ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Вып. 29-й

Власть и управление на Дону

А. М. ЛАДЫЖЕНСКИЙ

РОСТОВ В ГОДЫ НЭПА

Буржуазия встретила речь Ленина о продналоге как свидетельство банкротства коммунизма. Живший в одном с нами доме мануфактурист Минкин говорил: « Без нас не могут обойтись! Опять буржуи стали хорошими! Но мы ещё подумаем, начинать ли дело. А то могут, как в средние века с евреями поступали – давали богатеть, а потом опять отбирали. Верить нельзя, хотя Ленин и утверждает, что нэп всерьёз и надолго». А старый (бывший варшавский) профессор сказал: « Не только всерьёз и надолго, а насовсем».

В большевистских кругах, с которыми я соприкасался у Зильбербергов, введение нэпа произвело тяжёлое впечатление. Люба [2] утверждала, будто двое очень восторженных сторонников коммунизма покончили с собой. Шли споры, является ли введение нэпа компромиссом, или это тактический приём. На литературном вечере у одного знакомого врача молодой поэт В. М. Галанов [3] прочитал поэму «О сапогах». Смысл её сводился к тому, что дворянин, блестящий офицер, носил сапоги, в Гражданскую его убили и сапоги достались комиссару. Теперь эти сапоги купил нэпман. Сапоги олицетворяли власть. Из всей поэмы запомнились заключительные строчки:

….И революции не надо –

Её воинственная рать

Одной венчается наградой

Одной свободой – торговать.

В городе нэп начался с торговли. На базарах появилось довольно много продуктов. После недолгого колебания ростовские коммерсанты, в т. ч. и мануфактурист Минкин, открыли магазины. Началась погоня за спрятанными с дореволюционных времён материалами.

Торговать стали люди, которым до революции и в голову не приходило этим заниматься. Почтенные старушки делали разные украшения, пекли пирожки, лепили леденцы. Бывшие дворяне варили мыло, тёрли гуталин для ботинок. Но были и «фабриканты». Я знал одного, открывшего производство гвоздей. Особенно расширять свои предприятия боялись. На деньги, вырученные от торговли, покупали золотые десятки.

Некоторые коммерсанты, в т. ч. Минкин, вскоре решили, будто нэп не только надолго, но и насовсем. Минкин стал уверять, что для него при нэпе не хуже, а лучше, чем при старом режиме: «Тогда были офицеры, полиция, губернаторы. Теперь – командиры, комиссары, милиция, председатель губисполкома – названия разные, а для меня одно и то же. Может быть даже лучше. Меньше гонора и встречаются нередко начальники евреи. Хоть и члены партии, а всё же свои, евреи». Когда он так говорил, мне вспоминалась известная сентенция Боссюэ: «Думать, что вещи таковы, какими мы желаем их видеть, – наихудший порок ума» [4]. Прошло немного лет, и у Минкина всё им нажитое отобрали, а его отправили в ссылку. Многие более дальновидные нувориши ожидали катастрофы. Сознание непрочности своего благополучия делало их очень неврастеничными. Нажитые деньги большинство стремилось промотать. Открылись злачные учреждения с вывесками «Не рыдай» и т. д. Отец [5], подтрунивавший над своими пациентами нэпманами, цитируя поэта, говорил, что у них:

В голове – надежды вспыхнувшего сердца.

В сердце – скептицизм усталой головы.

В отличие от дореволюционных коммерсантов, которые гордились своим состоянием и старались, чтобы их считали богаче, чем они были, нэпачи очень скрывали свои доходы и как будто стеснялись своей деятельности. Они не пользовались уважением ни у властей, ни у населения. Я их видел много раз на курортах.

Летом 1923 года мы сняли в Николаевке под Пятигорском у подошвы Бештау дачу у одного местного садовода. Жёны нуворишей очень любили щегольнуть. Убогая и безвкусная их роскошь резко выделялась на фоне общей нищеты и сильно раздражала.

По улицам городов группами ходили беспризорные дети в оборванных пиджаках, данных им сердобольными взрослыми. Пиджаки эти почти до пят были какбы пародией на сюртуки. Тётя Соня (сестра отца) очень боялась, что беспризорники заразят сыпняком. Но баба Нюта [6] варила для них «шрапнель»: пшённую крупу с постным маслом, луком и кислой капустой.

В противоположность Минкину надо было сказать: «Всё стало другим». Я уже выше писал, что ещё перед революцией язык начал сильно портиться. В 20-е годы процесс изменения его очень усилился. В особенности у недостаточно образованных людей. В оборот вошло много блатных, а также ненужных иностранных слов, вытеснивших русские. Это отразилось даже на правительственных актах. Вместо уполномочие и доверенность стали говорить – мандат, вместо уложение или свод – кодекс, вместо указ или закон – декрет. Появилось изрядное количество нарочито вульгарных, пролетарских выражений – мирово, крути гаврила, на большой палец с присыпкой. Еду называли шамовкой, лицо – витриной, живот – барабаном, глаза – гляделками. К счастью, многие из этих слов недолго были в ходу. Но язык в общем сильно портился. Возбуждали злобу неправильные ударения. Ходил анекдот про одного старого профессора, который сетовал: «70 прóцентов моих дóцентов носят в пóртфелях доку́менты, а 30 процéнтов моих доцéнтов носят в портфéле докумéнты». Но особенно злил канцелярит. Канцелярские и бухгалтерские словечки характерны для бюрократического быта. Изменилось правописание. Хотя новая орфография была введена при Временном правительстве Мануйловым [7], все до прихода будённовцев в Ростове придерживались старого правописания. Острили: были кириллица и глаголица, а теперь мануйлица. Но и сам Мануйлов писал по старой орфографии. Первое письмо «по мануйлице» я получил весной 1920 года и было странно его читать.

Не сразу привыкли к десятичной системе мер веса, длины, к новому календарю. Путали метры с аршинами и саженями, килограммы с фунтами, десятины с гектарами, старый календарь с новым. Особенно странным казалось, что новый год наступал раньше Рождества.

Для экономии электроэнергии, чтобы раньше ложиться спать, время переставили на два часа вперед. «Всё не всамделишное» – ворчала тетя Анюта. Во всякой путанице обвиняли большевиков.

Сильно были поколеблены семейные устои. Началась, как выразился профессор А. Ф. Лебедев [8], всеобщая хахализация – perpetum cobele – постоянное кобелирование. Конечно, и раньше мужья, и в меньшей степени жёны, нарушали супружескую верность. Но тогда это считалось чем-то нехорошим и скрывалось. Помните у Пушкина: «Свет не карает увлечений, но тайны требует для них». Теперь же никакой тайны не требовалось. Как сказал кто-то из знакомых: «Произошло самое страшное из аутодафе – сожжение фиговых листочков». Брак стал рассматриваться не как договор, а как фактическое состояние, хотя и порождающее юридические последствия. Брак не заключался, а регистрировался. Этот термин сохранился до сих пор, хотя и потерял своё первоначальное значение, которое состояло в том, что регистрация брака – это не законное оформление договора, а удостоверение наличия фактических брачных отношений. Любой из супругов в любой момент без какой-либо мотивировки, а просто по своему произволу мог расторгнуть брак. От договора же по односторонней воле, не вытекающей из законных оснований, нельзя отказаться. Рассказывали анекдот, будто один еврей, решивший уволить прислугу, с нею зарегистрировался, а через день после этого развёлся. В то время довольно сильной безработицы рассчитать домработницу было непросто. Требовалось получить санкцию профсоюза и уплатить выходное пособие. А развестись было легче лёгкого – пойти в загс н заявить о желании брак аннулировать. Наши профессора справедливо считали, что в то время большевики желали разрушить семью, рассматривая её как институт, основанный на частной собственности, поддерживающий старый быт. Власти хотели, чтобы кроме государства не было других организаций, ибо эти последние могли способствовать неподчинению правительству. Но распад семьи влёк за собой много отрицательных последствий и, как известно, в 1944 году семейное право было резко изменено – впали в другую крайность: перестали признавать супругами лиц, состоявших в фактических брачных отношениях. Очень был затруднён, а фактически запрещён развод, детей стали подразделять на брачных и внебрачных (незаконнорождённых), причём право на алименты от отца, на наследование после него, имели только дети от зарегистрированных браков. А в описываемые годы женщина, сожительствовавшая одновременно с несколькими мужчинами могла предъявить иск о взыскании алиментов к любому из них. Лицам более обеспеченным приходилось отвечать за чужие грехи. Возникали сложные проблемы установления отцовства путём определения крови. Не действовала презумпция, что отцом ребенка является муж его матери. Невесты беспокоились не столько о том, нет ли у женихов где-нибудь засекреченных жён, сколько о том, «алиментарны ли женихи», т. е. не приходится ли им уже платить много алиментов. Говорили: «Он хотя и не женат, но трижды алиментарен». Ходил анекдот, что одна жена жаловалась: «Из-за проклятых алиментов, которые двум платит муж, на жизнь не хватает. Если бы я сама не получала алименты с троих, мы бы умерли с голоду».

В первые годы после революции, когда и социальное положение и местожительство у многих изменилось, значительное количество семей распалось. Это я мог наблюдать и среди своих родственников. Муж Ольги Дмитриевны Багалей, сестры моей Наташи [9] – Владимир Евгеньевич Татаринов соблазнил третью, их самую младшую, очень юную сестру Марию, бежал с ней во время отступления белых в Крым, где её бросил. Бедная Муся с отчаяния застрелилась. Гибель младшей дочери очень тяжело переживал Дмитрий Иванович [10]. Он обвинял себя в том, что отпустил молоденькую Мусю из Харькова и не заметил, что она захватила с собой его револьвер, спрятанный в вентиляторе.

В отличие от города, в деревне семейные устои больше сохранились, – там практически остался церковный брак, хотя формально он и не порождал юридических последствий. В то же время беспартийные резко обособились от партийных. Считалось, будто каждый член ВКП (б) знает заранее все намеченные мероприятия и может оказывать какое-то влияние на них. Партийцев побаивались. Правда были так называемые КБП (не КПБ – компартия большевиков, а КБП – какбудто партийные). О них говорили: «беспартийные, но хуже всякого партийного». Партийцы в беседах с беспартийными не позволяли себе критиковать распоряжения властей. Наоборот, беспартийные всё критиковали.

Очень изменилось отношение к Западной Европе и Америке. До революции было принято критиковать всё своё и восхвалять западное. Теперь же пробольшевистски настроенные критиковали Запад как буржуазный, а антибольшевистски настроенные – за то, что он не помог в борьбе против советской власти. А у широких народных масс выросло чувство национальной гордости, сознание своей государственной независимости, что было, несомненно, очень положительным.

* * *

Профессорское жалование около 50 червонцев в месяц было небольшим. Пайки уже отменили, но на червонный рубль в день одному человеку можно было хорошо прокормиться. Нас было пятеро. Я работал в двух вузах, Наташа ежемесячно получала от отца по 50 руб. А бабе Нюте, при содействии В. И. Невского [11] назначили персональную пенсию в 30 рублей как сестре шлиссельбуржца.

Червонец быстро рос в цене, увеличилась его покупательная стоимость. Говорили, будто одни родители решили назвать своего сына червончик, чтобы быстро рос…

После введения нэпа материально стало жить значительно лучше, но духовно, интеллектуально – хуже. Уступки в экономике партия и правительство стремились компенсировать или, вернее, замаскировать наступлением на идеологическом фронте. Философское общество [12] пришлось ликвидировать, т. к. вся философия была оказёнена и инакомыслие официально объявлялось крамолой. Производились всякого рода эксперименты со школой, начиная с низшей и кончая вузами, бригадное обучение, комплексный метод и т. д. Ответы на зачётах давались не каждым учеником индивидуально, а группой, что открывало возможность лодырям и тупицам получать удовлетворительные оценки, не имея знаний. Мама Соня [13]не могла примириться со всем этим и вышла на пенсию.

Обстановка в высшей школе была не лучше, чем в единой трудовой низшей и средней. Право объявили буржуазной категорией и юридические факультеты вместе с другими гуманитарными преобразовали в ФОНы. Юриспруденция была упразднена. Вместо теории права читался диамат, а чисто юридических общих понятий не только студенты, но и новые преподаватели не знали.

В 1923–24 годах жизнь до некоей степени стабилизировалась. А ведь самое трудное – это переходные периоды, особенно моменты ломки. Мы в значительной степени привыкли к новым условиям существования, к новому положению, и уже считали его естественным. Дореволюционные годы воспринимались как какой-то сон, а я того времени, как не я, а какой-то другой человек. Теперь были другие критерии оценок, другой быт, другие радости и печали. Больших несчастий не происходило. Но когда их нет, тогда маленькие огорчения переживаются сильнее, подобно тому, как в печальное время больше ценятся маленькие радости.

В университете выборного ректора крупного математика В. П. Вельмина [14]заменили недавним работником промкооперации Ефременком [15], который не имел и среднего образования и писал в годовом отчёте, что трудно было приспособить к новым условиям работы «живой и мёртвый инвентарь университета».

Живым инвентарём, очевидно, считались не только подопытные животные, но и профессора, преподаватели, административно-технический персонал и студенты. Идеологические капельмейстеры ничего не понимали в музыке науки и дирижировали оглоблей. Часто нами управляли закулисные дирижёры. Твердили о подготовке научных кадров. Но под ними разумели учёных, мыслящих по директивам и занимающихся только тем, что интересует начальство. Процветали так называемые «такальщики» – всегда согласные со всем, что требует начальство, всегда говорящие «именно так», поддакивающие. А для тех, кто позволял себе думать, кто мог «сметь своё суждение иметь» настали ужасные времена. Но, как поётся в «Илиаде»: «смертных богини судьбы одарили выносливым духом». Меня, как беспартийного, сняли с заведования кафедрой и назначили сверхштатным профессором.

В 1924 году юридический факультет в Ростовском университете был закрыт, и я оказался вынужденным перейти на практическую работу – стал юрисконсультом Юго-Восточной краевой конторы Госбанка и затем адвокатом. Лучшие в отношении научного творчества годы (с 33-х до 49 лет) я был вне вуза.

Встреча с Будённым

Вдова моего брата, умершего в 1920 году от сыпняка, Люба Зильберберг вышла в 1920 году замуж за одного из комиссаров будённовской армии, очень идейного большевика Шахновского. После смерти брата у нас с Зильбербергами сохранились дружественные отношения, особенно с моей матерью [16]. Люба чрезвычайно ценила, что Надежда Романовна доброжелательно отнеслась к невестке из типично еврейской, неинтеллигентной семьи. Как я уже писал, Зильберберги при белых сочувствовали большевикам, а после изгнания белых Любин брат Ёся вступил в партию, а Люба через нового мужа попала в коммунистическую среду. Шахновский (его все называли по фамилии, даже жена) и его приятели не сомневались, что «с Интернационалом воспрянет род людской». После нэпа, особенно когда началось завинчивание гаек, он в своих верованиях разочаровался и покончил с собой. Но в 1920 году,временибольших успехов Красной армии, вся компания, собиравшаяся у Зильбербергов, переживала большой подъём. Она верила в то, что скоро произойдет мировая революция, второй страной, которая встанет на путь социализма, будет Германия. Вскоре Шахновский с Любой поехали в Германию делать революцию. Но в 1920 году они жили в Ростове. Придя как-то к Зильбербергам, я увидел там Будённого.

Любины братья Ёся, Исай и Моисей ездили на станцию Синявскую, о которой каламбурили, что она носит японское название «комураки», т. к. когда поезд подходил к ней, торговки кричали: «Кому раки?». В устьях Дона было очень много раков. Наловили их несколько вёдер, а С. М. Будённый их очень любил и давно не ел. Увидев его в окружении подчинённых, я хотел уйти, но Раиса Осиповна (Любина мама) меня не отпустила, и весёлая компания любезно посадила меня наискось от С. М. (так в тексте. – Н. К.) Я с любопытством поглядывал на него, а он на меня.

«”Вот вы профессор будете, так научите меня, как сделать, чтобы лошади с голоду не дохли?”И не дождавшись ответа на свой риторический вопрос, добавил: “Вот я спрашивал профессоров ветеринарного института. Те, кто почестнее, говорили: “Кормить надо. Особенно овёс помогает”. А один что-то длинное говорить начал. – Я его слушал, слушал и не выдержал: “Пока Вы говорите, у меня, наверное, три кобылы сдохли”. – А насчёт овса мы и без профессоров знаем, да где ж его взять?”».

Сразу было видно, что С. М. умён и склонен к иронии. Но в то же время это был человек совершенно неинтеллигентный. Об очень уважаемом человеке, например, о Ленине, он в третьем лице говорил «они»: «Спрашивает меня В. И., как дела, а я: “С Божьей помощью, Слава Богу, всё хорошо”. Я тогда ещё не знал, что они в Бога не верят. Ну, В. И. засмеялись: “ Ну, если Слава Богу, то и Слава Богу”».

Как мне потом говорили, Будённый в своё время усиленно занимался с учителями. Например, директор курсов иностранных языков Брегман рассказывал, будто он учил С. М. говорить по-французски, но у знаменитого командарма ни времени, ни особого желания одолеть чужую речь не было: «Попугай, который прыгал у меня в клетке, выучил больше слов, чем Будённый». Но я Брегману не верю, он любил позубоскалить.Так же не верю рассказам, которые слышал много спустя, будто когда Будённого спросили об авторе «Конармии»: «Как Вам нравится Бабель?» С. М. ответил, лихо закручивая ус: «Смотря какая бабель».

ПРИМЕЧАНИЯ

1. РГБ НИОР Ф. 743. Картон 15. Д. 8. Л. 692.

2. Зильберберг Любовь – вдова Б. М. Ладыженского, брата А. М. Ладыженского.

3. Галанов Владимир Михайлович (1895–1925), поэт, проходил по «делу Ганина», по обвинению в участии в контрреволюционной организации, расстрелян 30 марта 1921 года, реабилитирован в 1991 году.

4. Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704), французский проповедник, богослов, писатель, поэт.

5. Ладыженский Михаил Абрамович (1860–1922), доктор медицины Вюрцбургского и Дерптского университетов, принимал участие в революционном движении.

6. Попова Анна Родионовна – сестра М. Р. Попова, революционера-землевольца, тётя А. М. Ладыженского по материнской линии.

7. Мануйлов Александр Аполлонович (1861–1929), ректор Московского университета, министр просвещения во Временном правительстве.

8. Лебедев Александр Фёдорович (1882–1936), профессор кафедры агрономической химии в Донском (Северо-Кавказском) университете (1917–1930), основатель физики почв в России, а его работы по гидрологии почв относятся к классике науки.

9. Ладыженская Наталья Дмитриевна – жена А. М. Ладыженского.

10. Багалей Дмитрий Иванович (1857–1932),историк, краевед, общественный и политический деятель, организатор науки, профессор и ректор Императорского Харьковского университета, академик Украинской академии наук.

11. Невский Владимир Иванович (1876–1937), профессиональный революционер, большевик, советский историк.

12. Философское общество при Донском университете было основано в 1920 году. Председателем общества был Д. Д. Мордухай-Болтовской, секретарём А. М. Ладыженский. Подробнее о философском обществе при Донском университете см: Донской временник. Вып. 28. Ростов н/Д., 2019. С.148–149.

13. Софья Родионовна Попова (1873–1952), крёстная мать А. М. Ладыженского, его тётя по материнской линии.

14. Вельмин Владимир Петрович (1885–1974), профессор, доктор физико-математических наук, ректор  Донского университета (1922–1924).

15. Ефременко Лукьян Матвеевич, ректор Донского (Северо-Кавказского) университета (1924–1929).

16. Ладыженская Надежда Родионовна, доктор медицины Бернского университета, сестра М. Р. Попова, революционера-землевольца.

Публикация Н. А. Казаровой

Источник: Ладыженский А. М. Ростов в годы нэпа  // Донской временник / Дон. гос. публ. б-ка. Ростов-на-Дону, 2020. Вып. 29-й. С. 62–67.

См. Н. А. Казарова. Воспоминания о Ростове профессора Ладыженского