ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2006-й

Политические партии и движения

РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОСТОВЕ-НА-ДОНУ В 1870-х ГОДАХ

Воспоминания члена организации "Земля и воля" М. Р. Попова из книги "Записки землевольца" (М., 1933)

Предисловие к этим воспоминаниям - статья профессора А. М. Ладыженского "Школа пропагандистов" (Известия Северо-Кавказского государственного университета. 1926. Т. 10. С. 35-37, 45-48).

В 1876 году образовался в Петербурге основной кружок партии «Земля и Воля». Членам основного кружка вменялось в обязанность организовать по типу основного кружка кружки по районам России. На первый раз избраны такими районами были [Воронеж] и [Ростов Дон] весной 1877 г. часть членов основного кружка отправилась в [Воронеж], а другая в [Ростов Дон]. Я отправился в числе трёх в Ростов-на-Дону, который с 1874 г. служил центром революционной деятельности в своем районе. Теперь, перебирая в моей памяти всё прошлое из деятельности революционеров, мне кажется, что едва ли какой другой город в России имел такие благоприятные условия, как Ростов н/Д. Не было только учащейся молодежи так как Ростов н/Д не был университетским городом. К 1876 г. Ростов н/Д представлял с этой точки зрения следующее. Земская управа, благодаря председателю земства и члену управы давала революционерам возможность помещать своих врачей, фельдшеров и учителей.

В уездной земской управе секретарём был [Валерьян Осинский] и ещё один свой человек, так что в зиму 1875-1876-гг. почти весь канцелярский состав состоял из революционеров. Чугунно-литейный завод [Грагама] был к услугам революционеров. Администрация его — управляющий, конторщик и бухгалтер были свои люди. Поместить на завод своего человека ничего не стоило. Помню, когда я привёл к управляющему в 1877 году Сентянина, студента Горного института (известного потом под кличкой «Инженера»), и попросил поместить его на завод в качестве рабочего бесплатно, то управляющий на это сказал шутя: «Зачем бесплатно, пусть Грагам платит за пропаганду. Самого его теперь нет, — уехал в Англию, а к его возвращению пилить напильником вещь немудрёная — можно будет научиться, и, значит, глаз хозяйский ничего не заметит». В железнодорожном управлении тоже были связи, помещать на службу было легко. Кроме того, в самых железнодорожных мастерских были и инструментальщик Жучковский свой, монтёр Б-ев свой. В Азовско-Коммерческом банке служил [Лев Гартман], а братья его — один на правительственном телеграфе [Николай Гартман], а другой на одной из железных дорог, и, следовательно, на 600 вёрст даровая езда.

Городская библиотека была к услугам революционеров. На табачной фабрике тоже можно было помещать своих людей и даже курить даровой табак. Это более крупные связи. Но было много и мелких. Угольный склад на набережной Дона служил не только справочным местом, но в амбарах его я по ночам возился с босяками, пока Алексей-босяк не убедил меня бросить это занятие, что я и сделал, рассчитывая зимой открыть притон для босяков, по совету того же Алексея...

Задачей нашей было воспользоваться теми благоприятными условиями, которые представлял Ростов н/Д для выполнения программы «Земли и Воли». Два из нас взяли на себя вести дело с рабочими, устроили с этой целью сапожную мастерскую, а я, третий член основного кружка, в который я зачислен в 1877 году, должен был быть связующим звеном между культурными людьми и ими. Положение моё, будь я один, может быть, было бы мне не по силам, но у меня, помимо этих двух товарищей, с которыми я обсуждал и должен был обсуждать все планы, был ещё один человек, опытный в житейских делах, образованный и умный человек, брат [Валерьяна Осинского], [Павел Андреевич — председатель уездной земской управы], без совета с которым я ничего не предпринимал. Нам казалось, что условия для нашей деятельности хороши, а в будущем можно было надеяться и ещё на лучшее. Рабочих было привлечено много в организацию. Образовался основной местный рабочий кружок, члены которого собирались в сапожной мастерской или у кого-нибудь из семейных рабочих на сходки. На сходках этих обсуждалась программа деятельности среди рабочих и вообще проекты возможной агитации среди них. Сходки же всех посвященных в революционные планы рабочих собирались за городом. Иногда на таких сходках собиралось рабочих много; бывало, что переваливало за сотню. Эти последние сходки были очень благотворны в агитационном смысле, и отголоски этих сходок помимо нашего ведения проникали дальше, чем мы думали, в среду рабочего люда и мещанства. Напр., собрался однажды основной кружок рабочих в сапожной мастерской, во флигеле на Кузнечной улице [ныне Пушкинской. – ред.]. Улица нам показалась довольно подходящей, довольно широкая, вдали от центра города, и мы так привыкли к безопасности, что никому и в голову не пришло прикрыть створки окон на улицу прежде, чем начать революционные разговоры. Вдруг открывается дверь, входит хозяин флигеля и обращается к нам со словами: «Эх, и бить же вас, господа, нужно, открыли окна и кричат на всю улицу. Положим, что у нас тут, слава богу, полиция редко показывается, а на-ко вот какой злой человек подслушает, вот и пропали все». Мы, конечно, состроили невинные мины, — за кого, мол, вы нас принимаете! Но не тут-то было, хозяин наш прекрасно знал, что мы за люди. «Ну что там долго говорить! Ведь не в Кубанских же степях, чай, вы, живете, а среди людей, и мы об вас кое-что слышим». Успокоил нас, прикрыл окна и попросил продолжать. Конечно, мы подтянулись, и, чтоб не обидеть его своей подозрительностью, некоторые из рабочих продолжали говорить что-то в роде того, что надо же и рабочим взяться за ум и самим позаботиться о себе, будет, мол, полагаться на то, что о них порадеет правительство. Надеялись, слава богу, долго, пора божьим старушкам это предоставить. С этого дня хозяин стал своим человеком, и когда жандармы, по доносу рабочего Никопова, решили накрыть нас, то сапожники, узнав об этом, сдали свое добро хозяину, а сами ушли. Мало того, мы послали наблюдать, что делается на Кузнечной улице, у бывшей сапожной мастерской. Наши наблюдатели не заметили ничего подозрительного, и мы решили послать Севастьяна Ильяшенко забрать кой-какие нужные вещи. Особенно Титыч [Тищенко] беспокоился об оставшихся книжках. Ильяшенко отправился и стал в квартире хозяина отбирать вещи, которые находили нужным взять поскорей. В это время и нагрянули жандармы. Хозяина самого не было дома, а хозяйка предложила Ильяшенко спрятаться в кладовой, а сама вышла навстречу гостям. Ей объявили, что у их жильцов во флигеле должен быть сделан обыск, так как их квартиранты заподозрены в государственном преступлении. На что она ответила, что флигель вот, пожалуйте, но жильцы, бог их знает почему, вчера спешно съехали с квартиры и сказывали, будто бы им неотложно нужно уехать в Харьков. Жандармы всё-таки вошли во флигель, прошлись по опустевшим комнатам, да с тем и отправились, впрочем, по словам хозяйки, подобрали на полу писанные бумажки. Севастьян же на другой день утром явился и сообщил нам о гражданской доблести нашей бывшей хозяйки.

На Шахтах в 90 верстах от Ростова у нас также были связи, и там жил в качестве шахтёра вначале Быковцев, пока не отправился в [Екатеринославль], где в это время сидел в тюрьме Гартман (он был выпущен на поруки священнику и оттуда прямо уехал в Саратов). Организованного кружка рабочих там, правда, не было, потому что рабочие на этих шахтах не представляли в то время специализированных рабочих, и состав их часто менялся; но несколько рабочих, как, напр,, заправщики, мелкие приказчики при складах угля, были посвящены в революционные дела, т. е. им сообщали, что в России существует революционная партия, ставящая своей задачей произвести переворот в России в интересах представителей труда, — крестьян, фабричных рабочих и вообще людей, работающих по найму. Что касается основной массы рабочих, которые в большинстве своем представляли людей беспаспортных объявлявшихся тамбовцами, то их не было нужды особенно сняться, так как каждый работавший на шахта хорошо знал, что с волками жить, надо по-волчьи выть, и тот, кому не нравились революционные разговоры, мог сам не принимать в них участия, но переходить в своей преданности законным порядкам границы бродяжной товарищества — значит, рисковать своей головой, ибо большинство рабочих — народ беспокойный, сегодня я здесь, а завтра ищи ветра в поле, и, значит, легко могут найтись такие молодцы, которые не остановятся перед тем, чтоб спустить в выработанные шахты, лишь бы было за что. Мне как-то пришлось прожить на шахтах дня 4-5. У нас там был один казак, которого нужно было удержать на шахтах, как подходящего для нас, по этому поводу меня и вызвали туда, чтобы я с помощью доктора, знакомого вам Владыкина [23], выкрутил его, как мне сказали. Мне пришлось услышать там такую народную молву. Якобы донское начальство донесло в Петербург, что на шахтах народ беспаспортный, что поэтому с ним нет никакого сладу, и просило позволения у наследника, как атамана казачьих войск, вывести всех беспаспортных и завести порядки на шахтах, как везде в России. Но наследник, будто, на это ответил так: «Мой лес, мои и зайцы», и велел не трогать. Так, значит, начальство и осталось с носом.

На земской службе мы поместили фельдшериц и несколько учительниц. Учительский персонал в это время» округе Ростова н/Д был вообще довольно развитой, благодаря тому, что братья [В. Осинского] считали земскую школу своим главным делом и потому выбирали учителей для земских школ с разбором. В самом городе был кружок учителей довольно ярко окрашенный в революционный цвет, да и в окружности были учителя, напр., в станице [Гниловской] был учитель, хорошо ведший пропаганду среди казаков. Затем на довольно значительном расстоянии от Ростова был один учитель, который потом, во время возникших недоразумений среди донского казачества по поводу введения земства в Земле Донского войска, выстрелил в станичного атамана... В Ростове же в мою бытность было очень много приказчиков из магазинов и мелких лавочников, принимавших участие в революционной деятельности. Помню, во время войны с Турцией 1877-1878 гг. в Ростове в летнем театре по окончании спектакля неожиданно со сцены объявили: «Хор певцов под аккомпанемент оркестра исполнит русский гимн («Боже, царя храни»)». Затем стали печатать в афишах, что по окончании спектакля будет исполнен гимн, и начало это повторяться в каждый спектакль. Сидел я однажды в большом бакалейном магазине Перушкииа. Мальчик принес афишу, читаем, — опять «Боже царя»... «Нет, господа, это уж слишком много патриотизма,— сказал один, — надо немного охладить патриотический жар актёров. Что это, — ровно и актёры решили против нас действовать? Вот что господа, если в воскресенье антрепренёр опять захочет угостить гимном, собрать побольше народу в театр и потребовать камаринского вместо гимна». В воскресенье вышла афиша с тем же обещанием — после спектакля исполнить народный гимн. Собралась в этот день на галёрке разношёрстная толпа революционеров, большинство, правда, составлял служащий торговый люд, но были тут и рабочие, и гимназисты старших классов, были даже церковные певчие. Окончился спектакль, поднялся занавес, публика в креслах, как всегда, встала, и вдруг с галёрки заревели: «Камаринского! Камаринского!» Хор поёт гимн, галерка неистово орёт: камаринского. Какие расчёты заставили антрепренера по окончании гимна исполнить желание галерки, — вероятно, просто ему и в голову не пришло, что это протест против патриотических его чувств, — но только кончился гимн, как оркестр начал камаринского. Сыграл, а галерка ревёт: «Бис!», в театре наступает недоумение, публика переглядывается в креслах. Наконец какой-то нашелся в креслах и выкрикнул: «Бис гимн!» — может быть, и не один, впрочем, голос раздался за гимн, но рев галёрки стоял гулом в театре, и оркестр начал повторять камаринского, по окончании которого галёрка с криками «браво» стала выходить из театра. На другой день по городу шли разговоры об этом события в театре, и толкование этого события было вполне правильное, что, мол, это было устроено с целью вывести из моды это послеспектакльное вставание и обнажение голов. Вот в каком виде стоял перед революционерами Ростов во время моего пребывания в нём в качестве представителя организации «Земля и Воля».

Часто в продолжение моей долгой тюремной жизни я спрашивал себя, почему революционеры при таких кажущихся благоприятных условиях ни разу не попытались вызвать волнение народное в нём. И долго я не умел ответить на этот вопрос, хотя ответ на него я ещё угадывал на воле... Теперь на этот вопрос я имею ясный для себя ответ. Революционеры потому не попытались вызвать волнение в Ростове, или в каком другом городе, что такое волнение вне связи с центральной деятельностью было бы совершенно бесполезным. Я не сомневаюсь ни мало в том, что в Ростове, в бытность мою там, если бы революционеры захотели, или, точнее, если бы сознавали ясно необходимость бунта, то могли бы вызвать его, и уверенность такая подтверждается там фактом, то бунт сам по себе произошёл спустя всего год после того, как я принуждён был покинуть Ростов. Но они не вызвали волнения потому, что поступки, подсказываемые разумом, непременно требуют ответа на вопрос — зачем. Поступки диктуемые чувством, не требуют ответа на вопрос — зачем. Вот почему толпа города Ростова бунтовала 2 апреля, а революционеры даже уже в происшедшем волнении не сумели принять участия. Вот если б в это время в центре России, т. е. в Петербурге, шла деятельность, какая началась в России в конце 1879 года, то, может быть, и революционерам пришло бы в голову попытаться вызвать волнение в Ростове и связать его с центральной революционной деятельностью, тогда и был бы ответ на вопрос — зачем.

Мне припоминается эпизод из жизни революционеров в Ростове. В Ростов приехали в это время молодые революционеры из Петербурга для поселения в окрестностях Ростова. Некоторые уже нашли себе места. Так, один, помню, в этот день собирался отправиться на место пастуха, или «чебана», как говорят на юге, к овцеводу Трапезонцеву. Другие ещё подыскивали места. Все они жили на одной квартире. Я пришёл к ним и принес номер газеты «Голос», в которой сообщалось о расправе Трепова с Боголюбовым. Новость о такой расправе так поразила и даже принизила нас, что один, некто Буланов, истерически зарыдал. В это время вошёл Алексей-босяк (он, между прочим, предлагал некоторым из приехавших отправиться вместе с ним на строящуюся тогда Донецкую железную дорогу) и, заметив грустное настроение наше, сказал: «Что это вы, господа, приуныли, ровно кого похоронили?» Ему в ответ на это прочли газетную новость. «Ну, чем же мы на это ответим?» — спросил он. Вопрос такой, на который вообще не легко ответить, и затем заданный, человеком, от которого никто из нас не ждал такого вопроса. Конечно, кроме общих фраз, — подумаем да посмотрим, — мы лучшего ответа не сумели дать. Зато он нам ответил так, что опять-таки мы не ждали от него такого ответа. Он сказал: «Хорошие вы люди. — это я всем и каждому скажу, а вам скажу — но вот моя жизнь — грош ей цена, а и то мне жаль так зря бросать её. Прощайте, господа!» — И с тем ушёл. Дня через три я шёл по набережной в угольный склад, ко мне подошел Алексей и, ровно извиняясь за высказанную правду, сказал: «Вы, Родионыч, на меня не обижайтесь; ей-богу, я вас люблю, да только ж что в этой дыре можно сделать?» Попросил и паспорт для себя. Я пошел с ним и угольный склад, обещал ему дать на другой день, что он просит, и с тех пор я уже его не видел. Когда В. Засулич выстрелила в Трепова и я видел своими глазами всю суматоху, которая происходила в доме градоначальника, то мне припомнилась эта сцена в Ростове и я сказал сам себе: «Вот тебе ответ, Алексей, на твой вопрос, на который мы не сумели ответить». Осенью в 1877-м же году, вероятно в сентябре, но не позже начала октября, к нам с разных сторон стали приходить вести о том, что жандармы готовятся предпринять кампанию против революционеров в Ростове. Дня за два перед тем, как они открыли кампанию, ко мне пришёл на квартиру приказчик угольного склада и сказал, что меня просят в угольный склад. Там мне сказали, что меня желает видеть мой отец. Я отправился в гостиницу, где останавливался мой отец, и он мне сказал, что был у такого-то священника [Михаила Прокоповича] и тот сообщил ему, что на днях в Ростове будут обыски и, вероятно, будут произведены значительные аресты. «Смотри, — прибавил он, — пожалуй, и тебя арестуют». (Священник об этом узнал случайно от самого жандармского ротмистра за карточным столом.) Я сейчас отправился предупреждать, бросил спою квартиру, закрыл сапожную мастерскую, о которой речь была выше, и переехал в соседний город к доктору [Владыкину в Новочеркасске.], куда нам и доставляли сведения о том, что делается в Ростове. Жандармы, побывав в двух опустевших квартирах, решили действовать иначе. Вечером, когда рабочие по окончании работ стали выходить из железнодорожных мастерских, то у дверей оказались жандармы и начали производить аресты по указанию рабочего Никонова. На другой день повторилась та же сцена у ворот завода Грагам. Арестовано было в этих двух местах человек до 75-ти рабочих. Некоторых из рабочих, продержав около месяца, выпустили, а остальных держали год или 1 1/2, в заключении и потом разослали по Сибири. Местью за эти аресты и было убийство Никонова. Его убил рабочий, пригласивший его в публичный дом, и когда они шли туда, он и застрелил его из револьвера в глухом месте. О казни его в ту же ночь были расклеены прокламации по Ростову, в которых объяснялось это убийство. Мне передавали, что прокламации почти весь день оставались на местах и что около одной прокламации собралась толпа и один из толпы читал вслух: «В эту ночь такого-то числа и месяца по распоряжению, революционного кружка рабочих города Ростова убит своим товарищем рабочий решетник Никонов за то, что предал своих товарищей. Такая участь ждёт каждого Иуду». Убийство Никонова было организовано Сентяниным, который остался вне подозрения во время арестов. Арестован он был потом в Харькове по делу подкопа для освобождения Фомина, и так как была установлена его связь с организацией «Земли и Воли», то он был привезен в Петербург, и, вероятно, его судили бы вместе с Ольгой Натансон и Оболешевым, но он умер до суда в Петропавловской крепости. Таким образом, закончилась наша деятельность в Ростове н/Д...

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Попов М. Р. Записки землевольца / Ред., вступ. ст. и прим. И. А. Теодоровича. — М.: Изд-во Всесоюз. О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1933. — С. 153-166. Из конспиративных соображений М. Р. Попов не писал ни названий местностей, ни фамилий, заменяя все собственные имена значками. Восстановлены по тексту А. М. Ладыженским. Приведены в [].
2. Владыкин Иван Иванович, врач, участник революционного движения 1870-х гг., автор книги «О грязелечении вообще и в частности грязями Грузского озера Области войска Донского» (Новочеркасск, 1900).