. У опытных дядек в бригаде обучался методам кладки – завести угол, набрать арку, одним движением кирпича заполнить горизонтальный и вертикальный шов, искусству ударом молотка или мастерка сколоть из кирпича половинку или три четверти. Но завод не очень нравился – грохот металла, нагромождение станков, краны скрипящие над головой, прокопчённые стёкла цехов. Перешёл на Таганрогский молзавод возле старого вокзала – они набирали каменщиков для строительства в районах пунктов приёма молока. Запомнились – степь, курганы, коровники, полуразрушенные храмы, обеды на полевых станах, разговоры, ночёвки у костра тут же на стройке. Пытался что-то записывать, поражаясь недоступности чувства. Было смутное ощущение бесконечности проникновения в прошлое, чему был участником и свидетелем. Бесконечности познаваемой, стабильной, укрывающей от всех крайностей кружений ума и чувства.

С 24 декабря 1960 года по 31 марта 1961-го обучался на курсах бригадиров – огнеупорщиков по кладке промышленных печей и обмуровке котлов при Краснодарском монтажном техникуме на улице Мира. После курсов направили в Новосибирск, в монтажно-промышленное управление. География работы – Новосибирск, Бердск, Искитим, Казахстан. Впечатляло всё – дремучая тайга под Бердском, сибирские морозы и снега, сульфатные сугробы озера в Казахстане.

Командировка в Москву на стажировку; месяц жил где-то в пригороде в общежитии – большой барак из брёвен на окраине посёлка среди соснового леса. После занятий допоздна бродил по городу, возвращался в барак последней электричкой. Неделю стажировки на заводе ЗИЛ – цеха мартеновских печей, прокатных станов. Впервые увидел большой завод, потоки расплавленного металла, автомобили,  сходящие с конвейера.

О полёте Ю. Гагарина услышал в Казахстане, монтировали промышленный котёл на сульфатном заводе. Первое чувство – он почти из моего поколения.

После детства это был второй курс высшего жизненного образования.

***

Через год вернулся домой с намерением поступать в вуз, конечно на иcтфак (тогда историко-филологический факультет). Может, сказались гены – отец закончил Историко-архивный институт в Москве, работал над диссертацией о декабристах (по рассказам мамы). Поехал в Ростов-на-Дону, сдал документы в приёмную комиссию РГУ, снял комнатушку на Суворова, зубрил.

Поступил с трудом – тройка по иностранному. Наверное, вытащил меня Золотов Владимир Александрович – декан факультета, помню его заинтересованный взгляд, дополнительные вопросы на экзамене по истории, в итоге профилирующий предмет  – 5. Я студент. Ночным поездом вернулся домой. Чтоб не будить родных улёгся досыпать в сарае. Справку иглой от акации пришпилил на двери. Проснулся от капель на лицо, подумал, дождь, открыл глаза – мама, сидит на табуретке держит в руке справку о зачислении моём в университет и плачет.

С самого начала учился плохо. На курсе я самый зелёный, сокурсники – многие отслужили армию, на занятия приходили в гимнастёрках, некоторые были членами партии, заполняя первые ступеньки карьерных должностей – комсорги, члены профкома, старосты, руководители стройотрядов.

Интересовало всё в истории; открытия – Василий Осипович Ключевский – читал его взахлёб; история может быть и поэзией, и литературой, размышлением о жизни. В. Соловьёв – история это документ, обжигающий и сегодня; религия – Библию с иллюстрациями Доре подарила хозяйка дома на Социалистической, у которой снимал комнату. Ходил в православные храмы Ростова, их тогда оставалось пять: в старообрядческий на Ульяновской, в синагогу на Газетном, расспрашивал, изучал по книгам архитектуру и пытался разобраться в интерьерах и богослужении. Посещал общину баптистов. Записался в ФОП (факультет общественных профессий) на журналистику и пытался писать заметки в университетскую газету «За советскую науку». Фольклор – записался было в фольклорную экспедицию Ф. В. Тумилевича в Ставропольcкий край к казакам-некрасовцам, штудировал литературу о них, но опоздал, экспедиция уже была укомплектована.

Философия – читал Ницше, перелистывал Гегеля, Маркса. Но их книги настолько кипели забытыми страстями своего времени, что нужно было с галёрки перебраться на сцену, поэтому захлопнул эти  книги и уже не возвращался. Уже тогда притягивала античность, не в интерпретации литературоведов и философов, а в чистоте первоисточников – эпоса, архитектуры, произведений искусства, русской поэзии, поражающей узнаваемостью в повседневности.

Археология – работал в экспедиции у Станислава Никифоровича Братченко на Ливенцовке. Копали поселения эпохи средней бронзы на нижней террасе реки Мёртвый Донец. На верхней через несколько лет Слава сделает выдающееся открытие – Ливенцовскую крепость. Археология притягивала предметностью, осязаемостью времени, необъяснимой метафизичностью диалога с любой эпохой. И, конечно же, ощущением свободы – как будто из душноватого лабиринта бесконечных съездов, пленумов, постановлений, политэкономий, твердивших, вопреки действительности, верность, неизменность, монолитность, правильность формул, лозунгов, символов, выходишь на простор, где история, как звёздное небо над костром у древнего городища – изменчива, загадочна, бесконечна. И, главное, со всей бездной хронологий и событий таинственным образом вписывается в твою собственную судьбу.

Тогда же впервые побывал в Танаисе: вначале всем первым курсом на экскурсии, кажется рассказывал нам Ю. П. Ефанов [7], а потом довольно часто бывал во время работы у С. Н. Братченко (он был первым директором заповедника). Привозили коллекции, материалы, печь с Нижне-Гниловского городища, эвакуировали в заповедник по окончании работ оборудование с Ливенцовки.

Иногда ночевал в Танаисе в щитовом экспедиционном домике. Запомнились почему-то осенние дни, непрерывные дожди, стремительные облака над дельтой, городище, притягивающее светлой печалью, смутным ощущением ожидания, прощания, утраты, вины.

Во дворе мы укладываем в пирамиду ящики с коллекциями, укрываем брезентом и листами шифера. Затаскиваем вёдрами в сарай уголь. В домике печь с потрескавшейся штукатуркой, тепло, запах сырых дров, на обоях стены между окнами пришпилены газетные вырезки, фотографии, расписание электричек, в шкафу с надтреснутым стеклом – кипы книг, папок, афиш – во всём дремлющая энергия прошедшего лета.

Дома хутора скрывали складки рельефа, и лишь крыши немногих с востока и с юга были видны, будто не преодолев любопытства, они наблюдали за новым поселенцем у городища, таким шумным в летние месяцы и пустынным в холода – надолго ли?

 В музейном помещении Слава сделал первую экспозицию – вещи стояли в больших довоенного производства двустворчатых канцелярских шкафах со стеклянными вставками и петлями для контрольных замков; там же была комнатка сторожа – неизменного Костромина Николая Родионовича, в ней хранились и наиболее ценные вещи.

В экспедиционном домике стоял дермантиновый, огромный, старый, засаленный до лоска диван с валиками, он сохранился до моего прихода в заповедник. Это пристанище мышей, гнездовища разных насекомых и историй о первом десятилетии заповедника мы торжественно сожгли во дворе музея зимой, кажется 1972 года.

Ну и конечно – «кружения сердца». И сейчас удивляюсь – в полтора года вместилось столько.

Cудьба, или ангел мой, сменяя листы, набрасывали эскизы продолжения моей биографии. Это был третий курс.

***

Четвёртым была армия и несколько после армейских лет – призвали со второго университетского курса. В военном билете первоначальная запись «в ракетные части» перечеркнута, заменена на стройбат. Считаю – повезло, во первых, дело, которое я люблю и умею, армия с её этнической пестротой, уставными и не уставными отношениями (строительные батальоны только-только начинали формироваться взамен амнистированных сотен тысяч заключённых), яркие характеры людей, будто «промытые» упрощённостью армейских отношений. Не знаю, но это время заставляет и сегодня на склоне лет всматриваться в себя, тогдашнего. Всматриваться с любопытством, как будто что-то из прошлого, теперь такого далёкого может тронуть сердце и сегодня.

Три года в Средней Азии – ярко контрастный, как одежды тамошних женщин, другой мир нянчил желание остаться в нём надолго. О них в дневниках – «Записки Сергея Ваганова – рядового военно-строительного батальона. 1963–1966 гг.». (Через много лет рукописи дневников расшифровал и набрал на компьютере. Может быть издадут дети или внуки). География  этих лет – Арысь, Алма-Ата, Айна-Булак, Кызыл-Арык, Ташкент.

Демобилизовавшись, вернулся в Ростов, продолжил учебу в университете. Но видно душевная вольница, то ли генетическая – от предков по отцовской линии, то ли привитая детством, усиленная тремя годами стройбата, заставляла темы для образования выбирать самому. Переходил с дневного отделения на вечернее, затем на заочное, растянув учебу почти на шесть лет. Работал каменщиком в стройуправлении, в стройцехе на Ростовском мясокомбинате, комсоргом на заводе «Красный металлист», и затем основательно несколько лет ответственным секретарём по охране памятников истории и культуры (ВООПиК) по двум районам Ростова – Кировским и Пролетарским.

Мотался по области, читал лекции от общества «Знание», выезжал в районы по жалобам о разрушении храмов, курганов и памятников. Приходилось проверять сообщения о кладах, таинственных надписях на камнях, подземных ходах – трогательные мифологические фантазии, по-своему интересные. Выводил студентов на поиски хачкаров в котловане взорванного храма Григория Просветителя, устанавливал памятные доски – на доме физиолога Павлова, Маяковскому на фасаде гостиницы «Южная», на здании старого музыкального театра [8].

Запомнились эпизоды, которые записывал, к которым приходилось возвращаться, упрямо добиваться результата или безнадёжно проигрывать. О нескольких напишу, если успею – сохранились записи и документы.

Всё случайное как-то терялось по пути, оставшееся переплавлялось переживаниями, оставаясь в памяти смутным ощущением то ли счастья, то ли благодарности за чудо жизни.

***

Пятым курсом, с 1971 года, самым многолетним и последним стал Танаис. Незаконченный курс. С неизвестной датой, когда от многоточия останется точка.

Написать о моём Танаисе вряд ли придётся, не по летам моим. Прежде всего, это люди, их было много – работавшие десятилетиями или появлявшиеся ненадолго, все были личностями и в достоинствах и в недостатках, но главное в таланте жить. Как художник, набрасывающий портреты далеко ушедших людей, я пытаюсь удержать в памяти образы в описании или в событии, но они ускользают, торопятся, меняются, как будто прошлое ещё не стало «культурным слоем» и необходимо подождать. А сколько ждать?! Вряд ли успею…

Хроники событий я не вёл, из фрагментов воспоминаний цельный образ не склеить, да это и невозможно; служебный архив частью ликвидирован последующими директорами. Да и что там в оставшихся бумагах! – докладные записки, сметы, отчёты, газетные вырезки. Самое ценное – фотоархив, где все остаются живыми, молодыми, с неизвестным будущим. Но его ещё надо разобрать, отсканировать, напечатать.

Главное в этом периоде – расширение территории заповедника, законодательно закреплённые охранные территории, смена юридического статуса (из филиала областного музея в самоуправляемый заповедник), строительство фондохранилищ, археологические реконструкции, практика выставочных экспозиций, востребованность Танаиса в самых различных социальных нишах (образовательных, пропагандистских, просветительских), музейная педагогика (интерактивные уроки), избирательное право, история спорта, монетная система. Огромный исторический потенциал заповедника позволял легко прививать к его древу традиционные феномены культуры – театр (спектакль по сценарию Геннадия Жукова «Афинянин», театр Анатолия Боженко), массовые праздники («Пушкин и древности», праздник Танаиса, историко-театрализованные реконструкции), изобразительное искусство, сувенирное производство – и создавать новые (музейная педагогика, Заозёрная школа, Танаис в искусстве, Донская серебряная подкова).

Сейчас понимаю – большая роль была СМИ (телевидение, радио, газеты) – везде были «свои» люди, талантливые, энергичные, которым Танаис был интересен, и этот интерес воплощался в работы недосягаемые до сих пор (фильм «Здесь под античным небом Танаиса»). Я еще напишу о них.

Ими создавался общественный образ Танаиса, как иногда с завистливой иронией  определяли недоброжелатели – «пуп Земли». Я не оспоривал, называя книжки «Танаис в круге земном», «В начале была легенда», «Ветвь священной оливы», «Олимпийские боги в образе Большой Садовой», втягивая заповедник в орбиту реальных, легендарных и не очень исторических событий.

При непрерывном самодеятельном строительстве на территории усадьбы (кухня, столовая, душевые, баня, фондохранилища, экспедиционный дом, театральная площадка, гаражи) удавалось всё же, скорее интуитивно, формировать устойчивую планировочную структуру, сохраняющей надолго всё прежнее и в которой сегодня, как в ростке, можно предугадать перспективы развития заповедника, вписывая надежды в любые региональные и федеральные схемы развития. Cпираль развития заповедника бесконечна и няньчу себя надеждой – на каком-то витке лучшее из прошлого повторится.

Основные проблемы, как и для всех в те времена, были организационные – анекдотичная местечковая власть. Намучился я с чиновниками всей табели о рангах. Эта странноустойчивая вертикаль, в которой мыслительные функции вытеснены распределительными, порождала, ставшим наследственным, страх потерять кресло, заставляла их мимикрировать в бюрократической вертикали под любые оттенки непременно серого цвета. Бедствие страны со времён Древней Руси. О них писать легко, но убийственно скучно: устойчивые типажи, узнаваемые в любой эпохе.

Меня всегда забавляло неизменное выражение недоумения на лицах начальников регионального уровня, приезжавших в заповедник с инспекционными целями, или в свите значимых гостей. Им казалось странным существование структуры, не имеющей прямой связи с партийной идеологией, высокоориентированными задачами. Энтузиазм при низких зарплатах казался подозрительным, деятельность не управляемой.

В первом случае визит ограничивался строгими внушениями: очистить от травы подъезд к заповеднику со стороны дороги; во втором, задачей было – накрыть стол. Надо отдать должное – всё для «накрытия» привозилось начальством с собой, в исключительных случаях (приезд послов Голландии, Бельгии, официальных делегаций музейщиков из-за рубежа) выделялись деньги.

***

Ставлю многоточия в каждой строке, пытаясь сформулировать едва ли не самое важное, что хотелось бы осмыслить и сохранить – то чувство бескорыстия, энтузиазма, настойчивости, убеждённости первых создателей и строителей заповедника: Семёна Марковича Маркова, Дмитрия Борисовича Шелова, Татьяны Михайловны Арсеньевой, Станислава Никифоровича Братченко, Людмилы Михайловны Казаковой. При всей разности характеров, служебного положения, возрастов в их отношениях к работе был забываемый ныне «ингредиент» открытости, природного аристократизма, потребности диалога с каждым, кто входил в сферу деятельности заповедника, неважно из какого времени, прошлого или настоящего. И понимание необходимости содружества музейного сообщества заповедника с археологическим – здесь границы не существовало.

Скажу коротко – им было интересно.

Заповедник неизменен – и городище и усадьба сохраняют следы разных лет – «до боли знакомый…». Оставшиеся люди поколения, помнившие младенческие годы заповедника, его отцов-основателей, трудности и радости 60–90-х годов, спешно договаривают последние строки сценария, так удивительно совпавшего с их собственными судьбами. А время, мудрый режиссёр, уже торопит, выводя из-за кулис новых персонажей. Всемирная история – это судьба человека. Всё остальное – контекст!

Остановился, размышляю: или продолжить эту тему здесь (но будет ли это интересно моим внукам?), или вынести её в отдельную тему в другом месте? Пока прервусь.

***

В своей жизни я не выработал формул, которыми можно было бы нравоучительно поделиться с детьми и внуками, да они и слушать не будут. Иной раз покажется, что мир меняется стремительно, но я в это не верю, всегда остаётся то, что объединяет поколения разных эпох; оно накапливается, обнажая омерзительность политики, невежества, ненависти – «скучные ошибки веков» и, может быть, готовя человека к другим ощущениям мира. Можно позавидовать будущему – бессмертие, прогулки по вселенной, микромиру. Но всегда останется человек сомневающийся и чудо его явления в мир.

Личное же прошлое, чувствую – благодарный собеседник, особенно сейчас с возрастом, находится что обсудить, над чем подумать, что-то заново пережить.

И старость! Уже не раскатами грома, а проливным дождём, от которого не укрыться ни в повседневных делах, ни в работе, ни в книгах, ни в скупом внимании моих взрослых детей, ни в женских объятиях.

Но всё же, оглядываясь – чувство жизни как непонятого мною дара кристаллизируется в душе. Точнее, может быть у И. Бунина – сон воспоминанья! …

« И будут дни – угаснет и печаль,

И засинеет сон воспоминанья,

Где нет уже ни счастья, ни страданья,

А только всепрощающая даль….».

Сегодня, когда старость прилипчивой тенью следует за мной повсюду, когда вижу сочувствующие взгляды, когда избегаю женщин, помнивших меня молодым, когда мне пытаются уступить место в общественном транспорте, а бомжи на трамвайной остановке у рынка говорят мне: «Дед, выручи!». Когда прощания навсегда – очно или заочно – с друзьями, знакомыми, с людьми, которых, может быть и знал вскользь, но запомнились. И эти прощания стали обыденностью…

И на Недвиговском кладбище взглядом меряешь вырубленную в зарослях терновника аллею для ушедших танаитов – где-то продолжится и мной…

Когда дыхание срывается не на бегу, на ходьбе … и нет слов закончить фразу.

Оглядываешься и поражаешься простоте понимания щедрости судьбы – её пространство вместило моих детей, работу, любовь!

Наверное, возраст позволяет думать, что я могу собраться в любой момент, как только увижу, услышу или почувствую, что вот… Пора! И неотложные дела обернутся обратной перспективой как в перевёрнутом бинокле, и вся жизнь сорвётся с последним выдохом … Куда, зачем? Нет ответа. Но остаётся надежда!

[хутор Недвиговка, 2014–2015 г.]

Публикация М. И. Макаровой

ПРИМЕЧАНИЯ

2. Наталья Викторовна Бурлей (Чеснок) – первая жена В. Ф. Чеснока.

4. В 1966 г. станица получила статус города и современное название — Тимашёвск.

6. Татьяна – сестра матери В. Ф. Чеснока.

8. Ростовский государственный театр музыкальной комедии (1931–1999).