ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Вып. 30-й

Власть и управление на Дону

А. М. Ладыженский

АРЕСТ И СЛЕДСТВИЕ

Меньше, чем через год как мы её (мать А. М. Ладыженского Надежду Родионовну. ‑ Н. К.) похоронили, я был арестован и выслан, а нашу квартиру захватил следователь ГПУ Комаров. В значительной степени мой арест был вызван желанием поживиться нашим действительно очень хорошим жильём. Наступило время, когда говорить было страшно, а молчать бедственно.

 Осенью 1930 года арестовали бывшего секретаря нашего бывшего археологического общества Бориса Владимировича Лунина. Мы недоумевали за что. Прошло несколько дней и у всех бывших членов правления этого общества произвели довольно поверхностные обыски. У меня с любопытством рассматривали квартиру, которая явно понравилась, и гравюры на стенах. Бумагами почти не интересовались. Никого не арестовали, ничего не изъяли. Со всех бывших членов правления взяли подписку о невыезде. Сказали, что вызовут для допросов. Стало ясно, что фабрикуется дело археологического общества, что над нами занесли меч неправосудия. Но прошло более месяца, а нас не беспокоили. Или хотели проследить, будем ли мы что-то предпринимать, или вообще не спешили «работать». Но в один из ненастных дней следующего месяца я получил повестку явиться к 10 часам утра в ГПУ (ул. Энгельса, 33) к следователю Терновской. Никакого допроса не производили, а обыскали и прямо отправили в камеру.

Она помещалась в полуподвальном этаже и была очень переполнена. Сидело в ней 22 человека, а размером она была не более 60 метров, причём довольно низкая. Ошеломлённый всем произшедшим, я не сразу рассмотрел её. От дыхания и от курения заключённых в ней волнами ходили водяные пары, смешанные с дымом, который мутным ручьём тёк в большую, всегда открытую форточку. У самого входа я заметил огромную металлическую парашу с двумя ручками по бокам.

Когда засов на дверях закрыли, и послышалось пение запираемого замка, меня обступили заключённые. Это были очень разношёрстные люди. У самой параши на нарах помещался крестьянин. За что его арестовали, никому, в т. ч. и тем, кто его задержал, и ему самому не было известно. Несмотря на тесноту, никто не хотел занимать место рядом с ним, т. к. у него были вши. Когда кто-то сказал, что у крестьянина блохи, он обиделся: «Что я собака, что ли, что у меня блохи? У меня вши».

На некотором расстоянии от зловонного, но незлобивого мужика помещался какой-то восточный человек, обвиняемый будто он в контрреволюционных целях собирал разменную серебряную монету, которую у него нашли в изрядном количестве. Собирал он серебро, во-первых, потому что оно представляло собой более прочную ценность, чем бумажные «червонные» рубли, которые банковский агент давно уже не обменивал на золото, а до латунной разменной монеты тогда ещё не додумались.

Дальше шла группа инженеров, техников и рабочих нефтянников, обвиняемых во вредительстве, т. к. нефти добывалось меньше запланированного. Они яростно утверждали, что при тогдашнем оборудовании невозможно выполнить план добычи нефти.

За нефтянниками шли: юрист из Новочеркасска, анекдотист, обвиняемый по ст. 59 УК (ошибка в тексте; следует читать ‑ ст. 58 УК. – Н. К.) в контрреволюционной пропаганде, железнодорожник, назначенный начальником камеры. Тюремное начальство обещало ему скорое освобождение, если в камере будет порядок, как он сам мне сказал. Это был открытый агент ГПУ. Но в камере был и тайный соглядатай ‑ «наседка» ‑ бывший белый офицер. Вскоре он был выпущен, разыскал мою жену и говорил ей от моего имени, будто я сознался в своей вине.

На нарах у стены, противоположной той, где были двери, разместилась интеллигенция. Старый, умирающий от рака лёгких сенатор цивилист, по фамилии Никитин [9], не эвакуировавшийся с белыми. Это был очень воспитанный и мягкий человек, прекрасный знаток гражданского права. Единственная его вина заключалась в том, что он служил в гражданском кассационном департаменте правительствующего сената, т. е. рассматривал кассационные жалобы по крупным имущественным спорам. Он таял на глазах. Заставить человека с больными легкими дышать смесью паров, кишечных газов и табачного дыма значило очень ускорить его неизбежную смерть.

Начальник камеры (железнодорожник) возмущался, что сенатор не моет полы и не выносит нечистоты. Это за больного охотно делали другие. На нары около этой «интеллигентской» стенки попал и я. Так как у меня с собой не было абсолютно никаких вещей, ни подушки, ни одеяла, ни полотенца, ни мыла, ни зубной щетки, ни самой необходимой посуды мне было бы очень плохо, если бы не помогли товарищи. На моё счастье в камере оказался муж моей студентки Елены Алексеевны Соколовой, он же отец второй моей студентки Любови Владимировны Соколовой ‑ неоднократно сидевший в тюрьмах меньшевик-кооператор Владимир Михайлович Соколов. Он поместил меня рядом с собой и поделился со мной самым необходимым до получения передач, которые бывали раз в неделю по воскресеньям.

Среди интеллигенции был и один очень запуганный старый чиновник, который боялся, что нас всех расстреляют, и просивший, когда настала весна и появились мухи, их не бить, т. к. хлопанье газетой по мухам напоминает выстрелы.

Дальше у правой стены от двери разместилась «золотая группа». Это были по преимуществу армяне и евреи, из которых выжимали кольца, броши и прочие ювелирные изделия с драгоценными камнями, которые они не хотели отдавать. Помню горе одного из них, когда возвратившись от следователя, он в отчаянии сказал: «Мне показали мои вещи». Я не сразу понял, в чём дело. Оказывается, драгоценности этого человека нашли и ему показали. Вскоре его вызвали «с вещами». Не знаю, освободили или сослали.

За «золотым фондом» были очень разные люди, многих из которых я забыл. Сохранился в памяти один трамвайный диспетчер и мелкий эстрадный актёр, без конца рассказывающий похабные истории, чем чрезвычайно возмущался Никитин. Но многие слушали о его любовных приключениях с интересом. Эти темы всем доступны и безопасны.

Распорядок дня был обычный, тюремный. Подъём очень ранний, в 6 утра. Дневальные подметали, а иногда и мыли камеру. Потом строились вдоль своих нар, и надзиратель производил перекличку. После этого вели на прогулку, в уборную и умываться. Строились парами, соответственно занимаемым местам на нарах.

Передний конвоир командовал: «Давай бери парашу, давай пошли». Отправлялись во внутренний двор ГПУ. Шествие замыкал задний конвоир. Так как на всю прогулку давалось полчаса, то в уборной торопили тех, кто засиживался. В здание тюрьмы опять вели парами. Новые стражники, сменявшие в это время тех, кто закончил своё дежурство рапортовали: «Товарищ начальник. Пост охраны врагов народа принял (имярек)». Когда я при допросе заявил, что поскольку мы подследственные, а не осуждённые, нас нельзя называть врагами народа, ‑ следователь показал рукой в окно на улицу Энгельса, по которой обычно шло много людей и сказал: «Подследственные вон все, кто там ходит. А раз к нам попали, значит уже виновные».

Иногда прогулка затягивалась. Это значило, что в камере производят обыск, отбирают самодельные ножи из консервных банок, а также все, что по мнению гепеушников (так в тексте. – Н. К.) компрометирует заключённых.

Иногда со двора, где мы гуляли, выезжал «чёрный ворон» ‑ грузовая машина с железным верхом, окрашенная в чёрный цвет. В ней возили арестованных. Когда открывались ворота, на короткое время были видны «вольные» люди, шедшие по тротуару. Но смотреть через ворота на волю не полагалось, и они быстро запирались. Во дворе иногда лежал ящик из оцинкованного железа. Говорили, что в нём увозили трупы расстрелянных.

Вернувшись с прогулки, арестованные ходили парами вокруг камеры – маршировали – это заменяло гимнастику. Затем дневальные приносили кипяток и казан с кашей, которую староста половником разливал по мискам. Кормили три раза в день, но очень скудно. Почти все получали передачи с воли и делились с голодными.

Раз в две недели водили в баню и изредка к парикмахеру.

На допросы вызывали каждого очень редко и почти всегда от 11 вечера до 3-х ночи. Днём играли в самодельные шахматы, читали газеты, которые можно было покупать через надзирателей, дремали и «трепались», т. е. беседовали. Радио тогда ещё не было. После обеда, т. е. «щей с чёрным хлебом» и изредка небольшими кусочками требухи, спали, т. к. ночью до 4-х было не до сна, звенели замки в камерах, вызывали к следователям. Каждый волновался, не его ли? Тогда подследственных ещё не пытали и не избивали, но лишали права получать передачи, а наиболее упорных, т. е. таких, которые не хотели давать показаний, сочинённых следователем, сажали в тёмный карцер.

После ареста меня не вызывали на допрос более двух недель. «Моим» следователем был не Комаров, который захватил мою квартиру, а «беспристрастное» другое лицо – Терновская. Как полагается, началось с анкетных вопросов об имени, отчестве, фамилии, возрасте, семейном положении, образовательном цензе, местожительстве и т. д.

Затем Терновская стала меня поучать, как я должен себя вести: «Вы всецело в наших руках. Никакие защитники здесь не помогут. Мы не суд, а политуправление. На закон мы смотрим вот как ‑ и она растопырила пальцы. Поэтому, лучше всего давать чистосердечные показания и тем доказать, что вы готовы исправиться и стать человеком».

Затем она потребовала, чтобы я написал, с кем я встречался и дал каждому из них характеристику, особенно в отношении политической лояльности. Я перечислил своих близких родственников и знакомых, о встречах с которыми было всем известно. Никакой антиправительственной деятельности ни у кого из них я не заметил, все они относятся к советской власти лояльно.

Прочитав эти показания, следователь сказала: «Вот уже видно, что вы хотите меня дезориентировать. Нам известно, что вы очень дружны с профессором Лебедевым [10], а о нём не упомянули. Конечно потому, что он арестован».

Я возразил, что А. Ф. Лебедев три года как уехал из Ростова и я его это время не встречал. А о том, что он арестован, не знаю. Но вы мне задаёте вопросы не по тому обвинению, по которому меня привлекаете. Ведь полагается, прежде всего, объявить, в чём меня подозревают.

Терновская ответила, что меня привлекают по ст. 59 п.п. 10 и 11 ‑ участие в контрреволюционной организации и за антисоветскую пропаганду (ошибка в тексте; автор привлекался по ст. 58 УК. – Н. К.), а в какой организации и какую вы вели пропаганду, вам известно лучше меня.

Затем она предложила мне папиросу. Я не курю и от папиросы отказался. Но отказался бы, если бы и курил. Задымив, Терновская сказала мне, что, впрочем, и без моих показаний всё известно, и что остальные члены контрреволюционной организации, именовавшейся археологическим обществом, уже признались. На мой вопрос, кто и в чём признался, она ответила: «Это уже наше дело. Я вижу, что вы не хотите давать откровенные показания, поэтому вам придется ещё посидеть и подумать. Может быть надумаете, тогда сообщите».

После этого меня не вызывали всю зиму, хотя по закону следствие должно кончаться в течение двух месяцев и только в особо сложных делах может с разрешения прокурора длиться дольше.

Наконец меня опять вызвали, был разговор об анекдотах, опять выразили неудовольствие, что я за данное мне время не одумался. Это было уже весною.

В корридоре, где конвоир оставил меня ждать вызова к следователю неожиданно ко мне стремительно подошла Елизавета Александровна Лебедева [11] с восклицанием: «Вы что здесь делаете?»

Она приехала в Ростов хлопотать об Александре Фёдоровиче и не знала о моём аресте. Объяснив, в чём дело, я попросил её зайти к нам и передать, как идёт (или не идёт) следсгвие и сказать, что в шубе, которую я возвращаю, т. к. уже тепло, я зашью письмо. Чтобы я знал о его получении, пусть в передаче пришлют головку чесноку.

Обо всем этом я пишу, чтобы показать, что наряду со всеми строгостями (даже через ворота нельзя смотреть на волю) может произойти случайная встреча и совершенно бесконтрольная беседа с человеком с воли. В ГПУ, как и во всех до и послереволюционных русских учреждениях было и конечно есть очень много бестолочи и беспорядка.

Шуба с моей запиской благополучно дошла по назначению. В дни передач отправлялось заключёнными очень много грязного белья и верхней одежды. Просматривались они надзирателями, по-моему, в основном с точки зрения нельзя ли чем поживиться. Так, когда я неожиданно для себя не был выпущен из ГПУ, когда меня вызвали повесткой якобы на допрос, на мне была хорошая верхняя рубашка с отцовскими золотыми запонками. Я их всегда носил, как память об отце. Они стоили не более золотой десятки, но тогда это была значительная сумма. Поэтому какой-то гепеушник их тайком от других вынул из грязной рубахи и присвоил.

Вскоре после второго допроса меня сфотографировали. Опытные заключённые объяснили, что значит дело закончено. Об этом я догадывался, прочитав в «Молоте» объявление жены о распродаже мебели, причём адрес она указывала не наш, а мамы Сони [12]. Значит квартиру захватили, и она переселилась к тёткам. Имущество ей Комаров милостиво отдал за исключением люстры в прихожей и красивых рам для гравюр. Почему-то именно эти вещи очень понравились следователю, выбросившему мою семью на улицу.

В конце 1930-х годов следователи нередко захватывали всё имущество репрессированных. Так, когда в 1938 году арестовали мужа Матрёны Михайловны Поляковой, дочери того очень своеобразного купца, о котором я писал выше [13], то вывезли по описи все вещи репрессированного. Но, когда в 1958 году он был реабилитирован, в деле не оказалось описи вещей. Поэтому за отобранное имущество Матрёна Михайловна ничего не получила, а для неё «компенсация за конфискацию» была очень нужна, т. к. пенсию ей за невинно загубленного мужа назначили всего в 22 рубля, или по тогдашнему счёту 220 рублей в месяц.

В конце мая (ошибка автора; он был освобождён в конце августа. ‑ Н. К.) меня неожиданно вызвали с вещами. Трудно было догадаться переводят ли из ГПУ в тюрьму для пересылки по этапу в лагерь, или освобождают, или дают вольную высылку. Поскольку конвоир повёл меня не во двор, значит, меня не повезут на «чёрном вороне» в тюрьму. Поскольку мы прошли мимо дверей в комендатуру – значит, меня не освобождают. Привели меня в канцелярию. Там я получил под расписку постановление Особого совещания почти месячной давности о том, что по решению «тройки» меня высылают на три года в какой-либо из «нережимных» (т. е не областных) городов и не промышленных центров, и не близких к границе населённых пунктов. Сообщить, куда я намерен ехать, нужно было в трёхдневный срок, а выехать в пятидневный.

Одетый не по сезону (все в Ростове ходили уже по-летнему в белом), я с узлом вещей дошёл до угла, где нашёл извозчика и поехал на Крепостной к маме Соне. Мои родные уже знали к чему меня приговорили. Им за несколько дней сообщил об этом адвокат Поркшеян [14], который узнал через прокурора.

Оказывается, в Ростове хотели меня посадить на три года в лагерь. Но благодаря вмешательству Емельяна Ярославского [15], которого просила Генриетта Николаевна Добрускина-Михайлова [16], лагерь мне заменили вольной высылкой.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. РГБ. НИОР. Ф. 743. Картон 16. Д. 6. Л. 524‑533.
2. Архив УФСБ России по Ростовской области. Д. П.-41135. Л. 417.
3. Попов Михаил Родионович (1851‑1909), революционер-землеволец, участник революционного движения на юге России в 1870-х годах.
4. Ладыженский Михаил Абрамович (1860‑1922), доктор медицины Дерптского университета, участник революционного движения, отец А. М. Ладыженского.
5. Попова Анна Родионовна, сестра М. Р. Попова, тётя А. М. Ладыженского по материнской линии.
6. Ладыженская Надежда Родионовна, доктор медицины Бернского университета, сестра М. Р. Попова, мать А. М. Ладыженского.
7. Козловский Иван Павлович (1869‑1942), профессор русской истории, председатель Северо-Кавказского краевого общества археологии, истории и этнографии в 1925‑1926 годах.
8. Лунин Борис Владимирович (1906‑2001), советский историк, историограф, источниковед.
9. Никитин Алексей Максимович (1876‑1939), российский адвокат и политический деятель.
10.  Лебедев Александр Фёдорович (1882‑1936), профессор. Основатель физики почв в России, его работы по гидрологии почв относятся к классике науки.
11.  Лебедева Елизавета Александровна, жена А. Ф. Лебедева.
12.  Попова Софья Родионовна(1873‑1952), крёстная мать А. М. Ладыженского, родная сестра его матери.
13.  Поляков Михаил Андреевич, двоюродный дядя А. М. Ладыженского по материнской линии.
14.  Поркшеян Христофор Акимович (1886‑1970), адвокат, публицист, краевед.
15.  Ярославский Емельян Михайлович (1878‑1943), советский партийный и государственный деятель.
16.  Добрускина-Михайлова Генриетта Николаевна (1862‑1945), участница революционного движения, жена народника Адриана Фёдоровича Михайлова (1853‑1929).

Публикация Н. А. Казаровой