ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2012-й

Генеалогия. Семейная история

Ткаченко Н. В. Ильинична. Часть 2

Н. В. ТКАЧЕНКО

Ильинична

воспоминания жительницы села Миллерово Куйбышевского района

Часть 2

Коллективизация

Я пришла домой в Миллерово и всё рассказала родителям. Они очень обрадовались. Отец перевёз зерно, в доме у нас получился праздник. Неделю я ходила как гостья. Потом отношение ко мне изменилось. Прошёл октябрь – Алексея нет.

И вот после седьмого ноября привели отца домой пьяного с бантом красным на груди. Он уселся не раздеваясь за стол и начал вести чужими словами агитацию о вступлении в колхоз. Мать прикрикнула на него. Но он опять, повышая голос, продолжал, пуще расхорохорясь:

«А ты знаешь, что я теперь не просто Игнаха, я член комитета бедноты с Ханиным и Дерезиным. Xaнин даже ручкался со мной! Пришло наше времечко, и мы кое-кого возьмём за жабры. Мы научим любить всех советскую власть! Ты слышала, что Ленин сказал? Что советская власть плюс электричество – капец капитализму».

И он лихо грохнул о стол кулаком. Мать коршуном налетела на него, сорвала бант, бросила ему под ноги.

«Дураком ты был, дураком и остался. Ты всю жизнь работал на кулаков, на Давыда Талана и на Павла Добрынина, а теперь будешь работать на Дерезина да на своего Ханина, бесплатно будешь работать. Ты думаешь, если новая власть пришла, так теперь на тебя кто-то будет работать? Батраком ты был у Галана, батраком ты будешь и в колхозе. Вскружила вам всем новая власть головы!»

И как-то боком наступая на отца, кивнула и на меня:

«И эта вот ссучилась, наобещали ей новую жизнь! А теперь стоит с пузом. Что смотришь, у меня своего говна в хате хватает, а ты со своим припёрлась. Где подцепила, туда и отнеси».

На другой день, собрав узелок, я зашла на мельницу, там стояли две подводы с хутора, я попросилась к ним. «Подъехать-то можно, но не к чему – нет твоего кормильца». – «Как нет?» – удивилась я. «А так, нет и всё. Заарестовали его, а куда увезли, неизвестно. НКВД работает, многих арестовали. Говорят, колхозы будут, а как оно будет, никто не знает. А вообще-то садись, там сама всё увидишь».

Не доезжая до хутора, я встала с брички. Вечерело, дорогу присыпало первым снегом. Тишина настораживала и пугала.

Дойдя до пруда, под самым камышом увидела стаю ворон, которые клевали рогатые бычьи головы. По улице собаки рвали ещё тёплую требуху. И нигде ни человека. Зашла во двор. Сквозняк во все стороны. Воротца раздавлены. Но в окно я увидела, что в комнате Софии горит лампадка. Зашла в землянку. На столе холодец, пирожки. Увидев меня, Аришка обрадовалась и, показывая на стол, сказала: вот поминки, и не какие-нибудь, а настоящие поминки справляем по хутору.

Затем она рассказала, что произошло. Как только я ушла, в хутор каждый день стали приезжать агитаторы, с лозунгом «Дадим бой кулачеству, лишим кулаков источников существования, таких, как пользование арендной землёй, наёмным трудом». Стали воплощать повсеместно большевистские директивы. Вели эту работу первые коммунисты и комсомольцы во главе с уполномоченными двадцатипятитысячниками, присланными для организации колхозов. Тогда сразу же семья Вязового уехала в город Снежное, семья Щербакова и Пономарёва в Красный Луч. Филипп Матвеевич пригласил работников, зарезали двух быков, догрузили всё на бричку, привязали кобылу-двухлетку и ночью уехал в Ровеньки. Там всё и продал. Только через двое суток так же ночью пришёл он домой с кнутом в руках. На вопрос Софии Карповны: что так долго, как там дети? – устало выдохнул: эх-х, пропади оно всё пропадом, правду говорил Митрий! И со злостью переломив кнутовище, бросил его в темноту. Затем строго сказал: уезжаем. Остаток ночи они, крадучись, ходили по комнате, разговаривали шепотом, готовили узлы одежды, всякие справки. Бумажки София Карповна, смотав в свёрток, положила в икону.

Наутро грянул гром. Чтобы остальные не разбежались, сразу же арестовали Жолуба, дядю Алексея и Мосейку. Имущество, лошадей и быков, инвентарь – всё определили во двор Пономарёва. С этого двора и началась образовываться «артель имени Ленина». Куда увезли раскулаченных, никто не мог знать.

Когда увозили Филипп Матвеевича, София Карповна, крестясь, просила Бога и умоляла новую власть: возьмите всё, только оставьте мужа. Но те были неумолимы. После Филиппа Матвеевича увезли лошадей, быков и инвентарь. Когда эта вся свита удалялась со двора, София Карповна, рыдая, причитала: «Господи, покарай их, безбожников!» Юнец в будёновке, которая постоянно сползала ему на глаза, ухмыляясь, весело сказал: «Покарает нас Бог или нет, ещё неизвестно, а вот тебя, кулачиху, советская власть уже покарала».

Через два дня со двора Пономарёва Алексей увёл две лошади. Одну продал. Вторую – так как считал, что это его законная лошадь, заработанная, спрятал в Благовке. Но с помощью его же друзей, к этому времени уже окомсомолившихся, про это дело быстро прознали. Алексей с Благовки сбежал и пришёл на хутор, заперся в доме своего дяди. Когда его хотели взять, он стал угрожать ружьём. Но его всё равно повязали, бросили в бричку и увезли.

Вот что делают на свете
Людям сами люди,
Того вяжут, того режут,
Тот сам себя губит,
А за что, господь их знает!

Так закончила свой рассказ Аришка словами Кобзаря.

Я поведала Аришке о своём положении. Она сказала: ну что же, пойдём к хозяйке, она тебя поймёт, ей хвост прищемили, она теперь смирная.

Так мы втроём и перезимовали.

Весной 1929 года, когда уже приступили к посадке огородов, я почувствовала, что буду рожать. Аришка с Софией Карповной копались в огороде. Походила по двору, зашла в землянку, потом пошла к клуне. Аришка знала о моём состоянии. И как только я опустилась возле сена, я закричала. София тут же вбежала и сделала всё что нужно, а может, ещё и лучше, чем какая-нибудь бабка повитуха. Я продолжала плакать не от боли, а от мысли, как жить завтра. София Карповна, вытирая чуть ли не локтем своё заплаканное лицо, улыбаясь приговаривала: «Слава тебе Господи, вот и обошлось всё хорошо».

Вбежала Аришка и бросила на меня уже ставший для меня родным полушубок. Ухватила, уже замотала в старую юбку Софии Карповны ребёнка и, вертя его передо мной и тыча мне в лицо, причитала: вот он, твой Иван-Купала. Когда я уже окрепла немножко, все пришли в себя, Аришка, укачивая ребёнка, вместо колыбельной читала Кобзаря:

Катерина, моё сердце,
Ой беда с тобою.
Как ты жить на свете будешь
С малым сиротою,
Кто расспросит, приласкает,
Кто вам даст укрыться?
Кругом чужие люди,
С ними не ужиться.

Чтобы не слушать аришкиного приговора, я спросила: «Аришка, а если будут колхозы, как там жить будут люди?» – «Всё будет коллективное. Одни будут работать только со скотиной. Другие только в поле. В колхозе будут тракторы и передвижные молотилки. Кто будет работать лучше всех, тому дадут красную косынку». – «Зачем?» – «В красной косынке – это будет передовик, по которому должны все равняться. Молодёжь будут посылать учиться в город. Будут свои учителя, доктор свой будет. Хлопцы будут учиться на курсах, где научатся управлять трактором. А тебе, кроме колхоза, больше некуда идти». – «А куда я дену дитё?» – «Ну, к примеру, на хуторе будет один дом, туда на день будут сдавать женщины детей. А сами будут работать, работать… – И уже со злостью сказала: – А потом получать красную косынку. Ясно тебе?» Мне было ясно, но я не верила. Неясно было одно, к какому берегу тулится Аришка.

Первого мая приехал сын Софии Карповны. Сразу спросил, что слышно об отце? Софию Карповну душили слёзы. Она молча развела руками. Тогда он сказал: собирайся, мать, и ты, Аришка, поедем жить в Ровеньки. София Карповна вытерла слёзы и, как старшая, серьёзно сказала: давайте зайдём в дом, и ты, Полина.

В доме она достала наволочку набросала кое-что из одёжки, всё связала и обратилась к сыну:

«Отвези Полину и эти вещи в Миллерово, а мы тем временем соберёмся. – Затем косым, уничтожающим взглядом бросили Аришке: – Вот видишь, а ты говорила, что мы эксплуататоры».

Едем. Дорога как свой двор знакомая. Десятки раз по ней я ходила. Держимся по пригорку целиком. А вокруг весна в полном разгаре. Трава выскочила уже на вершок, кое-где мелкими цветами, как веснушками посыпана. Птиц не видно, но щебетанье слышится со всех сторон. Чуть в стороне мужики, как огромные жуки по полю катаются, кто сеет, а кто расчёсывает пашню.

Выползла я из зимней спячки, пьянею от всего, что вижу. Господи, тут бы кричать от радости, а я зарёванная, сижу и думаю: куда еду, с чем и с кем? А строчки из Кобзаря добивают меня:

За столом отец угрюмо
На руки склонился,
И на свет смотреть не хочет,
В думу погрузился.
На скамейке возле мужа
Села мать-старуха,
И слезами заливаясь,
Вымолвила глухо:
Что же, доченька, со свадьбой,
Отчего одна ты,
Где жених запропастился?

Но мой отец не сидел на скамейке. Зимой он умер. Мать приняла другого мужа с мальчиком лет двенадцати.

Где же мне искать приюта,
Матерь пресвятая? –

только и могла я вымолвить.

В Миллерове так же велась агитация по вступлению в колхоз. Но уже второй год работало товарищеское общество «Красный Пахарь» по совместной обработке земли, которое возглавлял Сердюченко Роман. Пять семей продали со двора всё, что можно, даже птицу, купили трактор, молотилку, сеялку и всё остальное, что нужно для обработки почвы. Сами они говорили, что в таком коллективе работать лучше, чем единолично. Выращенную продукцию они продавали, куда им было выгодно. И сколько надо было оставить себе, так же решали сами. Такая система хозяйствования на селе правительству не подходила. Поэтому было решено создавать только колхозы, потому что колхозу можно будет довести план сельскохозяйственной продукции и взять с колхоза продукцию по той цене, которую они же сами установят.

Через два месяца умер мой Иван-Купала. Как раз зашёл к нам глухонемой Сашко-пастух. Я ему как могла объяснила, что, мол, надо ляльку похоронить. Он с радостью согласился. Я взяла младшую сестру, и вот здесь мы его и похоронили.

В сентябре двадцать девятого года к нам в хату пришли сваты и без предисловий сказали: мы бы хотели с вами породниться. Если не возражаете, отдайте нам Полину за Фёдора.

Но теперь, чтобы тебе было ясней, я немножко расскажу с другой стороны. В Миллерове был зажиточный хозяин, кулак Добрынин Павел Артёмович. Купив землю под векселя – шестьдесят десятин в рассрочку на десять лет, обжился, укоренился. Там же, в поле, посадил на десяти сотках сад. С весны вывозил туда инвентарь. Вывозил также и птицу и нанимал работника, который всё лето исполнял обязанности сторожа и садовника. Кроме того, у него работали ещё двое, круглый год. У Добрынина была жена Мария Фёдоровна и сыновья Фёдор, Владимир и Александр. Владимир в 1920 году уехал в Ростов. И вот когда в двадцать девятом году кулаков прижали, Павел Артёмович взял старшего, Фёдора, и пришёл меня сватать. Хотела я замуж или не хотела, не спрашивали. Я сразу подумала: и на что он мне сдался, морда кулацкая. Но в тоже время понимала: из семьи надо уходить, ведь она увеличивалась с каждым годом.

Так я стала женой Добрынина Фёдора. Одного не могла понять: почему сын кулака взял в жёны батрачку.

Двадцать девятого декабря в церковной приходской школе собрали сход, порешили: с первого января создать сельхозартель. Сначала вносили предложение назвать её «Сталинский путь» или «Заветы Ленина», «Красная коммуна», но затем бывший руководитель товарищеских хозяйств Беспалов предложил назвать артель именем ростовской газеты «Донская правда». Первым председателем стал Колесников.

Кое-кто, продав своё хозяйство, а то и бросив его, ушли на рудники. Павла Артёмовича и Фёдора арестовали, дали по десять лет и отправили в Сибирь. Дом и часть хозяйства разделили на оставшихся членов семьи. И тут я поняла, почему меня так быстро сосватали: надо было удержать хоть какую-то часть имущества и дом.

Первые годы в колхозе творилось непонятное. Люди то вступали в колхоз, то выходили. В Миллерове арестовали пятнадцать человек, посадили в машину и увезли. Тогда проклинали Сталина, он, грузин, во всём виноват. Но ведь Сталина в селе не было. А когда приезжал с района НКВД, в первую очередь спрашивали у руководителя хозяйства Власенко и председателя сельского совета Бороденко: кто у вас неблагонадёжный? Тут-то и оказались неугодными Ткаченко, Ковалевский, Поплавский, Щербак, Патюченко... Куда их отправили, по сей день неизвестно. Когда забрали Патюченко и дали ему двадцать лет без права переписки, не выдержал Бороденко и сказал: ну какой же он, Патюченко, враг народа, ведь он в числе первых вступил в колхоз, а что было дома – сдал на колхозный двор. Теперь в колхозе извозчиком. Сейчас у него две лошади, бричка, в бричке вилы. Вот и весь Патюченко. Через десять дней вызвали Бороденко в село Куйбышево, зачитали статью пятьдесят восьмую, дали за агитацию против советской власти десять лет тюрьмы и отправили на Колыму. Отсидел Григорий, вернулся. Рассказывал, что живой остался потому, сапожником был хорошим, шил сапоги всем, от охранника до начальника зоны.

В основном в колхоз вступали те, кто не имел ни лошадей, ни быков, ни инвентаря. Те, кто работал у зажиточного хозяина или у кулака. Но если кулаков уничтожили, то бедняки сами понимали: надо вступать в колхоз. Тогда же над собой беднота, вступившая в колхоз, над собой смеялась: а кто же вступил в колхоз? И сами отвечали: Тюха-матюха да Колупай с братом!

Потом дела в колхозе всё таки стали налаживаться. Особенно когда пришли первые трактора, говорили, что уже есть и комбайны, которые сразу косят и обмолачивают зерно. Эта техника стала вытеснять гужевой транспорт с полей. Стали на трудодни получать зерно. Беднота подбодрилась.

1930-е годы... (село Миллерово Куйбышевского района)

Весной приехали к нам представители советской власти из района забрать из церкви кресты, вазы, серебряные оклады. Но люди во главе с священником Бутковым и старостой церкви Ткаченко закрыли церковь и ничего не выдали. Через неделю приехала машина с солдатами, открыли церковь, забрали всё, что сочли нужным, в поддержку голодающим. Но кое-каких вещей в церкви уже не оказалось. После стало известно: люстру продали, её купила жена какого-то генерала из станицы Егорлыкской, кресты, золотой и серебряный, и серебряную вазу спрятали в селе на усадьбе Титаренко. Дальнейшая судьба этих предметов мне неизвестна.

Вскорости умер священник Будков. На его место назначили отца Сиволода. Но этот батюшка под давлением коммунистов отрёкся от веры и стал выступать в поддержку советской власти. Его перевели в Ростов и назначили руководителем какого-то предприятия. Следующим батюшкой был Коробейников. Но этот не пошёл по пути, указанному коммунистами. В тридцать третьем году его и Ткаченко отправили на три года на Соловки. Жена Коробейникова матушка Елизавета в последние годы ходила и просила милостыню, пока не умерла от голода.

В тридцать четвёртом взялись за церковь. Колокола увезли как ценный металл, а церковь переделали в клуб. Выполняли эту работу наши мужики плотники Титаренко, Талащенко, Фоменко. Я мало туда ходила, как-то нехорошо было, жутковато. Ведь в церкви молодые венчались, затем крестили младенцев, отпевали усопших. И вот вместо алтаря сделали сцену, на которой ставились песни на злобу дня, лихо отплясывали и пели частушки:

Эх, яблочко
с золотиночкой,
посрывали купола,
танцуем в серединочке.

Девчата, кто посмелее, звонко подхватывают:

Вышью Сталина портрет
в золотую рамочку,
заманули нас в колхоз,
тянет Ваня лямочку.
Спасибо партии родной
за доброту и ласку,
что отменила выходной
и святую Пасху.

Жила я сама. Свекровь умерла. Александр, младший брат Фёдора, ушёл жить к двоюродной сестре.

В тридцать пятом году мы работали на скирдовании соломы и за хорошую работу председатель Власенко дал нам по две косынки, но не красных, а белых. Мы очень обрадовались. Наш труд хоть чем-то отметили.

Работала школа – даже по вечерам учили грамоте взрослых. Были детский сад, общественная баня.

В тридцать девятом году перед косовицей вернулся из тюрьмы Павел Артёмович. Из Ростова на подводах доехал до Большой Крепкой и в ночь вышел на Миллерово. Так как бывшая его земля располагалась теперь уже на территории колхоза, он назавтра, после полудня, пришёл прямо на своё поле. Здесь же был полевой стан бригады номер два. Под навесом за длинным столом сидели мужики и две кухарки. Они узнали Павла Артемовича, пригласили обедать. Но он отказался. Одет он был в новый костюм, сильно помятый и в пыли. Дышал, как загнанная лошадь, и всё время вытирал лицо цветным лоскутом материи. Затем поднялся и показывая на поле, на сад, который был живой наполовину, сказал: я немножко тут пройдусь, посмотрю.

С точностью до одного метра обошёл бывшее свое поле. Вот овраг, который оканчивался рядом с садом. Земля наносная, песчаная. Он сажал здесь арбузы, чуть ниже сада – криница. Пётр Артёмович зашёл на середину сада. Большая часть заросла молодняком и акацией. Стволы высоких деревьев, да и нижние ветки обглоданы лошадьми, которых привязывали новые хозяева. Он подошел к одному дереву и, прикасаясь к выбеленному стволу, как бы боясь обжечь руки, похлопал по нему со всех сторон. Затем прислонился спиной к другому такому же оголённому стволу и не закричал, не заплакал, а стиснув зубы, заскулил как зверь, много дней преследовавший свою добычу и упустивший… Ехал поездом, на подводах, шёл пешком, дотянулся: вот она земля, сад, но – всё пропало. Опираясь спиной о ствол, он опустился на корточки и закрыл лицо руками.

Мужики запрягли быков в косарки и начали обкашивать поле. Кухарки, управившись с посудой, присели. Затем старшая сказала: «Шура, поди позови Павла Артёмовича к столу, ведь человек с дороги. Да ведь он и не чужой, а свой». – «Я боюсь сама идти, пойдёмте вдвоём», ответила Шура. Они подошли к дереву, где присел Пётр Артёмович. Не доходя метров тридцать, они увидели: сидит всё так же, левая рука опустилась к ноге, а правая поднялась выше плеча и касалась затылка. Не говоря друг дружке не слова, они оба поняли: Павел мёртв.

В сентябре женился Александр. Взял себе в жёны местную дивчину Анну. Я обрадовалась, готовились в зиму жить семейно, всё на старом подворье. Как только Александр с Анной переехали ко мне, через недельку пришел мой Фёдор. В колхоз работать не пошёл, плотничал дома. Коротко объяснил: кто завоевал власть, тот пусть и работает. Так жила я с Фёдором два года. Затем началась война. Как все мужики, Фёдор ушел на фронт.

Но в сорок втором сбежал с фронта. А дома у нас в селе были немцы. Его вызывали в комендатуру, допрашивал начальник местной полиции Пищиков. Фёдор сказал: «Служить в Красной Армии не буду, но и немцам не намерен. Семью нашу разорили, землю отобрали, мы с отцом отсидели по девять лет в тюрьме, вы тоже хорошего ничего не принесли. Так за кого я должен воевать?» В ноябре его расстреляла немецкая комендатура.

После войны страшное время было...

После войны страшное время было. Ни техники, ни мужиков. На коровах ездили за керосином в Матвеев Курган. Зерно для сева семенное приносили со станции Успенка. Тогда и поговорка пошла такая: «Я корова, я и бык, я и лошадь, и мужик». Дня не хватало для работы, а ночи не хватало для сна. Так и говорил бригадир: «Полина, бери свою корову, спрягайся с Ульяной, будете подсевать клины поля, где упал самолёт, выше широкой балки. Полина, у тебя нет семьи, иди на сеялки к трактору». Начиналась уборка – то же самое: «Полина, у тебя нет детей, что тебе делать дома, иди работать на комбайне в копнителе». Сараев в колхозе тогда не было, и телят ставили по дворам – двадцать, тридцать голов на двор. Кормить нечем. Привезут гнилую солому, а она ещё и мёрзлая, от такого корма один падёж. Тогда был председатель Иванов, шалапутный мужик. Кричит: Ничего не знаю, у вас во дворе сдох телёнок, вы за него и платите!». Вычеркнули с меня двадцать трудодней.

В сорок восьмом году в октябре месяце послали нас, человек семь, убирать кукурузу. Отправили последнюю подводу, а сами остались на поле. Нарушили кукурузы кто в сумку, кто в карман. Только вышли на дорогу, навстречу пара лошадей. Мы испугались, бросили сумки на обочину, а моя золовка говорит: чего вы боитесь, это наш Прошка-водовоз. Но когда подошли ближе, увидели: на линейке участковый милиционер Марченко и уполномоченный из района (в сорок седьмом в июле вышел указ Президиума Верховного Совета: за хищение государственного и общественного имущества лишение свободы до двадцати пяти лет. За хищение килограмма зерна давали год тюрьмы). Забрали Анну и мою соседку Луши Савельевну. У Анны оказалось три килограмма кукурузы. Дали три года. Три года я говорила спасибо тем людям, кто усадил её в Новиковку, а не в Ростов. Что бы я тогда делала, как бы добиралась. А в Новиковку встану в четыре и одним днём к девяти часам вечера – домой. Летом иногда брала с собой её шестилетнюю дочь. Конечно, трудновато было: немножко пронесу на плечах, трошки бежит рядом со мной. Вот таким путём и старалась доставить Анне радость. У соседки Луши Савельевны было два килограмма кукурузы. Вызывал её два раза Куйбышевский НКВД, примеряли ей два года. Она сказала: «Я не отказываюсь, что взяла два килограмма. Взяла потому, что жить надо, Получила я за год двести килограмм пшеницы, семья у меня, ещё двое детей восьми и шести лет. Муж погиб на фронте. Вот и посчитайте, разделите двести килограмм на триста шестьдесят дней. Можно выжить? Если посадите, то забирайте и детей, их бросить не на кого». Отпустили, но с условием, что должна сообщать в районный НКВД о всех негативных явлениях, которые обнаружатся в хозяйстве «Донская правда». Даже невзирая на лица – пусть это будут руководители!

Тогда работали за трудодни. А то ещё принесут налоги – рублей на шестьсот. Был у нас коммунист Крикуненко Игнат. Зайдут во двор с уполномоченным и начнут: «Хозяйство держите?» – «Да, держим». – В таком случае вы должны сдать тридцать килограммов мяса, сто десять штук яиц, триста литров молока. Телёнка сдать в колхоз к первому сентября». – «Так телёнка ещё нету». – «Ничего, как будет, так и сдадите».

Или начнут давить на заём. Не выходят со двора, на душу наступают. Говорю: «Денег нет». – «Продай масло, картошку или козу продай, а на заём надо подписаться, хоть бы на рублей двести». Надо было помогать крепить мощность советской армии, помогать строить электростанции, чтобы поднять промышленность, тогда и сельскому хозяйству будет легче. Тяжело было, очень тяжело. Особенно женщинам, вдовам с детьми. Но никто тогда ни разу спросил: а чем же, Полина или Мария, будешь зимой топить печь или кормить корову? И ты веришь, Васильевич, тогда никто не запил с горя, никто не кодировался, обошлось без экстрасенсов. А выжили сами. Выкарабкались.

С семидесятого по девяностый жили, мне кажется, лучше и не придумаешь. Всего в достатке. Одежда, бытовая техника. Поля ухоженные, урожайность зерновых тридцать-сорок центнеров. Труд в животноводстве механизирован. Тока крытые и с полным набором механизмов. У механизаторов и животноводов хорошая зарплата.

Взять хотя бы такой пример. Группами ездят за границу по туристическим путёвкам. Школьники летом бывают в пионерском лагере бесплатно. Семьями едут на Чёрное море. Я уже была на пенсии, сижу дома, смотрю за хозяйством, а почтальон принесёт мне пенсию и говорит: Ильинична, вам сто тридцать рублей, распишитесь. Распишусь – он уйдёт, а я сижу и думаю: что это за жизнь? Не работаю уже двадцать лет, а мне домой приносят деньги. Или молодая родит ребёнка, а ей за то, что родила, платят деньги. Как вспомню свою жизнь – даже не верится, как во сне всё прошло. Теперь бы жить только, но моя жизнь закончилась. Как бы я не крепилась, а время пришло к финишу.

Полина Ильинична поднялась, кутаясь в куртку и, чуть покачивая головой, сказала: замерзла я немножко, пойду, вы уж без меня досмотрите.

Но я поспешил спросить:

– Ильинична, а как же тот парень, что с ним, вы о нём что-нибудь знаете? Ну Алексей, который жених ваш? О нём что-нибудь слышали?

– Нет, ничего неизвестно. Ходила я в тридцать седьмом на хутор Цимлянский. Артели уже там не было, а был колхоз «Парижская коммуна». Спрашивала – никто ничего не слыхал. Одна женщина чуть ли не шёпотом сказала: тикай отсюда, а то и тебя отправят туда, откуда ещё не вернулся твой Алексей. Бог его знает, за пятнадцать лет, наверное, так далеко упрятали, что не хватило времени домой вернуться...

Быстро, по-детски семеня ногами, она вышла на дорогу и направилась в сторону своего дома.

См. также: Ткаченко Н. В. Ильинична. Часть 1