ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2008-й

Генеалогия. Семейная история
См. также: Богаевский Я. П. В Ольховке (Детство и юность Митрофана Петровича Богаевского)

Я. П. Богаевский

НАШИ ПРАБАБКИ

казачий род Богаевских

Всероссийский разбой разграбил маленькое имение отца, употребив на цыгарки ценные книги и исторические бумаги о родословной нашего рода. Из того, что удалось спасти, многое было растеряно, и лишь крохи сохранились у Донского Атамана Африкана Петровича и по его смерти перешли на хранение к его сыну Борису Африкановичу. Самое существенное приходится искать в анналах памяти, удержавшей с детства и юности от долгих рассказов отца в осенние и зимние вечера под аккомпанемент лихой степной непогоды.

Начало нашего рода относится еще к допетровским временам, и отец мне рассказывал следующее предание. С древних времён донские казаки защищали свои земли не только от турок и татар, но и от восточных горцев, иногда удачно вторгались в их аулы, где брали заложников мальчиков, да вероятно и девочек, и, вернувшись домой, распределяли их по семьям. Один из таких заложников попал к бездетному выходцу с Украины, давно жившему в Старочеркасске, возможно поляку или вернее к запорожцу, немало последних проживало на Дону, который его крестил, усыновил и выростил. В те далекие времена много приходилось воевать.

Выросший юноша, горячий по крови воинственный горец, возможно под руководством своего названного отца, скоро выдвинулся по военной службе, ну а дальше это уже шло из поколения в поколение. Помню, что брат мой, покойный Митрофан Петрович [1], говорил, что видел где-то старинный документ, упоминавший о квартермистре (что соответствует теперь начальнику штаба) при 6000 команде донских казаков, (командами тогда называли отряды), отправленной с Дона в Лифляндию при Елизавете. Начинали тогда службу рядовыми казаками и за боевые заслуги лишь уже позже стали производиться в офицерские чины, а офицерское звание давало дворянство, а с ним право и на землю и крепостных крестьян.

В конце 18-го столетия, в 100-120 верстах к западу от Царицына, на берегу речушки Березовой, где у Богаевских было небольшое именьице с дубовым домиком из 4-х комнат, кругом кухонька, сарайчики, конюшня, лепился садик с банькой, появился вышедший в отставку по болезни ног тоже квартермистер Степан Богаевский. Вблизи от имения располагался хуторок из 15-18 хат из глины, где жили крепостные из полтавских хохлов. В полуверсте приютился на берегу речки калмыцкий улус в 40-50 кибиток с конским табуном, отарой овец. Прикочевали они, вероятно, с возникновением именьица, так как к нему была приписана не меренная, не считанная громадная степь с многочисленными древними сторожевыми курганами. Степь эта была дана Богаевским во временное пользование, как пустопорожняя, и пригодна была для попасов, так как грунт был солончаковый, глинистый, песчаный, исключение составляли полосы берегов Березовки, где проростал хлеб, огородина. Калмыки ценили попасы, но главное для них было, что они принадлежали офицерам Богаевским, которые не допускали на попасы другие улусы и прекращали разбой, царивший тогда при полном бесправии на бескрайнем востоке Дона. Когда лошади и скот оправлялись от зимней голодухи, появлялись ремонтёры [2], забирали по сносной цене лошадей в армию, а за ними и другие, в том числе всякая мошенническая дрянь с водкой, надувавшая калмыков. Но появлялся хозяин и заставлял мошенников платить, а если не соглашались, выгонял в шею. Кончался ярмарочный период, делили доходы, не велики были они, только покрывали насущные потребности жизни; недоразумений при дележе не бывало, обе стороны — заинтересованы взаимной поддержкой. Было зарождение своего рода степного кооператива.

Вскоре Степан женился на калмычке Динаре, взял ли из своего улуса или из чужого — неизвестно, вероятно из своего, так как калмыки исключительно любили и уважали Динару за её доброту, честность, природный ум. Была она крещена Дарией при свадьбе с Степаном, так мне говорил мой отец, родившийся в 1834 г. за шесть лет до кончины бабушки Даши, 68 лет. О ней слышал он от многих в округе, как о женщине редкой доброты и порядочности. Тяжела была её семейная жизнь, прожила с мужем только 14 лет и все эти годы прошли в беспокойстве о страданиях и болезни мужа. Осталась она вдовой с 13-тилетним сыном Гришей, в котором души не чаяла, был он её радостью и надеждой, в очень красивом лице его сочетались отцовское казачье происхождение, а может быть и отдалённая черкасская кровь, несколько суженные глаза от матери отражали таинственность монголов, вышедших из глубины Азии с великой мудростью буддизма.

Как могла, учила Даша Гришу грамоте, счислению учился он у случайных грамотеев легко всё схватывал на лету ученик. Не забывала она и хозяйственность, хотелось всё привести в порядок, своему единственному оставить скромный уголок, с достатком; если случится беда — не будет так страшна. Много в этой простой женшине было такта, понимания людей, без чванства она подходила ко всем, будь то калмык, хохол из своих или чужих, заслужив всеобщую любовь и уважение. Ни разу за 34 года её хозяйствования не было ни у калмыков, ни у хохлов несчастья (холеры, чумы, падежа скота). «Она наша — говорили калмыки — кто обидит её, обидит и нас, а тех накажет и Христос и Будда».

Но время шло. Грише исполнилось 18 лет. Начинались тяжёлые затяжные войны с Турцией, Наполеоном. Дон до глубоких стариков пошёл служить. Пришла пора и Грише в поход, лучший конь был прекрасно объезжен опытным калмыком, он же учил Гришу конской езде, уходу за лошадью, седловке и пр. Сёдла, сумы, всё изготовили свои умельцы. Бедная мать и день и ночь готовила всё нужное, не обходилось и без слёз, чуяло её сердце, что увидит она сына через много лет не нынешним, цветущим здоровьем и силой, красивым юношей, а сгорбленного страшным недугом, и, как отец, привязанным к месту.

Проводы были тяжёлыми, собрались все свои и много чужих, многие плакали вместе с матерью. Гриша утешал её, просил окружающих позаботиться о ней. Наконец тронулись, впереди Гриша верхом на стройном коне, вся сбруя была ладно пригнана, блистала, где надо, серебром, мать держалась за стремя и шла рядом, не отрывая глаз от сына, в котором воплощалась вся её жизнь. Следом ехала повозка с нужными вещами и питанием, с боков, сзади, шли, ехали свои и чужие. Видимо мать сильно устала, шла она с трудом. Вот остановилась. Задержал Гриша коня, соскочил. Пал перед матерью на колени, земно поклонился ей; поднявшись, крепко расцеловал. Мать трижды перекрестила его. Видавшие её благословение поспешили поснимать шапки, картузы, малахаи. Последние поцелуи... и «С Богом в путь, да хранит тебя Господь...» были последними словами матери. Большинство продолжали проводы, остались около матери только пожилые, старые. Подошли к ней две калмычки, взяли под руки; не давалась она — всё смотрела на толпу отдалявшихся провожатых. Отвели её домой, уложили в кровать. Несколько дней она не поднималась, опасались за её жизнь. Но вот как-то на заре пробудилась, осмотрелась... и на долгие годы одна... Встала; все были поражены, как она изменилась — теперь это была маленькая худенькая старушка, несмотря на свои 37-38 лет. И закрутилось колесо маленького хозяйства по старому; любовь, уважение окружающих было с ней, все следили друг за другом не сделать ли что-либо худо и не опечалить хозяйку. Все понимали, что ушла её душа с сыном и ей так тяжело.

Через четыре дня вернулись провожавшие Гришу на сборный пункт в станицу Каменскую, сообщили, что полки образовываются и скоро выступят под польскую границу, скоро и Гриша выступит в поход. Выслушала молча — со дня отъезда сына замкнулась Даша в себе, не было прежней словоохотливости, бодрости.

На службу Гриша ушел в 1798 г. И пошли год за годами до полной отставки от ревматизма ног в 1818 году. Прослужил он 20 лет и не взяли его ни пули, ни ядра турецкие или французские, а одолела служба наблюдения за врагами, бесконечные ночёвки на сырой земле, непогоды. Чин войскового старшины, много боевых наград, крестов и медалей, говорили о его доблести, храбрости и находчивости. Ушел он 18-тилетним юношей, вернулся 38-летним инвалидом. За это время редко получала мать письма и всё более военного характера, получил мол орден такой то, и только года за два до отставки письма пошли чаще, писал, что всё, что я мог получить по своим годам — получил, в дальнейшем намекал, что сил нет. Сразу же догадалась мать, что сын инвалид. Писала сыну скорбно, но и настойчиво — «выходи в отставку и приезжай, хозяйство я сберегла, проживём». Начальство оказалось понятливым и внимательным и весной 1818 г. Григорий Степанович двинулся в месячный путь, уведомив об этом своих.

Засуетилась бедная мама, вспомнилась болезнь мужа, смерть его — и вот едет к ней с тем же недугом сын её. Двадцать лет с его отъезда прожила она в постоянной тревоге: жив ли, здоров ли, не искалечен ли — все эти грустные думы мучили маленькую сухенькую старушку с узкими глазками, пытливо всматривающимися кругом, ожидая новых бед, но встречавших среди окружающих сочувствие, ласку и любовь. В ней, как в фокусе отражалась жизнь маленькой округи простых людей, русских, казаков, калмыков, при своей примитивности выделявших скорбные явления жизни и заботы их хозяйки, так хорошо понимавшей не только свои, но и окружающих радости и горести — так был велик духовный образ маленькой старушки бабушки Даши, мамы, мачьки, сочетавшей в себе великое учение Христа и житейскую мудрость Будды.

Итак все от мала до велика ждали с нетерпением и со скорбью возвращения хозяина, барина, большого военного и безнадёжно парализованного инвалида Григория Степановича. Суетились, чистили усадьбу, садик и себя прихорашивали. И преждевременная старушка Даша старалась, как прежде порхать нарядной бабочкой, но время и горести стряхнули былую красоту, молодость, когда она могла лихо взлететь на коня и мчаться в безбережную степь. Ныне плелась она мелкими шажками и всё с думами на милом добром старческом личике о сыне — инвалиде, в прошлом добром красавце — богатыре, сгоревшем в пламени войн во имя России и Дона.

И вот в один прекрасный день к старенькому домику у окаменелого дуба подъехал запыленный, расхлябанный тарантас, запряжённый серой, в мыле, тройкой. На нём сидел крупный человек в офицерской фуражке, прикрытый лёгким военным плащом, но с молодым лицом, за годы особенно сочетавшим калмыцкий и казачий облик. Быстро тарантасик был окружён пёстрой толпой, ещё на горе тройка была замечена подвижной смешанной толпой калмычат и хохлят с криком разбежавшихся в улус и на хуторок: «Барин едет!...» Все бежали к домику, мужчины без шапок, женщины всё же для нарядности покрылись цветными платочками. Сидевший молча осматривался, увидав на балкончике домика маленькую старушку, пытавшуюся скорее преодолеть ступеньки и почти бегом подскочившую к тарантасу. Приложил правую руку к околышу фуражки, здороваясь с матерью и окружающими. Мундир его был украшен десятками крестов и медалей, на плечах серебряные погоны — так явился он в родной уголок в ореоле воинской славы, но у ног его стояли две лёгкие кизиловые палочки с шариковыми набалдашниками, и все поняли, что он инвалид и сойти сам с тарантаса не может. Секунда грустного молчания и повелительный голос «мачьки», назвавшей по имени рослого, по видимому большой силы, калмыка, стоявшего около самого тарантаса: «Бери сзади барина под мышки и спусти на руки стоящих у тарантаса!». Всё вышло прекрасно, Степан Григорьевич сказал: «Спасибо, братцы, нигде меня так не высаживали...» Подвели красавца-богатыря, но инвалида, к маленькой сухенькой старушке-матери. Взяв её под мышки, поднял он её к своему лицу. Крепко, крепко она обняла его за шею, поцеловала, отвечал ей сын тем же. Почтительное молчание царило кругом. А потом, калмыки и хохлы с какой то мистикой целовали руки и ордена прибывшего. Приветствия затягивались, вмешалась мачька: «Довольно, довольно, он устал, расходитесь...» С костыликами, при поддержке молодых крестьян и калмыков вошёл Гр. Ст. в домик, прошёл по всем четырём комнаткам. Везде горели у ликов святых лампады. Помолился, всюду мама следовала за ним. И грустные думы томили старушку, утеряны все надежды, не видать сына в семейном кругу, не видать радости жизни — внуков. Провожала его сильного здорового, а сейчас осталась одна его красота. И думала она: «хоть ею полюбуюсь последние дни моей жизни. Да будет воля Христа и Будды, давших хоть маленькие радости». Приняв христианство перед замужеством, чтила она и своего природного бога Будду, говоря, что в учении они были равны: «Твори добро, избегая зла...» И до конца дней своих (около 70 лет) она одинаково чтила обоих. Ни православные, ни буддисты не ставили ей это в упрёк.

В моей юности и позже, до разгрома тёмными силами России, я не раз любовался портретом моего деда Степана Григорьевича, работы безусловно незаурядного художника, хорошо выразившего и гармонично сочетавшего в прекрасно сложённом красивом офицере красоту казачью и калмыцкую, рыцаря бескрайной степи, без страха и упрёка. Эти священные черты дед, наитием свыше, минуя сына, передал внуку Атаману Африкану Петровичу, выполнявшему дедовские заветы до конца дней своих.

Прошло больше месяца со времени возвращения Степана Григорьевича в Берёзовку. Он окреп, успокоился, предоставив свою жизнь на волю мамы, веря в правильность её умозаключений. И однажды, погуляв при помощи приставленного к нему Ивана, из хохлов, зашёл он в её комнатушку. Посадила она его около, приласкала и заговорила, делясь с ним своими мыслями за долгие бессонные ночи. «Мне 56 лет, еще лет 10, может 15, и я умру. Много я пережила за свой век, мои надежды не сбылись, а тебе нужно жениться, чтоб была и жена и нянька, может и дети будут. Есть маленькое имение, будет и пенсия. Не женишься, пропадёшь ты, я умру, некому будет за тобой ухаживать, начнёшь пить, растянут то, что есть, в нужде кончишь жизнь. Пока жива, буду стараться женить тебя...» Сын возражал: «Да какой я жених, никакая девушка за меня не пойдёт. Ещё будь я богатый, а за бедного, да с разбитыми ногами...»

Но бабушка Дария была волевой в своих решениях. Надо женить сына и всё. В одно прекрасное утро чистенький подкрашенный тарантасик, запряженный вычищенной парой гнедых, подъехал к балкончику дома. Бойкая горничная Дуня вынесла самодельный мягкий ковёр и постелила в тарантасике. Вышла бабушка Даша, принаряженная, расцеловалась с сыном, сказав: «на четыре дня ты полный хозяин» и села в тарантасик рядом с Дуней. Уехали. Через четыре дня вернулись. Побывала Даша в слободе Криворожье у отца Тихона Карпова, — того самого, что её крестил при замужестве. Рассказала сыну о результатах своей поездки, отец Тихон с матушкой обещали помочь.

А через пару недель привёз нарочный письмо от отца Тихона — приезжайте, нашёл невесту, будут смотрины. Засуетилась бабушка Даша, улус и хуторок пришли в волнение: «наш, наш калмыцкий сын едет невесту смотреть, да поможет ему Будда», да поможет ему Христос — говорили русские. Полюбился всем Гриша своей сердечностью и обидный отказ невесты будет и калмыкам и русским большим горем, а в особенности мачьке горемычной.

Невесело смотрел Григорий Степанович на предстящие смотрины. Но что же делать? Отказаться — обидишь на смерть маму, да и доброго батюшку с матушкой. Мечется Даша в доме, во дворе, заботясь о всякой дорожной мелочи. В похоронках сыскала два почти неношенных золотых обручальных кольца, её и мужа, и ещё подаренный мужем мудрёной восточной работы старинный браслет и, показав сыну, сказала: если невеста согласится стать твоей женой, то это для неё. На утро тронулись в путь. Местный умелец-кузнец сообразил, как барину будет легче садиться, на тарантасе спустил ступеньки как можно ниже. И хуторок и улус были в сборе, взволнованные, особенно калмыки «что-то ждет нашего неудачливого сына». Григорий Степанович сиял орденами, медалями, вислыми эполетами, да и мачька была убрана хорошо, но без крику, и даже горела на шее у ней золотая брошка с камушками. Увидев в числе провожавших у тарантаса старшего Бадьму, сказала ему по калмыцки: «Я верю, что привезу сына с женой, но нужна будет хорошая, убранная коврами кибитка около дома для молодых, а то дом мал». — « Будет твоему сыну с женой самый богатый кибитка», — ответил за всех тот. На пол пути у речки остановились, закусили, попоили и покормили лошадей и к раннему вечеру были в слободе и въехали в усадьбу батюшки.

За ужином отец Тихон засыпал Григория Степановича множеством вопросов о его службе, о наполеоновских войнах. Долго тот рассказывал: казачья древняя тактика заманивания в засаду, появление казаков в непредвиденных местах, во флангах, тылах особенно поражала Наполеона и его маршалов. Ночные переходы без дорог — каким то инстинктом выходили туда, где нужно. Казаку дай лес, перелесок, балку, речку, горку, низинку, где бы скрыть своего «горбоносика», да и самого не видно — не слышно. Завидит врага и в удобный момент дротик, коротенькая, металлическая пика, пущенная могучей ловкой рукой решали дело. Вековечная же шашка, как третья рука. В минуту отдыха «горбоносик», будто бы сам по себе, щиплет травку, прядёт ушами, но вот молодецкий посвист и он под боком у Гавриловича, управлял он им больше мимикой, жестами, вот вынесся на простор, летят на него враги, а он «горбоносику»: «Увиливай», увильнули, а из-за каждого дерева, куста вылетают Гавриловичи с дротиками, шашками и конец погонщикам — разодетым гусарам, уланам, кирасирам с ружьями, длинейшими пиками, саблями, пистолетами. Мы редко сходились для сечи, рубки — рассказывал Григорий Степанович — больше брали хитринкой. Нас больше донимала непогода, сырость, холод. Редко только рваные палатки, а так больше прямо на сырой, холодной земле, ну вот и видите: больше половины нас — калеки, да и я в 36 лет полный инвалид — закончил он.

За ужином выпили водочки под чудесную донскую селёдку, под балычок, сёмгу, белугу, зернистую икру и другие волшебные закуски Дона. В конце ужина принесла Даша из отведённой ей комнаты, поблескивая продолговатыми глазами, глиняную бутылочку многолетнего терновника. Все заулыбались. Открыть предоставили Гр. Ст., как самому сильному руками; счистил замшавелую смолу, закрутил штопор в сильно затверделую пробку и после нескольких усилий она поддалась... Аромат тёрна разлился по комнате, да и не только тёрна, а какой-то степной запах волшебной сказочной прелести, так напоминавший степь весной в её цветочном уборе. Матушка, несмотря на свою солидность, проворно достала из буфета специальные терновые бокальчики. По освящённому веками обычаю, выпили трижды с благими пожеланиями видеть Гр. Ст. с хорошей любящей женой, с пожеланием многих лет отцу Тихону и матушке, а затем и Даше. Затем молитва, благодарности и на покой. Разошлись по своим коматушкам и вскоре затихла усадьба, заснула слобода и только мерцание лампад у суровых ликов святых, отрешённых от земного бытия, охраняло сон живых.

На другой день, около полудня, въехали во двор усадьбы батюшки деревенские дроги с семьёй Слюсаревых, отец, офицер в отставке, мать и их дочь Надежда Петровна. Слезли, почтительно подошли под благословение отца Тихона, познакомились со всеми, добро и сердечно. Просто подошла Надя к стоявшему смущенно Гр. Ст., поздоровалась. Знала она уже всё о нём, об этом обеспокоились батюшка с матушкой. Вошли в дом, серьёзный разговор длился недолго и решение было к общему удовольствию. Особенно сияло радостью лицо мамы Даши, ее раскосые глаза светились каким-то особенным светом. Гр. Ст. и Надя переговорили обо всём отдельно, сообщив позже родителям о своем решении. Пообедали. Опять у мамы Даши оказалась уёмистая глиняная кубышка с терновником. Позже, после отъезда Слюсаревых, на шутливое замечание отца Тихона: «И откуда у тебя столько терновки? Да впрочем — это не плохо, привезла терновки, а в обмен получишь жену Грише». Смущаясь, Даша рассказала, как это получилось: «Приехали мы, как Вы видели на тарантасе, да и с ними была ещё парная подвода, на которой сложили матрасики, одеяла, кое что из запасной одежды. Сидел на ней почему то молодой калмык, перед отъездом подходят старые калмыки к подводе с маленькими соломенными снопками, да всё в подводу суют, прячут. А старший Бадьма подошел ко мне и говорит: «Мачька, ты мудрая, много сделаешь, но ты наш калмык, а русский гилюн мудрее тебя, так ты его терновочкой, вот он и всё сделает, и твоего и нашего сына женит как следует...» Долго смеялись все присутствующие, а особенно отец Тихон.

***

Через два месяца в слободе состоялась свадьба Григория Степановича с Надеждой Петровной. Венчание совершал отец Тихон, родители на венчании по обычаю не присутствовали. После свадебного обеда молодые и Даша уехали в Берёзовку. Бодро бежали за ночь отдохнувшие кони, на полпути остановились, отдохнули, закусили и к вечеру стали приближаться к Берёзовке.

С интересом осматривалась Надежда Петровна: вот вдали начала маячить небольшая деревенская усадьба, налево — крестьянский хуторок, направо, в полверсте, калмыцкие кибитки. Не успела она всё как следует рассмотреть, как тарантас подъезжал уже к домику. Со всех сторон бежали мужчины, женщины, русские, калмыки, многие кричали — приехал барин с молодой барыней. На своём языке по-видимому тоже горланили и калмыки. Остановился тарантас, Надежда Петровна легко спрыгнула с него и ласково улыбаясь, обратилась к толпе: «Здравствуйте, я жена вашего хозяина Григория Степановича…» Эта её простота в обращении сразу расположила всех присутствующих в её пользу. Добавила, что она дочь офицера в отставке, поблагодарила за ласковый приём, высказала добрые пожелания. Народная душа сразу решила, что молодая барынька им по душе. Долго шумели и говорили вокруг тарантаса, да Даша навела порядки, попросив расходиться. А старый Бадьма, указывая на стоявшую вблизи от дома кибитку, сказал: «Всё сделал как ты сказала, кибитка ковровая, и на вход ковёр накинул».

Три дня Иваны и Бадьмы праздновали свадьбу барина. Горели яркие костры, жарили, варили, конину, скотину, баранину, каждому по его вкусу. Была и выпивка, молодые обошли всех, она в подвенечном платье, он — при всех орденах. Старые, русские и калмыки, поздравляли, подносили лучшие куски с соответствующей чаркой. Шумели, подпили, женщины не отставали от мужчин, пошли песни, танцы. А молодёжь на коней, пошли на быстроту, лихость, джигитовку. Бывало, спьяну и расшибались, но по стакану бешаной ракушки или водки и снова в скачку. Вернулись молодые в усадьбу, а вечером пришёл сильно пьяный Бадьма, заявивший, что кибитку, где должны спать молодые, он будет охранять от злых духов. Хозяйственный взгляд Даши осмотрел кибитку: в ней большой диван, убранный дорогими коврами, шёлковые подушки. Такой роскошной спальни никогда не имели ни Гриша, ни Надя. На другой день утром молодые рассказывали, как долго ходил Бадьма вокруг кибитки, что-то напевал, бормотал, потом побежал куда-то (позже выяснилось — опохмелиться), вернулся и лёг на пороге спать. А утром мы его разбудили.

Но вот кончились праздники, разъехались гости, взялись Иваны и Бадьмы за хозяйственные дела. Быстро шли дни за днями. Шли годы. Через несколько лет умер отец Тихон, умерла мать Нади, больного отца взяли родственники, вскоре умер и он. Надежда Петровна осталась сиротой.

В 1831 г. у неё родился сын, названный в честь деда Степаном, в 1833 г. другой, названный в честь отца Григорием, у обоих был ярко выраженный калмыцкий тип, хотя у второго слабее, чем у первого. В 1834 г. родилась дочь Анна, в 1836 году сын Пётр, мой отец. Бабушка Даша прожила до 1832 г. — пришлось ей понянчить только двух внучат. Умерла она в 72 года, больше 50-ти лет была полноправной хозяйкой Берёзовки, умело вела хозяйство, скопила небольшие деньжонки. Со временем все хозяйственные заботы перешли к Наде, также оказавшейся хорошей хозяйкой. Даша, почувствовав приближение конца, попросила привезти священника, что и было сделано (с подставой на середине дороги, так как 140 вёрст в сутки одна тройка пробежать не могла). Приехал отец Алексей, сын отца Тихона, исповедовал её, причастил. И в полночь она отошла, без мучений и страданий, как будто б уснула. Похоронили её русские и калмыки вместе. Гроб с покойницей был поставлен в кибитку с двумя открытыми дверьми, чтобы все желающие могли бы с ней проститься, там же был совершён чин отпевания. Двое, русский и калмык, дружно взяли лёгкий гроб на плечи, и вслед за священником снесли на кладбище, была вырыта могила. Рядом с могилой её мужа, Степана. На дне её были поставлены каменные плиты одинаковой высоты. Осторожно опустили гроб на дно, усыпанное цветами, затем два спустившихся туда человека осторожно с каждой стороны наклоняли каменные плиты, чтобы образовалась как бы палатка над гробом. Засыпали, насыпали курганчик. Старый калмыцкий гилюн громко вычитывал древние буддийские моления. Поклонившись могилке, расходились присутствовавшие с сознанием, что с ушедшей будет милость и Христа и Будды. Шли годы, старели люди. Два сына Надежды Петровны, офицеры, где то воевали, не за горами и очередь за третьим Петром, дочь у родственников в Новочеркасске.

Сдавало и здоровье у мужа и в 1852 году он окончательно слёг, полгода тяжкой агонии и его не стало. Похоронили его также, как и мачьку Дарию, приехал отец Алексей, сильно постаревший, и каменные плиты склонились над усопшим, образуя вечный шатёр. Осталась одна Надежда Петровна, 15-ти лет последний сын Пётр ушел в армию. Вскоре пришли из хуторка три старика, покручинились на её одиночество и сказали просто: «не дело тебе, барыне, жить одной, идем к нам, будем доживать вместе, так решил весь хутор, приспособим чистую рубленную на две комнатушки хату и будет с тобой жить бабушка Марфа, будет справлять всё твое хозяйство. Домик запрём, быть может кто из панычей приедет, да навряд, война пошла на годы». Так и сделали, именьице теперь не давало достаточного дохода, а калмыки по приказанию начальства откочевали в Сальские степи.

Шла страшная севастопольская война, гибли многие тысячи людей, тяжёлые мысли мучили Надежду Петровну, мало вестей от сыновей. Мучилось материнское сердце. Вот кончилась война, расползлись войска ополчения по всей Руси, и как по-прежнему нет вестей. Был только слух, что дочь Анна вышла замуж за донского офицера, что был на Кавказе и там погиб, что старший Степан, выйдя в отставку, женился на дочери богатого помещика, что на речке Ольховой, а о Григории и Петре ни слуху ни духу. Вошла Надежда Петровна в крестьянскую жизнь, стараясь облегчить её по мере своих возможностей. Тихо приближалась к земному концу, много молилась и в 1859 году, на 70 году жизни, тихо скончалась. Хоронил её отец Алексей, сильно постаревший, калмыков уже не было. В её лице отошла в лучший мир последняя обитательница Берёзовки Богаевской семьи, дети которой постепенно устраивались на реке Ольховой, приблизительно в 100 верстах к западу от Берёзовки.

В 20 веке, в 1903 г., мой брат Митрофан Петрович, интересуясь древними курганами на северо-востоке Дона, в своей исторической экскурсии пешком, завернул и на дедовское пепелище Берёзовку. От усадьбы — никаких следов, но хуторок стоял на месте. Зашёл в него, разговорился, спросил, нет ли какого-либо старика, помнившего прежних хозяев этих мест. Нашёлся старик, лет за 80, но ещё бодрый. Дед указал точно место усадьбы, на кладбище указал он на небольшой холмик, былой большой курган, где были похоронены два поколения Богаевских. Время с бурями, дождями уменьшило его размеры. Рассказывал дед, что помнит и Григория Степановича и Надежду Петровну, добрые были люди, крепостных не обижали, в бедах помогали. «Ходил Григ. Степанович на костыликах, а орденов полная грудь». Знал он и про калмычку Дарию — умная, хорошей хозяйкой была. Вспомнил дед, что в 60-х годах, как вышла «воля», ни деда, ни бабки не было в живых, приезжал молодой офицер, говорит, я их сын Пётр, поклонился могилам отца, матери и деда с прабабкой, выдал от себя и братьев вольные и уехал.

Наступил страшный 1914 год, а за ним ещё более страшная гражданская война. Из нашего рода в старшей линии в ней погибло трое, в младшей — четверо. Последний — сотник Григорий Богаевский был выдан в Лиенце и погиб от дистрофии в сибирских концлагерях. Остались в живых — я, 86 лет, да два моих племянника, старший в далекой Америке, младший уже много лет, несмотря на перегруженность службой инженера, ведёт издание «Родимого края» — эту последнюю связь с уходящим с исторической сцены казачеством. Им обоим за 60. С нашей смертью, вероятно, прекратит своё существование и наш род, честно служивший в течении нескольких веков России и Тихому Дону. Не были мы богатыми, в «больших чинах не хаживали», за исключением братьев моих — Атамана Африкана Петровича и помощника Атамана Каледина Митрофана Петровича. И сколько на бескрайной Руси, и особенно у нас на Дону, было таких мало заметных родов, честно выполнявших свой долг. Неоценима заслуга наших матерей в этом служении. Помимо семейных забот по воспитанию детей, ведь с уходом мужа и сыновей на нескончаемые войны всё хозяйство ложилось на их хрупкие плечи. Ушедшие часто не возвращались совсем, сгинув где-то вне родной земли, или уйдя в расцвете молодости, сил, здоровья, через 10-15-20 лет приезжали калеками, инвалидами, скоро завершавшими земной путь.

Вот и в Берёзовке — крохотное именьице, маленький хохлацкий хуторок, 40-50 калмыцких кибиток и на десятки вёрст вокруг седой ковыль, волна за волной. Пройдёт знойное лето, за ним дожди, переходящие в ливни, морозы, снега, бесконечные метели, выматывающий всю душу волчий вой. И две затворницы в маленьком домике, калмычка и русская, сроднились, вместе вели хозяйство, растили детей, заботились о больном муже и сыне. Кругом — простой люд, русские, калмыки, оценившие дружбу двух иноплеменных женщин, готовящих новое поколение на службу родине. Время берёт свое, умирает бабушка-калмычка, уходит муж; Надежда Петровна несёт двойную нагрузку, выполняет все обязательства. Разлетелись дети и она, пригретая простым народом, крестьянами, заканчивает своё земное существование.

Упокой, Господи, их честные святые души в семье праведных.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. К 90-летию памяти М. П. Богаевского публикуем в сокращении воспоминания его брата из журнала «Родимый край» (Париж. 1970. № 89. С. 27-33)
2. Ремонтёр — отправленный из полка офицер для закупки лошадей.

См. также: Богаевский Я. П. В Ольховке (Детство и юность Митрофана Петровича Богаевского)