ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Вып. 28-й
Генеалогия и семейная история

Статья опубликована только в электронной версии "Донского временника"

А. В. ШАПОРЕНКО

ЭПИЗОДЫ ВАЛЕНТИНА МИХАЙЛОВИЧА

Аномально тёплая зима подошла к своему високосному концу, заканчивалось 29 февраля 2020 года. Я снарядил свою «семёрку», дочь зарядила телефон, чтобы, используя диктофон, не упустить ни слова из нашей беседы с заочно знакомым Аралкиным Валентином Михайловичем. Валентин Михайлович нашёл нас сам, написав письмо «историку третьей школы». Спасибо Почте РФ, что письмо, хоть и с запозданием, невзирая на «деревню дедушке», нашло меня. Дело шло к вечеру, дорогу определяли по указателям, проехали мост через Маныч (водораздел Европы и Азии), сфотографировали вечернюю церковь станицы Манычской и подъехали к старинному хутору Арпачин. Долго искать дом Валентина Михайловича не пришлось, он находится сразу при въезде. То, что происходило дальше, похоже на эмоции от добротных исторических романов, с той лишь разницей, что рассказанное случилось не по воле прозаика, а на самом деле. Записанное на телефон я выстроил в хронологическом порядке: получилась история в сто с лишним лет! Я намеренно не выправлял народные обороты текста, чтобы сохранить колорит услышанного.

А, ещё, что я тебе скажу, про деда – освободителя болгар

Дед мой Василий Михайлович освобождал Болгарию в 1877–1878 годах, там и памятник есть громадный на Шипке. Был он, как тогда звали, «батарейцем», по-нашему артиллеристом. И выиграл он конкурс по меткости своей. А приз был серебряные часы с именной надписью. Вернулся он домой, важный, часам своим радовался. А ещё, что я тебе скажу, был у него сад вишнёвый, а вишню он продавал. Раз поехал он со своею вишнёвой торговлею в город… Продался удачно, а к нему пристал один… Говорит: «Отец! Ты так на моего папашу похож, ему девять дней сегодня. Выпей со мною!» Ну, захмелел дед. А тот обнимался, целовался и спёр те часы у деда!

Папа

Папа мой 1886 года рождения, Аралкин Михаил Васильевич. Я был у него двенадцатый ребёнок. В Польшу мой папа в 1914 году ходил в первую мировую, с дядей Петей вместе воевал. Рассказывал, как кур польских за пазуху хватал.

А в тридцатые годы папе на молотилке сломало руку, увезли в Новочеркасск, там руку отрезали. Умер папа в 1967 году.

Мама

В девичестве Форопонова Пелагея Пионовна 1894 года рождения. Умерла в 1980 году.

До революции

Если бы не революции и войны, тут такой хутор был бы. Могла бы каменная церковь стоять. Строить её начали перед 1914 годом. Уже всё, фундамент заложили. Должно было как: три года деньги собирают, три года строют. Тут восемь заводов кирпичных стояло. Лежат у меня старые кирпичи, тяжёлые! Возьмёшь наш кирпич, ударишь, наш рассыпался, а тот ничего. Война началась Первая мировая, прекратилось строительство церкви.

Весна – осень 1917-го

В 1917 году ни плотин, ничего ж не было, Арпачин плавал. Мама рассказывала, как с Маныча дом приплыл деревянный, прибило за Арпачином. А уже осенью, глубокой осенью, хозяин зацепил и утянул обратно. Тогда и манычане тикали все в Самодуровку, селиться некуда было. Раньше Маныч не так текла, а там, где баня у них была, пекарня. Потом в тридцатые годы почему-то украинцы эти плотины делали. Не наши, украинцы…

1920 год. Новороссийск

Дядя Петя Форопонов рассказывал [брат мамы]: «Мы отступали до Новороссийска, там пароходы грузятся, тянут чемоданы, сундуки, богачи нагрузилися там и барышни с собачками. Три гудка прощальных, и поплыл пароход. Они мож в Америку, в Австралию чи. А мы осталися, казаки. Красные казаки прискакали и Подтёлков и Кривошлыков, без погон, без кокард: "Вы же казаки, у вас ни дворян, ни помещиков не было, кого вы здесь защищали? Вон, вишь, поплыли за границу". Нас повернули и на Польшу. Ну, мы дошли до Варшавы, поляки подняли бунт. Дали нам, и мы покатилися назад».

1920 год. Кубань/Дон

А дядя Ваня, брат отца, отступал с белыми, тянули они английскую гаубицу без снарядов, а на мостку столкнули её в реку. Гражданская война закончилась в 1922 году в Крыму. Возвращался дядя Ваня с войны гражданской в 1922-м, заболел тифом. Кореец или китаец забрал у него сапоги, заместо того дал башмаки. Он и простыл. И шёл пешком он с Новочеркасска домой. Лежал потом. А раз тифом болел, боялись к нему придираться власти.

1922 год. НЭП. Новочеркасск

Дядя Саша Ногинов рассказывал про НЭП. Хорошим портным он был и шил полушубки казакам. И когда вернулся с войны, привёз два ящика патронов из-под пулемёта «Максима» английского. И вот это мы разряжаем патроны, говорит, а ружья заряжаем. Вот это в двадцать втором году гражданская война зимой кончилась в Крыму. И весной раннею разлив сильный был тама, через Большую Косу приплыли в Новочеркасск. Тогда НЭП был. Разрешили рестораны иметь. И, значит, приплыли на вокзал. А у него были знакомые офицеры. У кого золотишко было, рестораны открыли, лавки, тогда назывались. В общем, он пошёл к хозяину и договорился. Отплыли от Новочеркасска и начали стрелять уток «крыжень», селезней, они крупные. Два лебядя застрелили, в общем, полная корма и нос лодки дичи. Хозяин пришёл, посмотрел, посчитал, рабочих привёл. Занесли. Он оценил, отоварил нам. Дал муки, там крупу, соли, там всё. Посадил на двор ужинать. Картошка, сало, стопочку нам водки. Ну, Дмитрий говорит пил и не видел. А я [Саша Ногинов] хлебанул и поперхнулся. И открываются двери, я как глянул, а там фойе на пристани, ресторан: сидят дамы в шляпах, кавалеры в тройках. Ойе-ёо!!! Митя, глянь, братушка. А он: ээээ! да у кого было золотишко, был пан, и сейчас он пан! И так до двадцать девятого года были эти рестораны, и лавки были.

Это ещё мама рассказывала, папа покупал у калмыков барашек, резал, возил по Арпачину, продавал это мясо. Вот у меня до сих пор гирьки: фунт, полфунта. А для мяса ледники делали, лёд туда слаживали. И вот возьмёт ружье брат, перевезу его на Большую Косу, и он пару крыжек стрельнёт и всё! Подыму, всё, хватит! Столько птицы было. Вот, при моей памяти в это время небо гудело: от казарок и уток. Туто же всё топилось водой. Зерщиков был, Подпольный был. Была Поповка, озёра. Казарки, утки, крячков было полно, куликов, чибисов. Чибис, знаешь же, кричит: чии-чии! Теперь всё! Ничего! А вот там было Лебединое Озеро. Папа рассказывал, специально прилетали лебеди.

Как природу сейчас сгубили. Ойёй!

Советская власть

А деревянная церковь была – разобрали, школу построили и амбары повыделовали на Первом отделении. Было много домов, дома специально строили низко под балы (танцевальные вечера. – А. Ш.). До десяти балов было в Арпачине! Столько было молодёжи! Ванька Бубенщик музыкантом был: гармошка там, педаль с тарелками, а под правой ногой у него бубен. Кадриль играл, полечку, эта, танцевали, мазурку. Тогда же у девок платья были – по земле волоклись. Дядя Ваня рассказывал, уже при советской власти был девиз: «Естественно – не безобразно», что платья были короткие, душа была нараспашку. Прислали к нам девчину, а у неё платьице выше колен! А ребята посмотрели: «Вот это ляшки!». А девки глянь и давай себе укорачивать!

1937 год

Но наших-то в 1937 году сорок человек забрали с Арпачина, казаков: и вот только дядя Петя Форопонов [брат мамы] вернулся и то в пятидесятых годах. Он грамотный был, писал, в конторке сидел, на Беломор-Балтийском канале. И дядя Гриша Зерщик вернулся. А вот эти годы, тридцатые, чо тут творилось! Мама как рассказывает. Гриша Зерщик жил. Тогда Ежов был (комиссар госбезопасности. – А. Ш.). И приклеили бумажку, Ежов держит в руке человека, кровь во все стороны. А Гриша вышел: «Ойейо!». Забрали его, без ноги. Провалился в яму известковую, нога у него и отгорела. И чего его забрали, кто знает? Сорок человек в Арпачине в тридцать седьмом забрали. И маминых два брата Яков и Петро были сосланы. Петро вернулся, заболел, женщина подобрала, выходила. А Яков где-то в тайге умер. Яков был старше Петра. Рассказывала мама мне, за што забрали дядю Петю. В 1937 году вызвали его, забрали в Новочеркасск. «Ходили на Польшу? Почему удрали?». Так и других казаков позабирали.

1939 год. Халхин-Гол

Харламов Александр Филиппович [друг семьи] был артиллеристом, старший лейтенант. Он тут кончил артиллерийское училище. Женился и в Киев переехал. Попал в «Особый отдел», и их бросили в Монголию. На Халхин-Голе охранял этого, самого Чойбалсана. Рассказывал, что он (Хорлогийн Чойбалсан, монгольский революционер, государственный и политический деятель. – А. Ш.) жил чи в палатке, чи, как она называется, кибитке. Ему говорят: «Давайте, дом построим». А он: «Не, я родился в юрте…». Японцы нападали, и он всё время при оружии был [Харламов]. В сорок первом году его забрали, и он попал под Сталинград.

1939–1940 гг. Про финскую

Пал Иванович Косьянов рассказывал про финскую: «Загнали нас финны в болото с винтовочками, а потом морозы пошли, там же болота! Потом наши танки приехали, уже тогда были тридцатьчетвёрки, а у них там [у финнов] доты на линии Маннергейма. Как начали наши их лупить!» И вот, руки у него были отморожены, в госпиталях лежал, но войну прошёл, командовал «Катюшей».

А, ещё, что я тебе скажу

Сейчас уже многие позабывали, но здесь южный ветер называли «горский», обычно за ним шло тепло. Если с севера – «новочеркасский», рыбаки по такому ветру не выходили, незачем! С востока – ветер астраханский, низовка с Азова, верховка ‑ северо-восточный.

Эвакуированные. 1941 год

Екатерина Сидоровна жена Валентина Михайловича вмешивается в разговор:

– А вот детская кроватка, что ты вырос, что наши дети выросли. Какой-то солдатик маленький на ней спал. – Да не солдатик, а это были в сорок первом эвакуированные, беженцы. Он еврейчик, небольшой, Миша Маленький его называли. Жинка с ним была, рослая, и девочка. Я в кроватке детской с ней спал. И он политработник был, важный, грамотный. «Я, мол, поеду в Багаевскую, мол, пусть работу дают». Поехал он в Багаевскую, а ему и говорят: «Чего ты явился, мы вон на чемоданах сидим! Немец рядом». Не знаю, куда они делися. Беженцы осенью сорок первого появились. Но их мало было. Этот Миша у нас квартировал.

Осень 1941-го. Окопы

А в сорок первом году всех бросили на окопы. Наших туда аж под Кочетовку посылали, дядя Саша Ногин говорил. А тут у нас почему-та копали с Западной Украины и молдаване. И как они сюда попали? Наверное, когда наши в сороковом Польшу отхватили, оттуда. Противотанковый ров был, местами глубокий. Летом купались там, и плавать я там научился. Ров тянулся в сторону Маныча. И немецкий танк двигался, а над Доном пушка была што ли, чи ихня, чи наша. А ров был занесён снегом. И он туда залез, провалился. Они его подорвали, чи бросили. И мы туда ходили, смотрели. А после войны приехали, порезали, погрузили и на металлолом. Помню, в башне люки с боку открывались. Ну это или Т-IV, или Т-III немецкие.

Лето 1942 года

В 1942 году тут стоял полк, и у нас полевая кухня. Немцы ещё не были в Ростове, и тут наши готовили всё. У Саши, брата моего, гимнастёрка была, пилотка, помогал он солдатам, сам же 1929 года рождения. Как идёт он, и ему тоже в котелок каши налаживают. А тётя Маруся Циркачёва и кричит: «Немцы под Ростовом». А офицер: «Гражданка, что вы панику наводите?», а она: «Да, правда!» А наши и не знали, немцы осуществили десант под Таганрогом, взяли Азов, понтонный мост поставили и подошли к Ростову с запада.

А тут, оказывается, были капониры (сооружение для ведения флангового огня по двум противоположным направлениям. – А. Ш.) в огородах. Ставили пушки сорокопятки, тютина была, а под тютиной ставили танки из фанеры и в них тренировочно стреляли в сорок втором году.

Сыграли тревогу, и пехотный полк ушёл на правую сторону Дона по тревоге. Мама просила оставить кастрюльку у военных, те не дали, «казённое, мол». Ну, полк на правый берег Дона бросили, они там переправились с винтовочками. Немцы как дали им, кто плавать умел, переплыл Дон. И повар переплыл, прибежал к нам:

– Хозяйка, покорми!

– Да я ш тебе говорила, оставь!..

– Так вот же, всё, дураки, там бросили. Всё там бросили, в Ростове.

В Ростове была лишь милиция одна, а так в Батайске немножко было наших сил.

Милиционеров собрали в парке, окружили и в парк расстреливать повели. Но один милиционер знал про люк в парке. Ну, так они в люк опустилися. А кто его строил? Не знаю… И вышли, аж на правый берег Дона. Кто плавать умел, тот переплыл, в Батайске наши были.

Июль – август 1942 года

Июль 1942-го. Взорвано Весёловское водохранилище. Открыли плотину, но нас не коснулось, Арпачин не топило. Вода к огороду подходила. Копали вал, чтоб картошку не затопило, я помню: текла речка туда на дамбу, там Чебатур жил, болото там, рядом целое озеро было посреди Арпачина. Тогда каждый год топило, чего там!? Ну, прошла вода, спала.

– А в 42 году, когда наши ушли?

– Ну пришли они, стало быть летом 42-го, полк стоял, а потом они ушли под Ростов. А он [полк] чи кавалерийский был, чи какой!? Не… Пехотный, наверное, больше… Летом дело было, по теплому они здесь стояли. Немцы пришли, наших уже не было здесь. Немцы приехали осенью. А до этого никого не было. Наши ушли летом под Ростов и сюда они уже не вернулись.

Лето 1942-го. Новая власть

– А вы говорите немцы пришли, когда картошку убрали, а когда картошку убрали? В сентябре! В начале, в конце?

– А кто его знает?

– А до этого немцев не было?

– Не было! А потом уже к концу сентября они пришли. Картошка уже выкопанная была.

– А они стояли здесь в Арпачине? Да нет, не было их, они под Сталинград ушли. А тут никого не было. Когда тут не было никого: ни наших, ни немцев – тут началась власть. Всех согнали на собрание, Домащенко был атаманом, а Ажогин был полицаем, и Дунайцев Василий Михайлович там был. Добровольческая армия тогда формировалась, Краснов там командовал. И вот это, брали пацанов в Добровольческую армию, 1925–1926 года рождения, кто тут остался. И вот, рассказывал дядя Саша Аханов, Петька сын его выступает же: «Товарищи!» Атаман ему говорит: «Петька, да ты чего, сейчас товарищей нет! Сейчас, эти, господа!» А он тогда: «Господа, товарищи!» Все тогда: «Агагагага!» Ну, пойдёт Петька! Так они пошли, не знаю, сколько их было человек, забрали в Добровольческую армию, все полегли, один только Ажогин жив остался. И на севере был где-то или в Верхоянске [Якутия], сослан он там был.

– Арестовали его?

– Ну да! Жив остался! Немцы, когда отступали, наших казаков как заслон оставляли, особенно в Прибалтике. Там ещё служил начальником милиции, в Белоруссии, Василий Бородин [1944 года рождения]. На берегу песок размыла волна, и там лежали черепа казачков. И вот он, Ажогин, приезжал сюда, и у него тогда было такое расписание, что не дальше Арпачина. В Верхоянске у него семья, и какая-то у него там секта еще. Ребят тут вербовал, а ребята, мол, нам бы выпить. И там, на пристани, была пивная, задралися, и его отлупили. Он поехал в Багаевку заявление заявил, а Витька поехал и рассказал всё, как было, и ему [Ажогину] сказали: «Езжай, и больше не приезжай!» И наших тут никого не тронули, и он уехал и больше не приезжал.

Да его брата [атамана Домащенко], или кого там, брат мой встретил где-то, я не знаю. На Миус-фронте. И мой брат офицер, и тот офицер. И говорит мой брат:

– Василий, я дома был.

– Ай, Вася, расскажи!

– Ничего хорошего, твой отец был атаманом.

– Айяй, а что мне теперь делать? Придет же мне вызов! Теперь меня на передовую или в штрафники.

И так неизвестно где он.

Атамана Домащенко то ж сослали, на лесоповале его деревом задавило.

Осень 1942-го

В сорок втором немцы в первый раз зашли, в тот год вода-то сильная была. Дело было осенью, картошка была выкопана. Немцы подъехали на мотоцикле, один выходит, корзина у него. Говорит: «Матка, яйко, млеко». Саше говорит мама: «Пойди, из-под квочки дай!». «Мамка, я дам под квочки». Оказывается, по-нашему квочка, по-нихнему квоха! Международно они назывались «квоха». А он же понял, что из-под квочки. Они уехали, не знаю, что там мы им дали. Подъезжает машина. Здоровая! У нас-то полуторки были деревянные, а тут кузов железный, кабина железная, и на подкрылках лежали шарики габаритные, специальные. И: «Матка, давай картопли!» Мама как глянула: «Айяи! Выгребут всё!» Но он с ведром пришёл. Ведро ему набрали. И уехали. А мы ямку в погребе выкопали, картошку засыпали, сверху доски, тряпки, бочку с капустой поставили, а вторую ямку в погребе подальше… Картошка в том году уродилась! А вот так вот они нас не мучили.

Январь 1943-го. Самодуровка

Наши, чи, под Самодуровкой, чи где, попали в окружение. Взято было много наших пленных. Я видел сам, как вдоль Арпачина их вели немцы с автоматами спереди и сзади. Провели вдоль заборов в сторону конефермы. И там за Хоревом курганом сожгли живьем из огнемётов.

Январь 1943-го

Привели немца немцы, вот тут у него забинтовано, возле печки тут посадили, печка горела…ну а второй напротив сел. На фронте у них проблемы пошли, немцы злые все, а я бегал, за ногу зацепился, а он застонал, а другой немец мне подзатыльник…. Мама схватила меня, успокоила.

Оказывается, наш солдатик одинокий, там, в огородах спрятался. И что он с винтовки раз выстрелил, ранил этого немца в руку, в плечо. Немцы же его скрутили колючей проволокою, проволоки тогда много было, бензином облили и запалили. Как кричал бедный! Тут же рядом, через окно в спальне, мама говорит: «Валечка, не смотри». Горел как факел, ведь как человек горит?! Сгорел полностью… папа пошел утром, присыпало снегом. Но волки, собаки растянули…Кто он, чего, таки, неизвестно! Герой! Не сдался же в плен! Отстреливался, ну и чо, с винтовкой же долго… надо передергивать, чи были, чи нет патроны.

Оккупация. Сентябрь 1942-го – январь 1943-го

А ещё расскажу, это при немце было. Живёт тут наш арпачинский Полтаракин, с жинкой, в офицерской форме немецкой. Вот тут за огороды. Бабушка говорит: « Куда же идёшь ты? Там же наши за Доном!» А жинка то Полторачка, а он переспал у ней, и утром вышел на курган, на кургане в рубашке, а снайпер на косе (там коса в аккурат), лежал, как бахнул, покатился тот с кургана. Слышим, утром кричит, а она горластая была: «Айяяяяяяййяяя!» Звали ее Лёля Полтарачиха. Там его рядом и похоронили. А как он туда попал? Так, главно, офицер! Ребята спрашивают, а мы не знаем как. Он при немцах служил, ещё баба Жора, она бедовая была, Бородиниха, увидела: «Сукин сын, чего й ты оделся?» А он ей говорит: «Молчи, бабка, наша власть, теперь!» И пошёл, там так его и шлепнули!

Как солдатик под балконом от немцев прятался

Баба Поля Форопонова и мама рассказывали. Солдатика, окруженца, здесь спасли. Тот попал в окружение, отстал от своих. Дядя Ваня Аралкин, он в Маныче был, переехал отсюда, и там сильно бомбили, и он одного солдатика взял. Он к нам пришёл, у нас этот солдат сидел в погребе, и его не тронули. Он [дядя Ваня] говорит, это брат мой. Не тронули, как наши пришли, и он ушёл вместе с нашими и жив остался! А ещё один солдатик в кизяках прятался. После войны приезжал, говорил про Катю Чёрненькую, видно, она его подкармливала. Сидел в кизяках этих. Не мог же быть он там всё время голодным.

И что-то дядю Ваню начали потом тягать, а у него была, тогда давали трактористам, «броня», дядя Саша комбайнёром был, Ермол, дядя Митя был, не взяли их (не репрессировали. – А. Ш.). Работать то кому-то надо было!

Сталинград, осень 1942-го. Брат Василий

– А призвали его когда?

– Он кончил педучилище. У нас документы сохранилися все. В 1941 году его послали в Каменск учителем. Месяц позанимался. И его из Каменска (у него, оказывается, документы, призыв) с детьми эвакуировали аж за Урал! А там формировалася армия Рокоссовского, поэтому попали туда сибиряки. Некоторые, там, в Сибири, говорили: «Мы из Дону». Были сосланы туда ещё при коллективизации. Там же в сорок первом, сорок втором году брали всех. И осуждённых, чи других, не разбирались! Ну вот, он, брат мой, Василий, оттуда из-под Урала попал под Сталинград. Это уже в 42 году, в сентябре.

Брата звали Василий Михайлович Аралкин, 1921 года рождения, лейтенант. Артиллерист. В одной и той же части он всегда служил. В Венгрии в декабре 1944 года погиб.

Про Сталинград 1942 года

Старший лейтенант Харламов Александр Филиппович рассказывал, что под Сталинградом наши танки КВ вошли в балку, чи в овраг, ночью, наверно. А как она, разведка, смотрела? Доложили, что немецкие танки. И «Катюши» вдарили, наших пожгли. В общем, начальника разведки расстреляли, разведчиков в «штрафники». Всю войну прошёл [Харламов], был раненый, шрам был большой на ноге, его комиссовали. И вот они в Новочеркасске пожили и уехали в Киев. И что-то там получилось, у него партийный билет забрали. Работал там, на авторемонтном заводе в охране.

Первый приход наших. Январь 1943 года

Ну, война же была. Напротив тут флигелёк стоял… Ну, наверное, наши разведчики оттуда зашли рано утром (со стороны Дона). А у немцев всегда машина была наготове, мотор работал. Немецкий часовой заметил наших, поднял шум, они попрыгали, а один спал со вдовушкой, а наши вывели его и сразу расстреляли в кальсонах, во дворе.

Немцы вернулись

Ну, немцы вернулись, как подняли шум, она [вдова] сказала чи чо про нас… Кухня у нас тут стояла, тут деревянная была, под кухню немцы кинули гранату… посекло кухню, папу вывели расстреливать, мол, партизан. Он без руки был. Мама, Саша, Зина, вцепились же. Ну Катя там, она в Таганроге была, муж в армию ушёл на войну, детей не было, вернулась домой. Она: «Пан! Нихт, нихт! на молотилке оторвало», и они [немцы] не расстреляли. Ушли тогда гитлеровцы. Они как вечер, все уходили в центр, тут не оставались, боялись.

Смена власти

И тут у нас акация была: наши придут – вешают флаг наш, немцы придут – свой!

Разведчики-балагуры. Январь 1943 года

И вот тут наши разведчики пришли четверо. Все время они от Дона ходили, в масхалатах. Трое зашли, за стол сели. Один ходит возле дома, караулит. Один говорит: «Мамаша, нам концентраты надоели, давали им горох молотый там. Дай чего-нибудь нам закусить!». Мама полезла в погреб, полную миску занесла капусты квашеной, яблоки, арбузик маленький. Поставила. А у них фляжка спирту. Рюмки мать поставила. Они, нальют, выпьют, закусят капустой…

И балалайка висела брата, играл на ней брат Василий. А я так и не научился. И вот они: один взял балалайку, другой на ложках, как дали!!! Вприсядку даёт по комнатке, там же печка была, а я за печкой, мне всё видно, масхалаты, две лимонки за пояс запхаты. А мама возле печки стоит, крестится! Ребятушки, сыночки, тока тише! А они: «Помирать, так с музыкой».

И вот они… этот, часовой приходит, тот сменил, пошёл охранять, этот выпил, и вот они допили спирт. Фляжку нам оставили. И сказали: мамаша, если, кто жив останется, обязательно за капустой придём. Так никто и не вернулся…  чи погибли они? Чи, што…

Ну, не знаю, куда они пошли… они расспросили тут, узнали, што немцев тут с краю нет, и канули…

Самодуровка/Красный. 1943 год

Брат Василий артиллеристом был, и говорит ротному: «Давай пушку в укрытие ставить», а тот – на прямую наводку. Пока возились с танком, танк как вдарил, и пушка вверх колесами. И они попали в окружение между Красным и Самодуровкой. Там асфальта не было, а Самодуровка – хутор, совсем маленькая была. Почему Самодуровка так называется, знаешь ли? Потому что казаки самовольно селились. Да! А там скирда была с соломой, загорелася, и дым пошел, а они к своим стали бежать. И наши ранили его в щеку, а немцы в бедро. И вот его повезли в Арпачин, знали, что он тутошный. Он [брат Василий] рассказывал: «Еду на машине. Смотрю: дом стоит, слез, пошёл в сарай, смотрю – корова стоит. Собака выскочила. Заходит в дом, немцев уже выгнали. Зина, сестра, моет полы. “Чо вы ходите тут, дайте полы домыть”, а он: “Cестричка, да это я, братец”. А она: “Мама!”». Это в кино показывают полушубки, портупея. Какой-то там! А он офицер, шинель вся простреленная. Он больше четырех месяцев под Сталинградом не вылазил из боёв.

Бои 1943-го

А ещё, это солдат прибегает и кричит: « Немцы, танки…». Папа схватил меня за руку, выскочили тут на приступке, смотрю, а впереди там, Арпачин, где начинается, стоят три танка. И тут у нас дома столбы были выведены, хотели парадное крыльцо делать. И наш солдат ПТР положил и начал бить по танкам, а другой вот тут залёг с пулеметом…и вот видишь (он показал): дверь посечённая. А мама растерялась. Нет, чтобы в спальню забежать, села тут же, крышкой накрылась. А танк как врубил, дыму полный коридор. А солдат Иван кричит: «Хозяйка, хозяйка, живая ль?» Ну, всё это прекратилось. Папа: «Да ты чево? Хоть бы в спальню забежала, что ж ты!?» – «Да я с перепугу!» И они повернулись и ушли…с Пустошкина оттуда.

А ещё я тебе расскажу: за Дон начали наши наступать. А там эстакада была, зерно грузить. Немцы поставили пулемёт, как начали наших ложить. И одному ноги прострелили. И он лежал и кричал «Люди добрые, заберите меня!» Ну, кто пойдет? Так, говорят, и замёрз. Лёд пошёл, на льду плыли убитые солдаты.

Январь 1943-го. Финка и африканский слон

Офицер-разведчик лежал за Доном два дня, залез под камыш, немцы окружили. И ноги отморозил. Когда его наши принесли в хату, он кричит, растирайте ноги! Началась бомбёжка, разбежались все… Он достал финку, разрезал подушку, туда ноги в пух запхал. И финку положил в перину. Разведчика позднее забрали, перину мама стала поднимать и финку эту нашла. Дома она была, я её за дверь спрятал. В армию уходил, финку спрятал, а вернулся, нет её. Мама говорит: Вася Бородин лазил, Павлик тут был, кто-то из них забрал! И на ней был слон! Это ж, значит, с Африки был. Видимо, он – разведчик эту финку у немцев конфисковал. Они же там, в Африке, англичане с немцами воевали. Красивая финка была.

24 января 1943 санчасть в доме Аралкиных

Санчасть в этом дому устроили потому, что двери двустворчатые, удобно носилки носить.

А папа без руки был, мама начала его одевать, а осколок пробил стекло, двери пробил, комод тут был внизу, дверцы, так они там и до сих пор… а икона это когда прапрабабушка венчалась.

Майский

А про Майского что скажу, полковник, чи, генерал, в Пустошкине, рассказывали. Я ездил, осматривал. Самолёт летит, они увидели (офицеры 5-й гвардейской механизированной бригады. – А. Ш.) и заскочили к Опришкину Федоту в дом. Райка-то не знает, она 44 года рождения, а я у Федота забыл спросить. Немец как кинул бомбу и жинку, чи, кого-то побил. В общем, его (подполковника Майского) тяжело ранило. Он на машине был. И его привезли сюда. На носилках занесли. Положили на кровать. И он тут лежал. Бомбёжка тут началась. Вот тут он и умер! Как он вспоминал, бредил: «Зина, Липа»!

И вот его сразу, как бомбёжка кончилась, машина пришла, его погрузили, куда его забрали, неизвестно. Свидетелей много было, что он умер в Арпачине, а не в Багаевке. Мама рассказывала, забегались тут все. Скорей машина подошла и…

– Так санитары с ним ничего не делали?

– А чего с ним делать, он же умер!?

– Так быстро умер?

– Без сознания, повторял лишь «Зина, Липа» бредил… папа держал его за руку, губы стали синеть, умер, он закрыл его…эти… ресницы…бомбёжка кончилась, и его на носилки и забрали. Он одет был тепло. Свитер тёплый был на нём. А кто тогда писал, чи чо, записывал? Тогда ж запрещено было… Как его… Писать… как они? Дневники! Ни солдатам, ни офицерам, потому что дневник может попасть немцам, поэтому запрещали это дело.

Екатерина Сидоровна Аралкина:

«Ну, вишь же, писал кто-то, что крайний дом весь в деревьях (это о книге Надежды Юкиной, в которой описывается эвакуация подполковника Майского в Багаевскую. – А. Ш.). Тут и, правда, вишнёвый сад был. Так вот клей на вишне. Врачи советовали солдатам легкораненым – есть этот клей, чтобы заживлять раны. Свекруха всё повторяла».

Кто хоронил наших

– А вот в сорок третьем году убитых огромное количество осталось. А кто хоронил? Местные жители?

– Да! Мама рассказывала, ездили, собирали. Женщины, говорят, в обморок падали. Тут у подстанции три воронки было. В них всё лето вода стояла. А в одной воронке, дядя Саша рассказывал, ехали на конячке солдата двое. И немец летел и кинул три бомбы на них. И побило их. Женщины положили их в воронку и прикрыли. Ну, наверное, эта могила у подстанции, там ещё кусок фронтовой дороги, чи шлях его называли, остался. И вот уже нас освободили, едут двое, солдат на конячке и санки у них были. И откуда он взялся немецкий «Мессершмитт»? Один влево, другой побежал к хате. А там Ковалёвы жили, весь фронтон снесло. И он погиб, солдатик. И конь тоже. И Зина там была, но успела в погреб прыгнуть.

– Столько безымянных лежало, что у них документов не было? Вот 26 года рождения был, их посылали пацанами собирать. Вытаскивали документы и отдавали, был это Митя Русанов в сельсовете. И половину он не сдал в военкомат, валялись за шифоньером. А некоторые были без жетонов.

Кто хоронил немцев

– А немцев кто хоронил?

– Не было никого, я вот сколько спрашивал. Весной в воронке плавал немец за Арпачином, а так они забирали ночью. Как- то наши пулемётчики покосили отряд немцев, так они ночью на танках приехали и всех подобрали. Нина рассказывала: за Третьим отделением столько лежало наших. Почему-то лежали некоторые без винтовок, или позабирали? Или, говорят, одному давали винтовку, другому патроны.

3 февраля 1943-го. «Усики»

А вот тут во время войны столик был. Когда немец уходил, он на столике мину оставил с усиками, мама не испугалась, взяла ее руками, унесла за дом, на снег поставила за кухню… пришли наши, она солдатика позвала, а он: «Мамаша, зачем вы это трогали? Весь дом бы разлетелся! Тикайте теперь все!». Из автомата расстрелял. Как жахнуло, всё стало черное!

Холодно в 1943-м

Почему-то в сорок третьем году наши с правого берега Дона наступали, со стороны Старочеркасска. Три раза освобождали. Тогда же Дон стоял, и по Дону даже танки переходили, морозы до сорока были. Немец придет: «Матка, кальт, кальт (холодно, по-немецки. – А. Ш.)». Сопля замёрзнет. А вот тут в Маныче танки были наши потопленные, ещё ходили, когда в школе училися, смотрели. Наши танки уже оттуда, тридцатьчетвёрки в Батайск прошли. Разнесли эродром и оттуда уходили. Они дошли до Маныча, или низовка колыхнула или чо, что окраинцы (вода между берегом и льдом. – А. Ш.) были у льда. Танки пойдут и проваливаются. Механик чуть не плачет: «Куда же идти?» И вроде глубина небольшая. Как пошёл, так и провалился. Лёгкие танки-то проскочили. И танки пролежали там до пятидесятых годов. А мы ходили, смотрели. Были снятые башни, стояли на берегу. В пушках снаряды были, их не брали, заряженные были. Потом повытягивали танки. И вот тянул С-80 (трактор «Сталинец». – А. Ш.) зацеплял, гусеницы сымали и на катках ктых-ктых и в Батайск на металлолом. А потом и башни забрали.

Немецкие листовки

Листовки немцы разбрасывали: «Сталин режет на гармошке, Ворошилов под бока! Проиграли всю Россию два советских дурака». Мама обернула в листовку деньги и спрятала, а я после войны полез и нашёл. «Мама, гляньте, я ещё тогда не учился, там тридцатка была красная, а листовки так и не было, мыши съели»

– Были купюры тридцать рублей?

– Да, а двадцать пять не было, нет! Были десять червонцев, тридцать рублей было, десять рублей.

12-13 Февраля 1943-го

Тогда «Катюши» были на ЗиС-5. Вот тут к нам подъехали, стали под акациями. Мы с пацанами кричим: «Катюши, Катюши»!!! Они вышли на край Арпачина и вдарили по Новочеркасску. И немцы отступили. Вот Василий Михайлович [брат, Аралкин] рассказывал: «Наши пошли за Доном на Новочеркасск, до Новочеркасска дошли танки, на броне пехота, и начали пушки бить, ну это… разведка боем… и танки крутанулись, и один солдатик слетел с танка. Танки пошли, а он бежит, кричит… Так и отстал… Пушки бьют и наши ушли».

После войны

– А вы сами кем работали?

– Да всё пришлося. И пахал, и сеял, и электриком был, и комуляторщиком и плотником был. И танкист я, механик-водитель на тридцать четвёрке, у меня права до сих пор есть! Это… я попал в Сталинград в учебку, трое нас было с Ажинова. Женька Чуйков, с Орошаемого, Пучков Сашка, они постарше меня были, с тридцать пятого, наверное. А сестра Зина тогда была в комиссии медицинской в Багаевке. И нас всех троих на катер в Ростов, с Ростова в Батайск. Женя был за старшего, он кончил техникум механика, здоровый парняга. И вот в Батайск приехали, потом больше полгода в Сталинграде в учебке, потом за Астрахань, потом вверх по Волге и в стрелецкие лагеря. Это ещё в петровское время там, в палатках жили. Ой, да не дай бог! Песок, жара под пятьдесят! А в Волге вода чёрная, пить хочется. Сколько дизентерией болело, не дай бог! И были мы там до самой глубокой осени. Морозы пошли. А тогда как раз в пятьдесят шестом, фестиваль был в Москве (VI-й Всемирный фестиваль молодёжи и судентов, 1957 год. – А. Ш.). И тогда пошёл грипп, такой страшный, люди мёрли. Утром встанем, а там до десяти градусов морозу. В палатках спали. Я, правда, раздевался, а робята нет. Сверху бушлат, крутишься, нагреешься. Утром встанешь, всё позамерзало, умывальники там. Потом в Астрахань переехали, там другое дело! Помню: старая столовая там была, ещё петровская, вот так выложенная сводами. Столы такие дубовые, лавки дубовые. И не пекарня, а эта, кухня та, ещё дровами топилася. Ещё помню: гречка пригорела, а повар мне говорит: «Лезь, чисть». А я в сапогах залез, чистил. Потом в Урюпинск перевели. А я любитель был ходить в театр. Я возьму за три рубля билет, сажусь на галерку, смотрю там «Свадьба в Малиновке», потом еще чо та там.

На улице давно наступила ночь, нужно было покидать хлебосольную семью Аралкиных. Чувствовалась недосказанность. Остались вопросы. Мы с дочерью пообещали вернуться…