ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2013-й

Генеалогия и семейная история

Продолжение. Начало см.: Дело Айканова, или Семейная честь. Часть 1

Е. П. ВЫСОЦКАЯ

ДЕЛО АЙКАНОВА, ИЛИ СЕМЕЙНАЯ ЧЕСТЬ

Часть 2

ПРОЦЕСС

Удобно расположенный на пересечении морских дорог, мыс Таган-Рог с давних времён служил пристанью для торговых судов. Первая таможенная застава появилась в 40-х годах XVIII века. В 1776 году Екатерина II подписала указ об учреждении в Таганроге главного порта и таможни на Азовском море. На городском гербе скрестились два якоря и жезл Меркурия.

Через полвека торговые консульства в городе имели пятнадцать иностранных держав. Южным морским путём вывозили из империи знаменитую пшеницу «арнаутку», топлёное масло, сало, рыбу, паюсную икру, парусину, холст, пеньку, железо, скобяной товар. Страны Средиземноморья поставляли в Россию вина, оливковое масло, чай, изюм, маслины, орехи, табак, цитрусы. По морю из промышленно развитых государств Европы шли в Россию станки и сельскохозяйственные машины. В 1869 году ветка Екатеринославской железной дороги соединила Харьков, Таганрог и Ростов, и товары из гавани стали доставляться в Центральную Россию напрямую.

Круглый год Таганрогский порт походил на растревоженный улей. Громкими протяжными голосами пароходы бесцеремонно извещали о прибытии. Прокопчённые солнцем и морем такелажники споро разгружали пришвартовавшиеся к берегу плоскодонки. На фоне бесчисленных зерновых амбаров и пакгаузных складов причудливыми пирамидами росли штабеля разномастных бочек, ящиков и мешков. Под грубые окрики возниц понурые тяжеловозы тянули из гавани в гору гружёные подводы. В городских кофейнях шумели шкипера, комиссионеры, маклеры. Многоязычный хор из крепких русских слов, напевной южной мовы, энергичных возгласов греков, гортанного говора турецкоподанных и мелодичной итальянской речи перекрикивал шум прибоя.

Таганрогская таможня по объёму проходившего через неё товара прочно входила в первую десятку. Только в 1880 году в порт прибыло 743 заграничных и 1 650 каботажных судна.

***

Таможни и таможенные заставы располагались по всей сухопутной и морской границе Российской империи. Подробный таможенный устав, разработанный в царствование Николая I, был изложен в Своде законов Российской империи [18]. С 1864 года общее руководство таможенным делом осуществлял Департамент таможенных сборов, входящий в состав Министерства финансов. Таможня имела государственный статус и не зависела от местных властей.

Таможенных чиновников и служащих утверждали на должность в столице. Надзор за работой пропускного пункта осуществлял управляющий. В подчинённый ему штат (таможни первого и второго классов) входили помощники, члены таможни, надзиратели, смотрители, бухгалтеры, казначеи, секретари.

Во все времена таможня приносила государству прибыль, поэтому начальство из столичного департамента заботилось о воспитательной работе среди служащих и неустанно напоминало об их долге перед отечеством и о традициях русской таможни.

При получении таможенных должностей преимущество имели дворяне с высшим или специальным образованием; досмотрщиками принимали ранее отслуживших в армии (учебного заведения по подготовке таможенных кадров в стране в XIX веке не было).

Информация о тайном провозе товара через границу (иначе говоря, контрабанде) поощрялась, а конфискат подлежал продаже на публичных торгах. После удержания пошлины и прочих платежей половина вырученных на торгах средств поступала в департамент, другая часть шла задержателям и доносителям.

Оплата таможенных служащих, как и всех государственных чиновников, зависела от классного чина. Порой разница в доходах управляющего и подчинённых составляла десятки раз. Велик был соблазн мздоимства. Время от времени дела о наказаниях таможенных чиновников попадали в суды. Нарушителей наказывали штрафами от 25 до 100 рублей серебром.

Первая серьёзная попытка разработать взвешенный таможенный устав была предпринята в царствование Николая I по инициативе графа Егора Францевича Канкрина [19]. (Будучи министром финансов в 1823–1844 годы, он провёл успешную денежную реформу и добился бездефицитного бюджета.) Как экономист-государственник Канкрин был сторонником протекционистской (охранительной) системы таможенных обложений, справедливо полагая, что тарифы должны способствовать развитию отечественного производства. Как человек мудрый, Канкрин считал, что соблазн провозить тайком товар через границу запретительными мерами побороть нельзя, поэтому статьи нового устава должны содержать убедительные аргументы в пользу честного сотрудничества коммерсантов с властями:

– Следует соблюдать различие в обложении продуктов, представляющих предмет первой, умеренной и не особенно существенной необходимости.

– Предметы, которые легко тайно перевезти через границу, не стоит облагать слишком высоко.

– Тариф должен быть подробен и ясен.

– При привозе товаров, не упомянутых в списке, следует держаться умеренных мер в назначении пошлинного обложения.

– Никто не должен иметь особых привилегий при таможенном досмотре на границе.

– Если замечено, что при обложении отпускных товаров происходят какие-либо невыгоды, пошлины должны быть тотчас же отменены.

– Надо стараться прекратить контрабанду не только на границе, но и внутри государства.

В дальнейшем таможенные тарифы несколько раз менялись, оставаясь умеренно протекционистскими. («Толковый тариф» для таможни в 1891 году составил по просьбе министра финансов Д. И. Менделеев.) С 1877 года таможенный сбор решено было оплачивать золотом, и пошлины резко подскочили.

В начале 80-х годов до высоких кабинетов в столице стали доходить слухи о злоупотреблениях в Таганрогской таможне. Тревогу забили одесские купцы, которым сделалось не под силу конкурировать с ценами на оливковое масло из Таганрога. С разоблачительной миссией в город прибыла комиссия из Министерства финансов под началом чиновника высокого ранга – полковника Озерковского. Результаты расследование шокировали даже искушённых ревизоров.

Дело о злоупотреблениях передали для судебного рассмотрения в уголовный департамент Харьковской окружной палаты. За процессом, проходившим в феврале-марте 1885 года, с одинаковым интересом следили в обеих столицах и в провинции. Размер хищений составил невиданную доселе сумму. Перед судом предстали практически все чиновники государственного учреждения. Среди купцов, обвиняемых в тайном сговоре с представителями таможни, был почётный гражданин Таганрога миллионер Марк (Мари) Вальяно. Защищать подсудимых съехались лучшие адвокаты Российской империи.

***

Подписанные 20 ноября 1864 года императором Александром II «Судебные уставы» [20] сделали российскую судебную систему либеральной. Впервые в нашей истории провозглашалось равенство всех граждан перед законом. Вершить независимое правосудие предстояло суду «скорому, справедливому и милосердному».

Суды отныне подразделялись на мировой и коронный (т. е. Общий). Мировых судей избирали уездные земские собрания или городские думы. Они разбирали незначительные уголовные и гражданские дела.

Коронный суд состоял из окружного суда и судебной палаты. Окружной суд учреждался один на несколько уездов, судебная палата – одна на несколько губерний.

По представлению Министерства юстиции председателей и членов судов утверждал в должности император. Требования к кандидатурам вершителей закона были жесткие: знания юридических наук, подтверждённые аттестатом высшего учебного заведения, и опыт работы по судебной части, подкреплённый отличными характеристиками с предыдущего места службы. Вступая в должность, судьи приносили присягу. От них требовалось беспристрастное судейство и уважение достоинства подсудимого. Материальная независимость судей (больше получали только судьи в Англии) поддерживалась независимостью административной. Лишить судью должности за злоупотребления или преступления мог только суд.

Уголовные дела, влекущие за собой наказание в виде лишения всех прав, включая право собственности, в обязательном порядке рассматривались присяжными заседателями.

В судебную палату поступали наиболее крупные уголовные дела и дела, связанные с должностными преступлениями. Высшая кассационная инстанция – Сенат – не имела права отменять вердикт присяжных, а ограничивалась передачей дела на рассмотрение в другой суд.

Предварительное расследование, которое до реформы вела полиция, перешло в руки специальных судебных исполнителей.

Изменилась роль прокуратуры. Из инстанции, надзирающей за судопроизводством, она была преобразована в орган государственного обвинения перед судом.

Судебные заседания сделались открытыми для публики и носили состязательный характер. В ходе заседания прокурор выдвигал обвинение, адвокаты (присяжные поверенные) вели защиту. Решение о виновности обвиняемого принимали двенадцать присяжных заседателей, избираемых по жребию из местных обывателей всех сословий. Меру наказания устанавливали судья и члены суда.

Институт адвокатуры создавался в России по европейскому образцу. При ведении гражданских и уголовных дел адвокатам следовало быть независимыми от суда и подчиняться только правилам гильдии.

Защитники делились на присяжных поверенных, дававших профессиональную присягу, и поверенных, занимавшихся адвокатской практикой индивидуально (частных).

Объединялись присяжные поверенные по территориальному принципу при судебных палатах. Выборный совет адвокатов являлся дисциплинарным и распорядительным органом. Он ведал приёмом в гильдию новых членов и следил за их деятельностью. Обязательным условием для вступления в профессиональное братство было высшее юридическое образование и пятилетний стаж работы по специальности. Адвокатами не могли быть иностранцы, граждане, объявленные должниками, и люди, состоящие на службе от правительства или по выборам. В сословие присяжных поверенных принимались юристы, представляющие «верные ручительства», владеющие знаниями, обладающие нравственностью и честностью убеждений. Советам было дано право по своему усмотрению отказывать лицам, не отвечающим этим высоким требованиям.

В «Судебных уставах» особо подчёркивалось, что присяжные поверенные не являются государственными служащими.

Участие адвоката в деле было обязательным. Тот, кто не мог оплатить его услуги, пользовался правом бедности и получал казённого защитника. Его труд оплачивался из общей кассы совета адвокатов, в которую они в обязательном порядке платили отчисления от доходов. Как судьи, так и защитники не могли выступать против своих близких родственников и разглашать тайны доверителя даже после окончания дела. Если клиент терпел убытки по вине адвокатов, они их возмещали. При совершении умышленных действий во вред своим доверителям присяжные поверенные попадали под уголовную ответственность.

Ораторское мастерство защитники и обвинители оттачивали на уголовных процессах. Гражданская позиция служителей закона ковалась на процессах политических. Судебные залы превратились в школу демократии. Наиболее выдающиеся присяжные поверенные не уступали по популярности известным писателям и актёрам.

***

12 февраля 1885 года в Харьков для участие в процессе по делу о злоупотреблениях в Таганрогской таможне прибыли сразу пять светил из созвездия российской адвокатуры: Ф. Н. Плевако, Н. П. Карабчевский, П. А. Александров, А. Я Пассовер и С. А. Андреевский. Процесс обещал стать громким. Харьковчане с нетерпением предвкушали громкие разоблачения и завораживающие душу подробности.

Среди представителей защиты первое место безоговорочно принадлежало «всероссийскому адвокату» Фёдору Никифоровичу Плевако. К моменту начала харьковского судебного заседания он уже носил титул «великий оратор» и «митрополит адвокатуры» [21]. Пресса восторженно писала: «Перлы его красноречия и адаманты остроумия почти всегда производили, если не сильное впечатление, то полный эффект».

«Скуластое, угловатое лицо калмыцкого типа с широко расставленными глазами, с непослушными прядями чёрных волос могло бы казаться безобразным, если бы его не освещала внутренняя красота, сквозившая то в общем одушевлённом выражении, то в доброй, львиной улыбке, то в огне и блеске говорящих глаз. Его движения были неровны и подчас неловки; нескладно сидел на нем адвокатский фрак, а пришептывающий голос шёл, казалось, вразрез с призванием оратора. Но в этом голосе звучали ноты такой силы и страсти, что он захватывал слушателя и покорял его себе», – писал о Плевако прославленный русский юрист А. Ф. Кони [22. C. 417].

«Главная сила его заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской заразительности чувства, которым он мог зажечь слушателя» [23. C. 131].

Как гуманиста и правдолюба, Фёдора Никифоровича более других привлекали дела униженных и притесняемых. В 1878 году Плевако заступился за студентов, устроивших в Москве на Охотном ряду демонстрацию солидарности с политическими ссыльными. В следующем году взял на себя не только защиту, но и расходы по содержанию в течение трёх недель процесса крестьян села Люторичи Тульской губернии, взбунтовавшихся против беспредела помещика Бобринского. Смело и громко выступил на процессе по делу о Морозовской стачке в 1885-м и оправдал подсудимых, квалифицируя их действия как вынужденный «протест против бесправного произвола».

Стиль его работы основывался на глубоком анализе улик и обоснованности возражений, а остроумные пассажи добавляли речам блеск и множили толпы почитателей. По словам А. Ф. Кони, он «был мастером красивых образов, каскадов громких фраз, ловких адвокатских трюков, остроумных выходок, неожиданно приходивших ему в голову и нередко спасавших его клиентов от грозившей кары» [24. C. 115–116].

Выступления Плевако на уголовных процессах пересказывали как легенды. Однажды его подзащитным был священник, укравший церковные деньги и сознавшийся в содеянном. Фёдор Никифорович убедил присяжных заседателей оправдать подсудимого двумя фразами: «Более двадцати лет мой подзащитный отпускал вам грехи ваши. Один раз отпустите ему, люди русские!».

В притчу превратилась речь Плевако в защиту старушки, укравшей чайник. Адвокат признал, что кража пустяковая, старушка бедная, но собственность священна, и посягать на неё никому нельзя. «Много бед, много испытаний довелось претерпеть России за её больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали её, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушилось на неё, взяли Москву. Всё вытерпела, всё преодолела Россия, только крепла от испытаний и росла. Но теперь, теперь… Старушка украла жестяной чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет». Суд женщину оправдал.

Добрый к малоимущим, он не стеснялся выколачивать деньги из купцов и всегда требовал вперёд задаток.

Как человек глубоко религиозный, Фёдор Никифорович считал милосердие естественным для правосудия: «Слово закона напоминает угрозы матери детям. Пока нет вины, она обещает жестокие кары непокорному сыну, но едва настанет необходимость наказания, любовь материнского сердца ищет всякого повода смягчить необходимую меру наказания» [24. C. 113].

Фёдор Никифорович с юности сочетал в себе исключительную память, наблюдательность, умение импровизировать и потрясающее чувство юмора.

Его фельетоны печатал «Московский листок».

В круг знакомых Плевако входили Тургенев, Толстой, Суриков, Врубель, Станиславский, Шаляпин, Ермолова. До того, как стал звездой оперной сцены, Л. В. Собинов служил под патронажем Плевако помощником присяжного поверенного.

Профессиональным кредо Плевако было: «Перед судом все равны, хоть генералиссимусом будь!». Он твёрдо верил: «жизнь одного человека дороже всяких реформ».

***

Блестящей речью в защиту Веры Засулич доколе никому неизвестный присяжный поверенный Пётр Акимович Александров «обеспечил себе бессмертие».

Восхождение по служебной лестнице Александров начал со следственной работы в одном из участков Царскосельского уезда. К тому времени, когда его назначали на должность товарища прокурора Петербургского окружного суда, это был юрист с большой практикой и отличным знанием законов.

Однажды Пётр Акимович совершил неординарный поступок: сняв прокурорский мундир, по собственной инициативе взялся защищать в военном суде простого солдата и выиграл дело. Начальство на первый раз простило ему самоволие и поручило быть обвинителем на большом политическом процессе, проходившем при открытых дверях. Перед судом предстали члены революционной организации «Народная расправа» под руководством Петра Нечаева. Представители обвинения вели себе достойно: выступали «сообразно с фактами, без пристрастия и озлобления, и предлагали умеренные наказания». Защитники тоже были на высоте. В результате приговор для власти оказался неожиданным: сорок два человека оправданы, несколько получили незначительные сроки заключения, и лишь трое сосланы на каторгу в Сибирь.

После второго самовольного выступления в качестве защитника (на этот раз независимой прессы), прокурорская карьера Александрова закончилась. Став «вольным», Пётр Акимович сразу же сделался заметной фигурой. Ораторской мощи у нового адвоката «было не только на всероссийского, но и на всемирного адвоката» [25. C. 659].

Профессиональную пригодность он успешно доказал в так называемом «деле 193-х». К судебной ответственности привлекли участников «хождений в народ», обвиняемых в организации «преступного сообщества с целью свержения существующего строя». Защиту держали тридцать пять лучших столичных адвокатов, среди которых были корифеи слова Н. П. Карабчевский, А. Я. Пассовер, Д. В. Стасов, В. Д. Спасович, профессор уголовного права с мировым именем Н. С. Таганцев. Опыт работы прокурором не прошёл даром: защитительной речью Александров бросил беспощадное обвинение власти. Исход дела адвокатов более чем удовлетворил.

В отличие от своих звёздных коллег Александров не блистал выдающимися ораторскими данными, говорил гнусавым, негромким голосом, без особой жестикуляции, но всегда уверенно и точно. «Оружие, как и стройная худощавая фигура самого бойца, было не из громоздких. Оно не пестрело кричащими орнаментами и не производило шумных бесполезно бряцающих ударов. Оружие это почти исключительно было режущим и колющим. При этом оно было дивно закалено и необычайно остро отточено!», – писал о коллеге Карабчевский [25. C. 659]. «В решающий момент Пётр Акимович призывал всё своё мужество и наносил сокрушительный удар. Мужество было непримерным атрибутом его выступлений».

28 января 1878 года двадцативосьмилетняя дворянка Вера Засулич выстрелила в петербургского градоначальника. Поводом послужило распоряжение Ф. Ф. Трепова подвергнуть экзекуции арестованного народовольца Боголюбова, вступившего с ним в пререкания. Действия градоначальника вызвали возмущение свободомыслящей общественности. Засулич за оскорбление нравственного достоинства политического арестанта решила отомстить.

Суд над ней проходил под председательством А. Ф. Кони. Дело слушалось всего один день. Интерес к делу был огромен. Попасть в зал заседаний можно было только по билетам. На местах для прессы сидел Ф. М. Достоевский.

В. И. Жуковский и С. А. Андреевский от роли обвинителей отказались, и тяжёлая прокурорская обязанность легла на плечи К. Кесселя. Адвокатом был назначен П. А. Александров; он же стал и главным режиссёром спектакля.

Защиту Пётр Акимович построил на обвинении Трепова. Жестокий приказ истязать Боголюбова розгами вызвал в душе Засулич, прошедшей сквозь лишения и страдания, естественный и благородный порыв.

Люди слушали Александрова стоя, со слезами на глазах. Оправдательный приговор приветствовали овацией. Речь адвоката цитировала даже зарубежная пресса. Коллеги отзывались о ней в превосходных тонах. Карабчевский: «Одной этой речью Александров обеспечил себе бессмертие». Д. М. Герценштейн: «Александров просто превзошёл самого себя. Он не защищал Засулич, он обвинял строй» [24. C. 184].

В дальнейшем Пётр Акимович выступал и на других известных политических процессах – «20-ти», «17-ти». В 1879 году он блестяще выиграл сначала в Кутаисском окружном суде, затем в Тифлисской судебной палате дело группы евреев Кутаисской губернии, обвинённых в ритуальном жертвоприношении.

Александров не был сторонников экспромтов, выступления тщательно обдумывал. Накануне решительного боя часами мерил шагами кабинет, отшлифовывая речь в уме.

Во время выступления «на узких лоскутах бумаги, иногда даже на манжетке крахмальной сорочки он делал какие-то кабалистические значки и отметки, понятные лишь ему одному» [25. C. 661–662].

Броня из сарказма и язвительных выпадов прикрывала удивительно нежную и светлую душу. Мягкий в общении с друзьями, обязательный с коллегами, всегда доступный для адвокатской молодёжи.

Гонораров брать больших не любил и объяснял шуткой: «Возьмёшь много – только забота, что всё о деле думаешь и думаешь! То ли дело, когда гонорар маленький, взял, истратил и забыл…».

На процессах Александров о своём подзащитном говорил не иначе «как мы обвиняемся, нас обвиняют; мы докажем, что не воры и не растратчики и подлогов не делали».

Лучшую характеристику Александрову дал коллега В. Д Спасович: «Он был остёр как бритва, холоден как лёд, бесстрашен как герой».

***

О Николае Платоновиче Карабчевском общественность и пресса заговорили после «процесса 193-х», и с тех пор его имя почти сорок лет гремело по всей России.

Мало кто из российских адвокатов мог сравниться с ним по числу дел. Спасович назвал его «Летучим голландцем»: Карабчевский успевал выступать в Петербурге, Москве, Киеве, Казани, Нижнем, Ростове, Одессе, Вильно, Гельсингфорсе.

Про него говорили: «адвокат от пяток до маковки». Высокий, статный, с горящим взглядом восточных глаз и роскошной копной волос, Карабчевский чувствовал себя в зале суда как на подмостках сцены. Артистичную внешность дополнял красивый, сильный голос. Порой завистники упрекали в том, что в его речах «больше голоса, чем слов», а друзья в шутку представляли его: «Аполлон, оратор».

Внешность римского патриция, эффектные манеры и пафосная речь оказывали магическое действие на судей и присяжных заседателей. Карабчевскому удавалось добиваться оправданий почти в безнадёжных случаях. Но не только в привлекательной наружности скрывался секрет его успеха. Николай Платонович обладал отличной правовой эрудицией, логикой мышления, находчивостью и бойцовским характером. Иными словами, «представлял собой красоту силы».

При допросе свидетелей ему не было равных. Вопрос в его устах становился «ярлыком, точно и ярко определяющим факт». Обвинители пытались нейтрализовать Николая Платоновича, но адвокат умел держать удар.

Любовь к литературному творчеству (из-под пера Карабчевского вышли повести «Приподнятая завеса», «Гастроль», автобиографический роман «Господин Арсков») помогла выработать собственный оригинальный стиль речей.

Подобно Плевако и Александрову, заранее тексты речей не писал. «Судебное следствие иногда переворачивает всё вверх дном, – объяснял он Л. Н. Толстому. – Да и противно повторять заученное» [24. C. 135– 136]. Несмотря на отсутствие письменных заготовок, речи Карабчевского хорошо «звучат» на бумаге. В них есть всё, что ценится в литературном произведении: образность, пластичность, чувства.

Николай Платонович был ярым противником смертной казни и заслуженно гордился тем, что ни одного из его подзащитных не казнили. В статьях «Смертная казнь» и «О палачестве» он с жаром доказывал её несостоятельность и с нравственной, и с юридической точек зрения. «Казнь всегда отвратительнее простого убийства и по массе в ней соучастников, и по безнаказанной тождественности, с которой убийство совершается. То, что делает крадучись и под личиной ответственности убийца, при казни делается открыто и безнаказанно. Здесь безнравственное явно пропагандируется, афишируется и санкционируется» [25. C. 14].

В последовавшие за делом Таганрогской таможни годы ему удалось добиться оправдания Ольги Палем (1895), застрелившей в состоянии аффекта возлюбленного.

Возглавляя группу из четырёх адвокатов в Мултанском деле (1896), он убедил суд в невиновности удмуртских крестьян, обвинённых в человеческом жертвоприношении.

При его участии суд заменил смертную казнь каторгой основателю и руководителю боевой организации эсеров Г. А. Гершуни (1904). Эксперту, заявившему, что подпись обвиняемого на улике доказана «с почти полной несомненностью», Карабчевский парировал: «Сказать «почти» в таком вопросе недостаточно, ибо не можете же вы подсудимого Гершуни «почти» повесить!» [25. C. 19].

На защите Созонова (1904), бросившего смертоносную бомбу в карету министра внутренних дел и шефа жандармов Плеве, Карабчевский переключил внимание суда с обвиняемого на преступления самого В. К. Плеве и доказал, что Созоновым двигала не личная месть, а желание спасти от злого сатрапа человечество. До 1916 года эта смелая речь была под цензурным запретом.

Всемирно прославился Карабчевский в 1913 году, выступив защитником по делу киевского конторщикаеврея Бейлиса, провокационно обвинённого в ритуальном убийстве.

Политики Николай Платонович сторонился. Защищая на суде Бейлиса, он так и сказал: «Я, господа, не политик и сознаюсь, что ни в каких политических организациях и партиях вполне сознательно не принимаю участия. Я есть, был и умру судебным деятелем» [25. C. 15].

В революционном движении не видел практической пользы, полагая, что и декабризм, и нигилизм, и терроризм всегда имели более гуманную альтернативу. Свою позицию он определил ещё в начале адвокатской карьеры на процессе 193-х: «Не кровью и насилием возродится мир. Низменное средство пятнает самую высокую цель. Для меня террорист и палач одинаково отвратительны!». Как противник любого насилия, не смог сдержать эмоций и бросился с графином в руке на жандармов, пытающихся лишить слова революционеранародника Ипполита Мышкина.

В 1904 году Карабчевский вместе с другими литераторами принял участие в трёх коллективных акциях против карательной политики царизма.

Будучи в зените славы, он не отказывался от огромных гонораров, но легко расставался с деньгами, меценатствуя и давая безвозвратно в долг.

Юношей участвовал в любительских спектаклях вместе с прославленными актёрами К. Варламовым и А. Южиным, дружил с Л. Собиновым, В. Комиссаржевской, О. Книппер-Чеховой. На сцене его домашнего театра в Петербурге ставил спектакли Мейерхольд. Приятельствовал со многими писателями; близко сошёлся с Короленко на Мултанском деле, знал хорошо Чехова. Представлял академика И. И. Павлова на суде чести в 1912 году.

Карабчевский, последний представитель плеяды блестящих русских адвокатов, продолжал работать вплоть до ноября 1917 года, когда декретом «О суде» под № 1 новая власть присяжную адвокатуру упразднила. Николай Платонович эмигрировал и умер на чужбине. «Есть что-то величественное и жуткое в том, что этот Самсон русской адвокатуры погиб вместе с адвокатурой, и что даже здание петербургского суда сгорело, после того как Карабчевский оставил его навсегда: нет жреца – нет больше храма» [24. C. 153]. Эти слова современника могут служить ему эпитафией.

***

Непревзойдённым мастером судебного слова слыл Сергей Аркадьевич Андреевский.

«Стройная высокая фигура с матовым лицом, чёрными как смоль волосами, высоко поднятой головой. Тёмно-карие широко открытые глаза всегда устремлены вперёд. Нельзя представить себе этой спины сгорбленною, этих глаз опущенными. Никаких порывистых движений, никаких страстных нот в свежем, до самой старости необычно звучном и гибком голосе. Речь льётся из уст плавная, мастерски размеренная, но лицо остаётся неизменным: ни негодования, ни восторга. Только, когда должна сорваться из уст язвительная эпиграмма или тонкая шутка, поднимается полукруглая левая бровь. В глазах и на губах мелькает на миг чуть-чуть сдавливаемая улыбка», – так поэтично описал Андреевского писатель и юрист Михаил Винавер в очерке «Эстет на службе правосудия» [26. C. 123].

Сергей Аркадьевич органично сочетал в себе различные таланты: поэт и судебный оратор, критик и лектор. Участие в уголовных процессах не мешало его пристрастиям; дар поэта обогащал его слово и мысль.

Выпускник Харьковского университета, Андреевский устроился в судебное ведомство. В те же годы в Харькове служил товарищем прокурора Кони. Анатолий Фёдорович с симпатией отнёсся к молодому юристу и помог ему получить место в Петербургском окружном суде [27].

Удачно начав карьеру прокурора, Андреевский скоро перешёл в противоположный лагерь. В новой «свободной» профессии адвоката Сергей Аркадьевич сразу почувствовал себя уверенно и быстро достиг блестящих результатов.

«Защитительные речи» [28], опубликованные впервые в 1891 году, выдержали при жизни автора три издания. Молодые коллеги зачитывались художественно обработанными речами, а иногда даже цитировали их, выдавая за свои. Андреевский не обижался, шутливо замечая, что речь, сказанная двадцать лет назад, всё ещё молода и свежа, тогда как он уже стар.

К тридцати годам Сергей Аркадьевич опубликовал свой перевод из Мюссе. После нескольких лет занятий переводами (Мюссе, Бодлер, Эдгар По) он решил издать сборник собственных стихов. Потом увлёкся критикой. Его этюд о «Братьях Карамазовых» обратил на себя внимание литературной общественности и породил споры. Андреевский один из первых предпринял психологическую попытку толкования романа Достоевского.

Затем последовали эссе, посвящённые Боратынскому, Тургеневу, Лермонтову, Некрасову. Гражданской позиции поэтов он предпочитал красоту стиха. В жизни политических страстей также не разделял.

Был убеждён, что только упорный труд помогает достичь высот в искусстве слова. В пример приводил Демосфена и Цицерона. В стихосложении видел инструмент для выработки стиля: «настоящая поэзия есть прежде всего точность и благозвучность языка, а, следовательно, она содержит два существенных качества, необходимых оратору».

К своим выступлениям относился как скульптор к мрамору – старательно оберегал от вычурных слов и от повторений. Спокойный тон, непринуждённое повествование, простота слога, никакого видимого плана, без вступлений и патетических заключений. Главное, постичь и раскрыть душу подсудимого. Зал внимал Андреевскому заворожённо. Неприступные судейские сердца отворялись с полуоборота.

Уголовную защиту считал не научной специальностью, а искусством; защитника называл «говорящим писателем».

В 1903 году на конференции помощников присяжных поверенных Андреевский выступил с речью «Об уголовной защите» [28. C. 3–38] и предложил свою квалификацию уголовных дел. Дела с косвенными уликами он отнёс к разряду несложных, потому что был уверен: в России «и коронный суд, и присяжные заседатели никогда не принимают на свою совесть сомнительных доказательств». В сложных процессах, где «имеются улики коварные и соблазнительные, добиться правды под силу только художнику, чутко понимающему жизнь, умеющему верно понять свидетелей и объяснить истинные бытовые условия происшедшего». Наибольший интерес для адвоката должны представлять процессы, в которых виновность подсудимых является очевидной. «Именно в этой области наша русская защита сделала наибольшие завоевания проповедью гуманности, граничащей с милосердием».

Красноречивым подтверждением мыслей Андреевского стало его выступление по делу об убийстве Сарры Бекер, в котором он блестяще оправдал обвиняемого Мироновича по совокупности улик и свидетельских показаний.

Высшей похвалой для российских защитников Андреевский считал ироничное замечание французов: «В России всегда оправдывают преступников – их называют несчастными», ибо, по мнению Сергея Аркадьевича, «ни в какой другой стране нет более человеческого, более близкого к жизни, более глубокого по изучению души преступника суда, чем наш суд присяжных».

«Гуманизм роднит адвокатуру с русской литературой, превзошедшей западную искренним и сильным чувством человеколюбия». Русская адвокатура взяла себе девиз: «всё понять – значит всё простить». Российские адвокаты перенесли «простые, глубокие искренние и правдивые приёмы нашей литературы в суд». И в подтверждение приводил рассказы Чехова «Злоумышленник» и «Беда».

Любимым выражением Андреевского были слова близкого по духу адвоката князя А. И. Урусова: «Произведение слова – это единственный вид бессмертия. Один стих может пережить целый народ» [26. C. 123].

Продолжение см.: Высоцкая Е. П. Дело Айканова, или Семейная честь. Часть 3