ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. ГОД 2019-й

Власть и управление на Дону

А. М. ЛАДЫЖЕНСКИЙ

РОСТОВ ПРИ КРАСНЫХ

Линия фронта быстро приближалась к нам. В городе усилилась анархия, участились грабежи, стало небезопасно вечером ходить по безлюдным улицам – раздевали. В государственном банке через два дома от нас жгли какие-то бумаги, и на тротуар обильно сыпался пепел. И вот по пустым улицам раздалось цоканье лошадиных подков. В город вступила конница Будённого. Все прикололи к своим костюмам красные лоскутки.

Вскоре красноармейцы начали обыскивать квартиры: официально – с целью изымать оружие и проверять, не скрываются ли офицеры и «прочая контра»; но нередко и с целью «ущемлять буржуазию». Ущемлять, в основном, конечно, в свою личную пользу – «грабь награбленное».

Ещё задолго до обысков обыватели прятали дорогие вещи. Были и такие чудаки, что клали свои ценности в банковские сейфы. Некоторые, заслышав цоканье подков конницы, снимали иконы и вешали портреты Ленина и Троцкого. Люди старались придать комнатам неуютный и бедный, или, как тогда выражались: «бледный вид». «Как вы хорошо обезобразили свое жильё», – говорили забегавшие соседи.

Мы ничего этого не делали, наоборот, как обычно в рождественские и новогодние дни, у нас бы накрыт стол с последними дарами с хутора.

Ворвавшись в агрессивном настроении, будёновцы, увидев праздничный стол и услышав спокойное приглашение матери присесть к нему, изменили тон. В них проснулся русский крестьянин:«Вот у людей святки, а мы всё воюем». Спросили: «Мамаша, где помыть руки?». И, не дожидаясь новых приглашений, сели к столу. Очевидно, они давно так хорошо не ели, и пища заслонила для них в данный момент всё. Не напрасно говорят: «Путь к сердцу лежит через желудок». Один очень заинтересовался: «Какая у вас тонкая соль. Откуда берётся?» А узнав,что отец и мать врачи, начали задавать вопросы о своих болезнях. Услышав от тёти Анюты, что отец был в ссылке при царизме за оказание медицинской помощи восставшим рабочим, стали держаться приветливо, хотя и попросили «дать чего-нибудь из барахлишка». А один, обнаружив на стене кабинета длинный термометр в виде средневековой пищали, торжествующе воскликнул: «А вот ружьё, а говорили, что оружия нет!» Ему показали, что пищаль эта бутафорская. Все стали смеяться, что ещё больше разрядило обстановку. Затем красноармейцы заинтересовались небольшим фарфоровым черепом-пепельницей, который стоял на письменном столе. Начали расспрашивать: «Это человеческий детский или обезьяний? И зачем такую мерзость держите? Смотреть страшно!» Я подумал тогда: «Убивать не страшно, а на фарфоровый череп смотреть страшно». Перед уходом один красноармеёц подошёл к отцу и, понизив голос, спросил: «Вы и женские болезни лечите?» Отец не сразу догадался, что женскими болезнями будённовец считает венерические, полученные от женщин. Хотя и медицинское название венерические происходит от Венеры.

Мне уже третий раз пришлось переживать большевистскую революцию. Первый раз в Москве, второй – на Украине, и наконец, в Ростове. У меня уже был опыт, и я инструктировал домашних.

Опять дымящиеся буржуйки с трубами, выведенными в форточки, в которые вместо стекла вставили листы жести. Из этих труб, как водится, капала ржавая жижа, которую отец называл сукровицей. А когда ветер дул в нашу сторону из «печёнок», как нахичеванские армяне называли маленькие железные печки, шёл удушливый газ. Одно окно в приёмной было выбито, и дырку заткнули большой подушкой в красной наволочке. «Это мы вроде красным флагом салютуем большевикам, – пошутила тётя Анюта. – Помнишь, как в 1905 году?»

Опять надо было организовывать ночные дежурства в подъездах, опять на этих дежурствах, чтобы скоротать время распространялись фантастические слухи, рассказывались анекдоты и обсуждались судьбы России. Помню, как один «противник кацапов» доказывал, что теперь экономический, а вскоре и культурный центр переместится на плодородный юг. Москва же, и особенно Петроград, потеряют своёбылое значение, и осуществится пророчество – Петербургу быть пусту.

Опять возникла проблема воды и куда девать нечистоты.

По карточкам выдавали главным образом пшеничную крупу, так называемую шрапнель. Острили (русский человек всегда острит), что шрапнель пробивает самое крепкое терпение. Картошка стала предметом роскоши. Но было много солёной хамсы и тюльки. Они выдавались и в пайках, и лежали потускневшими серебряными кучами на базарах: продавались по 100, кажется, рублей за баночку. Их ели во всякое время дня, как семечки, запивали фруктовым чаем с сахарином. Рыбьи головы отрывали руками.

Университет возбудил ходатайство о выдаче его сотрудникам особых пайков в соответствии с постановлением Совнаркома РСФСР. Меня как юриста, знавшего большевистские порядки и обычаи, командировали в Севкавупонаркомпрод добиваться прав.

Вооружившись экземпляром «Известий», в котором был опубликован декрет о пайках научным работникам, а также мандатом с печатями (круглой, треугольной и штампом), а также удостоверением личности, я в приподнятом настроении отправился к комиссару. После препирательств в бюро пропусков я, наконец, получил разрешение войти в здание. Попасть к комиссару оказалось легче, чем войти в Севкавупонаркомпрод. Я энергично подал секретарше мандат и без задержек попал к самому.

Уполномоченный принял меня довольно холодно: «Для рабфака пайки дадим, а для буржуазных профессоров, обучающих буржуазных сынков, у нас продовольствия нет, самим не хватает». В качестве козырного туза (которого, как утверждал один атеист, сам Бог ничем покрыть не может), я из портфеля (а тогда все советские служащие носили портфели, служившие не только эмблемой власти, но и сумками для продуктов) вынул «Известия» с постановлением о пайках. Типичный комиссар в кожанке, галифе и сапогах, с невысокой папахой на голове бегло посмотрел на газету и сказал: «Вот вы юрист, да ещё профессор, а советских декретов читать не умеете». Я ему начал цитировать статьи, где говорилось, каким учёным и какие пайки полагаются.

– Читайте дальше, – властно сказал комиссар. 

– Дальше написано: председатель Совнаркома Вл. Ульянов-Ленин.

– Нет, читайте ещё дальше!

– Дальше – управляющий делами СНК Вл. Бонч-Бруевич.

– Ну, а ещё дальше?

– Москва. Кремль. Такого-то числа.

– Вот то-то же: Москва. Кремль, а здесь Ростов-на-Дону, – торжествующе заявил комиссар.

Когда я стал доказывать, что декреты СНК РСФСР обязательны на всей территории федерации, он сказал: «Не забывайте: власть на местах. Законность у нас революционная, диалектическая. Мы формально к ней не подходим».Так я пайков не добился. Пришлось хлопотать в Москве.

Но наша семья питалась сравнительно сносно. Пациенты – пригородные крестьяне и казаки – по-прежнему, хотя и не так уже обильно, «подбрасывали» отцу продукты. Стали у него лечиться и разные начальники.

На автомобиле одного из военкомов я меньше чем за час по замёрзшему Дону доехал в Азов к дяде Алёше. Ему оставили одну корову и продовольствие по крестьянской норме. Его старший сын Володя был убит в бою под Новочеркасском, второй сын Лёня пропал без вести. Надеялись, что отступил с белыми, но так до сих пор неизвестно, что с ним сталось. Жена дяди Алёши тётя Надя умерла от сыпняка в 1918 году. Я советовал оставшейся в Азове младшей кузине, похожей на красивую куклу, молоденькой девушке Соне уехать, так как в городе Поповых стали считать «бывшими людьми», «недорезанными буржуями». Но она отказалась оставить отца и поступить, как прежде мечтала, на медицинский факультет Ростовского университета, куда я её мог устроить.

Дядя Алёша никак не хотел примириться с мыслью, что большевики пришли насовсем. Я ему привёл сообщение в ростовской газете «Молот» о том, что Красная армия одерживает везде победы. «А ты разве “Молоту” веришь? Сперва“Молот”, а потом голод. А как говорил Рябушинский: “Костлявая рука голода задушит революцию”», – сердито ответил дядя.

Долго задерживать военкомовскую машину было неудобно, и я умчался обратно в Ростов. Заходящеё солнце огнём и кровью обрызгало тёмные зимние тучи и последними лучами освещало покрытый снежным саваном Дон. Вспомнились стихи Анны Ахматовой:

Ещё на западе земное солнце светит,

И кровли городов в его лучах горят...

А здесь уж, белая, дома крестами метит,

И кличет воронов, и вороны летят.

Вся поездка и пребывание у дяди продолжались не более четырёх часов. Это я в первый раз путешествовал на автомобиле и изумился его скорости. На дядиных прекрасных рысаках мы в один конец из Ростова в Азов катились больше трёх часов. Вообще, и поездка, и всё в Азове было так непривычно,что казалось сном.

В университете тоже всё стало каким-то невсамделишным. В учёный совет, кроме профессоров и преподавателей, вошли делегаты от студенческих организаций и технических работников. Уборщицы настаивали, чтобы мыли лестницу по очереди все студенты и сотрудники, в том числе профессора. Тогда от последних поступило контрпредложение, чтобы и лекции по очереди читали все, в том числе и уборщицы. Ростовская профессура была очень запугана гибелью трёх видных учёных. Известного физика Колли [1] убили (не знаю как их назвать: фанатики или бандиты) как якобы представителя буржуазии. Подобно тому в столице были убиты Кокошкин и Шингарёв [2]. А в 1920 году в ЧК расстреляли зав.кафедрой терапии З. В. Гутникова [3], а затем профессора физиологии А. А. Жандра [4].

О том, что их казнили совершенно напрасно, можно судить хотя бы по тому, что для успокоения интеллигенции было опубликовано постановление Донисполкома онедопустимости репрессий без согласования с ним по отношению к квалифицированным специалистам.

Между преподавательским составом и техническими работниками началась «классовая борьба». Представитель, так сказать, угнетённого класса, – университетский кассир, измождённый и озлобленный щупленький человечек, старался показать своё значение и власть. Он очень медленно выдавал жалованье профессорам, помногу раз пересчитывал огромное количество ассигнаций и щёлкал на счетах. Нередко по требованию получателя он отрывался от выдачи «лимонов» (миллионов) и шёл к бухгалтеру, так как в ведомостях были ошибки; причём ошибались всегда не в пользу преподавателей. «Миллионерам» приходилось стоять в нетопленном коридоре, а в комнате бухгалтерии, откуда через окошечко кассир одаривал астрономическим количеством ничего не стоящих рублей, было сравнительно тепло. При этом наш истязатель пил морковный чай, что ещё больше задерживало его работу. Кассир и бухгалтер вели себя так, будто они делают нам одолжение, или даже платят свои собственные деньги своим собственным служащим.

В очереди острили, что скоро будут выпущены новые купюры, на которых вместо государственного герба будет изображён кукиш, а вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» – «Как на этот кукиш, так и на эти деньги, ничего не купишь». Я старался приходить попозже, хотя рисковал, что не хватит дензнаков и придётся ждать, пока напечатают новые.

Вообще, тогда можно было наблюдать явную неприязнь и пренебрежение к интеллигенции.

Это объяснялось рядом причин. Во-первых, отождествлением интеллигенции и буржуазии. И одеты интеллигенты, как буржуа, – носят пиджаки и шляпы, золотые обручальные кольца; а этого тогда делать не полагалось. Если человек, носивший галстук, производил музейное впечатление, то крахмальный воротничок, а тем болеё золотое кольцо, хотя бы и обручальное, рассматривались как демонстрация буржуазности и даже контрреволюционности. И такое отношение продолжалось довольно долго. Я помню, что в нэповские времена серьёзно обсуждалось, можно ли коммунистам и комсомольцам надевать шляпы, ходить в пиджаках, а передовым женщинам носить серьги. Зато кожаные пальто и кожаные тужурки, галифе, краги были очень в моде как «партийная одежда». Вообще, виды и фасоны платья были в быту жгучими вопросами идеологии.

У буржуазии её капитал можно было отнять, и его отняли, а основной капитал интеллигенции – знания и умения – отнять было невозможно.Это очень раздражало. Пословица «лучше уметь, чем иметь» или, как её перефразировали: «умение дороже имения», оправдывалась в полной мере.

Во-вторых, так называемые низы очень хотели равенства. А культурного равенства с интеллигенцией они не имели, для достижения его нужно было время и большие усилия. И многие тогда такие усилия начали проявлять. Наша семья очень приветствовала постановление Советского правительства о ликвидации неграмотности и создании ликбезов. Мама, Соня и тётя Маня сверх своей работы в школах много занимались обучением взрослых грамоте. В сущности, тёти делали это с давних пор: преподавали в воскресных школах и на разных курсах до революции. Но далеко не все хотели учиться. В отношении интеллигенции у малокультурных людей таилось чувство своей неполноценности. А это чувство, как правило, компенсируется показом своего мнимого превосходства.

Ярким примером любой ненависти к культурным людям был поселённый в наш дом чернорабочий Цыганков, беспросыпный пьяница. Он смотрел на меня своими узкими глазками, в которых пылала злоба и не было ни искорки мысли. Его раздражало, что интеллигенты, как он выражался «чистоплюи», не лузгают семечек, не матерятся, не показываются на улице пьяными, говорят не «спинжак», а «пиджак», не «хотится», а «хочется», не «колидор», а «коридор». Он считал, чтo всё это «для фасона».

Но возвратимся к университету. Лекции зимой 1920 года читались нерегулярно. «Сегодня я пойду на занятия,так как выдали по килограмму свиных рулек (с которых уже отрезали всё мясо, и годных только для супа), – сказал мне, смеясь, мой товарищ по кружку Трубецкогопрофессор С. Ф. Кечекьян [5]. Я занятия не пропускал.

В университете образовалась сравнительно небольшая и чрезвычайно разношёрстная, но с огромным внутренним интересом слушавшая лекции, группа.

В неё входили:

1 – средних лет тихий священник. Он держался особняком и был очень застенчив.

2 – Пожилой раввин Голденберг,резонёр.

3 – Член военно-революционного трибунала Голяков, впоследствии Председатель Верховного суда СССР и директор Всесоюзного института юридических наук.

4 – Бурштейн (Лозовский), впоследствии видный литературный и театральный критик

5 – Атлас. Будущий доктор экономических наук.

6 – Очень симпатичная, типичная революционная интеллигентка Елена Александровна Соколова.

7 – Её дочь, восемнадцатилетняя красавица Люба Соколова, впоследствии член президиума Московской коллегии адвокатов.

8 – Блейман, впоследствии видный литературный работник и киносценарист.

9 – Тарасов. Будущий профессор гражданского права.

И ряд других очень способных студентов.

Такой разношёрстный состав студентов объясняется тем, что в университет принимали всех, окончивших среднюю школу или сдавших приёмные экзамены. Поэтому наряду со студентами в солдатских шинелях и матерчатых шлемах с узким верхом – будёновках – были студенты в дореволюционных фирменных тужурках и просто ватниках. Сквозь туман времени я ясно вижу тогдашний университет. Несмотря на различное общественное положение, возраст и национальности, все на лекциях были равны.

У меня со студентами сохранились на всю жизнь добрые отношения. С Иваном Терентьевичем Голяковым [6] мы потом вместе работали на юридическом факультете МГУ, где он преподавал марксизм и историю партии. О своёмобучении в Донском университете он писал в 1946 году, будучи уже председателем Верховного Суда СССР: «Прошло свыше двадцати лет, как я окончил университет, а всё же, где бы я ни работал, я никогда не забываю годы учёбы в университете. Не могу не вспомнить с благодарностью тех начал науки и навыков самостоятельного мышления, которые получил в университете. Эти навыки и знания, умноженные многолетней самостоятельной работой, весьма помогают мне». Но, несмотря на многолетнее знакомство и хорошие отношения, для меня И. Т. Голяков остался загадочной личностью. Со всеми, с кем при мне встречался, он был доброжелательно-спокойно внимательным. По моёй просьбе опротестовал и добился отмены ряда несправедливых судебных решений. И. Т. Голяков говорил мне, что благодаря ему маршал Рокоссовский был освобождён из концлагеря. Любил Голяков книги, и его часто можно было встретить в букинистических магазинах.Хорошо знал и очень ценил Л. Н. Толстого,В. Г.Короленко и А. П. Чехова. Он даже печатал статьи о литературе. Но как мог такой культурный доброжелательный человек быть председателем Верховного Суда при Сталине? Ведь ему приходилось санкционировать или, во всяком случае, не опротестовывать беззаконные казни!

Очень тепло вспоминали университетские годы и другие тогдашние мои студенты. Как-то в 1951 году, в Москве,в двенадцатом часу ночи меня нагнал незнакомый человек. Ростовский студент начала 20-х годов вспоминал мою лекцию, читанную при коптилке в нетопленной аудитории зимой 1920 года. Содержание лекции произвело на него такое впечатление, что он пересказывал её мне через тридцать лет в ненастную осеннюю ночь на улице. (Моя лекция была о соотношении права, нравственности и практической целесообразности на примере проблемы смерти Сократа). Я думаю,что дело здесь не в качестве лекции, а в молодой жажде знаний и свободного самостоятельного мышления. Кроме того, университет заставлял на время забывать тяжёлую жизнь, голод, холод, зыбкость бытия.

У меня со студентами всегда были хорошие отношения. А с тем курсом – особенно дружеские. Показателем добрых чувств ко мне может служить следующий случай. Как-то ко мне весной 1920 года пришла студентка со смущённым видом. Она шёпотом сказала, что хочет поговорить со мной так, чтоб никто не слышал. Когда я провел её в кабинет отца и закрыл двери, она показаламоё письмо, посланное накануне в Москву Полевым. В этом письме я жаловался на плохую жизнь и на её нелепости. Оказывается, студентка служила в органах, занималась перлюстрацией писем. «Конечно, за такое письмо Вас бы к ответственности не привлекли. Но это ухудшило бы мнение о Вас, и Вас взяли бы на подозрение. Лучше это письмо уничтожить и свои суждения высказывать осторожнеё, – предупредила девушка. – Но о моём приходе к Вам никому не говорите. Даже членам своей семьи!» Я поблагодарил её и заверил, что не подведу. И, действительно, до сих пор об этом случае никому не рассказывал.Тогда я понял, как важно быть осторожным. В злополучном письме я не выражал никаких антисоветских суждений, но весь тон послания был недовольный (если употребить выражение Салтыкова-Щедрина –«нарушал общественную симметрию»).

Следующий 1921 год был не менее голодным, чем 1920-й. На Волге от засухи погибли посевы, и в Ростов, а затем и на Кубань брели оборванные крестьяне, опухшие от цинги. Они с жадностью ели квашенную капусту, которую на зиму заготовила баба Анюта и раздавала просителям на лестничной площадке в выделенных для этой цели блюдцах<…>.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Колли Андрей Робертович (1874–1918) – физик, профессор Донского университета.

2. Кокошкин Фёдор Фёдорович (1871–1918) и Шингарёв Андрей Иванович (1869–1918) – депутаты Учредительного собрания, убитые революционными матросами 7 января 1918 года.

3. Гутников Зиновий Васильевич (1857–1920)– заведующий кафедрой терапии Донского университета.

4. Жандр Александр Андреевич (1856–1920) – профессор физиологии Донского университета.

5. Кечекьян Степан Фёдорович (1890–1967) – профессор права, заслуженный деятель науки РСФСР.

6. Голяков Иван Терентьевич (1888–1961) – юрист, председатель Верховного суда СССР.

См. об А. М. Ладыженском:

Н. А. Казарова. Воспоминания о Ростове профессора Ладыженского