ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2012-й

Генеалогия. Семейная история

Н. В. ТКАЧЕНКО

Ильинична

воспоминания жительницы села Миллерово Куйбышевского района

Часть 1

Поскольку наша улица расположена на краю села, то мы, не дожидаясь общего выгона скота на пастбище, при первых же тёплых деньках часто выгоняем своих коров просто на прогулку.

Так и в этом году в конце апреля мы выгоняли коров и радовались тёплому дню. Во всём чувствовалось праздничное настроение: до Пасхи оставалось два дня.

Я снял шапку и сел на камень из ракушечника, на котором угадывался какой-то знак или часть креста. Женщина, которая была вместе с нами, маленькая, сухая, подвижная, отдалилась от нас и начала собирать камни и обкладывать ими что-то вроде могилок. Моя соседка, она была старше меня в два раза. Кое-что о ней я знал, но так – отрывками. Знал и то, что здесь когда-то находилось старое кладбище. На его месте теперь склад для хранения газовых баллонов. Пять или семь могилок – кучки камней или кусты дерезы вокруг склада – напоминали о том маленьком кладбище.

И когда она подошла в очередной раз и положила камни на предполагаемую могилку, я, показав шапкой на кучу камня, спросил:

– Ильинична, тут ваши родители похоронены или родственники?

– Родителей здесь нет. Вот это большая куча камней – бабушка. Два куста вон те, немножко растянутые – мой суженый-ряженый, мне судьбой назначенный, Фёдор. Камень, на котором ты сидишь, это мое дитятко, моя первая и последняя любовь.

Женщина, уже под девяносто, вдруг так просто говорит со мной о первой любви, как будто с подругой! И тогда я решил – расспрошу подробнее. Расскажет о себе – хорошо, нет – что ж, её право.

Я поднялся и, следуя её примеру, поднёс два больших камня и положил на её «первую любовь». Затем спокойно сказал:

– Ильинична, если можно, расскажите о себе, о своей судьбе. Я знаю, что у вас не было своего дома, своей семьи, а вы говорите: муж и ребёнок…

– Да, муж и ребёнок, это совсем две разные истории. А зачем тебе моя судьба, моя жизнь?

– Чтобы не слушать о вас всякие небылицы. Ведь люди разное говорят. Да и я знаю, у вас не было своей хаты, своего огорода...

– Ты говоришь, не было у меня дома и семьи? Нет, Васильевич. Всё у меня было и всё сплыло. Вот здесь, на Фёдоровке, от этого кладбища метров триста, туда, книзу, был ещё один ряд хаток, здесь мы и жили. Семья наша состояла из девяти человек. Отец мой Галенко Илья Дементьевич, мать и семеро детей. Я была в семье самая старшая. Семья была бедной, всегда чего-то не доставало. С октября месяца и по апрель мы не могли выйти на улицу, нечего было обуть, да и надеть тоже. Отец имел двух замученных лошадей. Весной прежде чем их запрячь, выпускали на траву, чтобы они приняли, как говорила мать, божеский вид. Отец на этих лошадях нанимался работать к более зажиточным хозяевам, или с двумя напарниками нанимался копать колодцы. Из таких шабашек он редко когда приходил домой трезвым. Мать подымала шум, на что он, стараясь, грозным голосом кричал:

«Советская власть всех выровняет, всем поровну будет и земли и лошадей!»

Мать вставляла свои шпильки:

«Ты и при Советской власти обманешь всех при выпивке!»

Я также ходила нанималась работать к «кулакам», так их тогда называли.

Работа на "кулаков" в хуторе Цимлянском

Однажды зимой отец поехал на мельницу, здесь же в Миллерове, смолоть зерно, там он встретился с двумя мужиками с хутора Цимлянский, в четырёх километрах севернее нашего села. Один мужик победкался, сказав, что ему нужен работник, желательно женщина. Отец быстро с ним договорился об оплате и в двадцать шестом году после первого мая отвез меня на тот хутор.

Там я проработала три с половиной года по всем законам батрацкой жизни. Расплачивался хозяин с отцом зерном или прилагал к этому одёжку с плеча. Сколько, чего – я не знаю. Моё дело было работать. Ехали мы вдоль заболоченной речушки, там, где её исток, это и есть начало Среднего Тузлова. У истока небольшой пруд, который вполне устраивал этот степной хуторок. Чуть на подъём, не кучно, а как бы отделяясь друг от друга, одной улицей вытянулись десятка два домов и хат. Выделялись в основном дома кирпичные, крыши этих домов были покрыты железом или черепицей. Дворы огорожены, по-хозяйски обустроены. С первого взгляда становилось понятно: зажиточные хозяева! Навесы для инвентаря; крепкие, от собственного груза к земле прижались амбары. В основном здесь жили расчётливые немцы и хозяйственные тавричане.

Проехав пруд и ещё два дома, отец остановился. Дом как дом, но вот ворота меня удивили. Это были с двух половинок сплетённые из лозы красивые, лёгкие воротца. Отец вошёл во двор, затем быстро вышел и позвал меня. Во дворе нас встретили хозяин с хозяйкой.

«Вот, знакомься и определяйся, а я поехал домой. Будь послушной, всегда помни, что ты пришла работать».

Мы познакомились. Хозяин – Филипп Матвеевич Моисеенко, его жена – София Карповна. Но так как в каждой деревне или на хуторе фамилию могут скроить такую, что ни в каких святцах не отыщешь, то и на этом хуторе мало кто знал, что Филипп Матвеевич – Моисеенко, потому по-уличному он был Масейка.

Прямо от ворот по правой стороне, если входить во двор, был длинный крытый навес для инвентаря. Дальше, в ряд с навесом, стояли семь лошадей и две пары быков. Дальше маленькая, осевшая в землю землянка с тусклыми окошками, настолько замурованная и умазанная глиной и сверху покрытой камнем, что похожая на дзот. За землянкой клуня, набитая всяким мелким подсобным инвентарём.

Хозяйка провела меня к низкой землянке, откуда вышла очень худая, с бесцветным лицом женщина.

«Это Аришка. Будешь с ней жить в этой кухне. Она же расскажет тебе о твоих обязанностях».

Аришка была родной сестрой Софьи Карповны. Жили они в Благовке, оттуда она уехала, вышла замуж в городе Шахты. Прожив там шесть лет, муж её привёз назад, но уже на хутор к её сестре Софии. Вежливо объяснил, что человек он состоятельный, из династии Парамонова, и хочет, чтобы его жена составила ему нормальную семью. Аришка же бесплодная и поэтому продолжить его род не может.

Так Аришка оказалась в этой землянке. Дома её звали Ирина, выйдя замуж в городе, стала Ириадой Карповной. А когда её сплавили на хутор, здесь её окрестили Аришкой. И даже дети всех возрастов называли Аришка.

Землянка эта – первоначальное жильё Филипп Матвеевича. Как только он женился, его отец и отделил их на этот хутор. Землянка или, как окрестила её Аришка, камора – разделялась огромной печью, в которой выпекали хлеб. В передней части стояли две скамейки и ещё крепкий, временем засаленный, выкормивший не одно поколение Масейки стол. Во второй половине стояли кровать и сундук. Сундук, покрытый цветным лоскутным одеялом, и был моей кроватью. В головах лежал трижды латаный полушубок, от которого исходил запах скотного двора. В углу, прикрытая грязной шторкой, висела икона, но разобрать, чей лик изображён, на ней было невозможно.

Аришка, указывая на печь, говорила: это самое дорогое, что есть в каморе. Зимой какие бы не наступали холода, но если натопить печь кизяками, тепла хватало на двое суток. В такие дни приходила София Карповна и, греясь у печки, причитала: живёшь ты, Аришка, как у Бога за пазухой, и всё по нашей милости.

София Карповна, по её словам, стала жить нормально только когда построили новый кирпичный дом в пять комнат. С ней были ещё сын с невесткой, которые уже сидели на чемоданах, готовые уехать в город. Две дочки жили уже своими семьями отдельно. В передней комнате угол занимали иконы, по воскресеньям всегда горела лампадка. На столе церковные книги. Однажды я попросила у хозяйки книгу – посмотреть картинки, она не отказала, но и не дала:

«Эти книги будут тебе непонятны, ты лучше попроси у Аришки, у неё есть книги с картинками и стихами».

На другой день я спросила Аришку, и она с радостью открыла сундук, в котором лежало с десяток книг. Взяв наугад книгу, она мне объяснила: это Лев Николаевич. Мне он не понравился: на первой странице грузный, лысый старик с заросшим лицом. А вот вторую я запомнила на всю жизнь: «Кобзарь» Шевченко. Она любила читать стихи Шевченко. Целые страницы знала наизусть. После она мне призналась, что бесплодие не главная причина, по которой её сплавили на хутор, а её грудная болезнь и книги богохульного содержания.

Стоило ей выйти из землянки и глотнуть свежего воздуха, сразу заходилась она таким сухим трескучим кашлем, что я сначала боялась, а потом привыкла. Читать по этой причине она долго не могла. Поэтому мы кипятили в печке молоко, затем мирно сидели, пили, и Аришка читала:

Думы мои думы,
Горе мини с вамы.
Что вы всталы на бумаги
Хмурыми рядами?
Что вас ветер не развеял
Пылью на просторе?
Что Вас ночью, как ребёнка
Не прыспало горе?

Свою родную сестру она называла всегда хозяйкой. Я чувствовала, что между ними лежит какая-то холодная полоса. Работали мы вместе с Аришкой. Нам было поручено ходить за скотиной, а скотины было – с десяток коров и молодняка, полсотни овец и разная домашняя птица. Вот эта птица меня и раздражала, особенно индейки. С утра их надо выгнать, напасти, затем нарезать ведро лука и кормить уже в загоне. Луком я пропиталась насквозь и целыми днями ходила со слезами.

Филипп Матвеевич – центральная фигура на усадьбе. Маленький, круглый, как колобок, без шеи, казалось, что голова приклеена прямо на плечи. Он всегда был в движении. Что-то искал, переставлял, снимал колёса без надобности, смотрел, снова одевал, подымал лошадям ноги, тыкал куцым узловатым пальцем в подкову, приговаривая: «через недельку всё ясно, сменим». Проверял сбрую, тормошил работников, которые спали под навесом. Да он и сам в период молотьбы ложился рядом с ними, положив под голову кулак (может, от этого таких людей и кличут кулаками). В такой период не доверял никому кормить лошадей – только сам. Тогда София Карповна открывала двухстворчатое окно и кричала: «Филя, ты бы зашёл хотя бы в комнату, помолился перед образами на ночь». Он, не показываясь, из-под навеса отвечал: «А я не грешный и нечего мне отмаливать, это у кого грешок, тот и тянется к Богу». Она, плюнув в темноту, резко закрывала окно и долго стояла перед образами всех святых; изредка осеняя себя крестом, молилась.

До безумия Филипп Матвеевич любил лошадей. Три пары были рабочие. Седьмая кобылка-двухлетка была верховой, но её в момент уборки так же брали на ток – оттащить волоком полову или привезти воды. В общем, она была налегке. По воскресеньям или в праздник он запрягал её в тачанку, – для него это был настоящий праздник. За день до выезда в церковь или к родственникам Филипп Матвеевич выкатывал линейку, становился на подножку, пружинил, прислушиваясь. Вносил сбрую; некоторые её части он смазывал дёгтем, затем вытирал насухо сукном, натирал металлические части сбруи и щёткой чистил дрожащую двухлетку.

На другой день, как всегда рано поднявшись, он по-военному быстро одевался, запрягал лошадь в линейку, брал под уздцы, проводил кругом по двору. Выходила Софья Карповна. Они садились и тихо, спокойно выкатывали со двора, унося с собой запах дёгтя и крашеной линейки. Мы с Аришкой выходили и смотрели вслед. Лошадь чувствовала, что сегодня не просто воскресенье – сегодня смотрины. Выехав со двора, они поворачивали сразу вправо. Матвей Филиппович наматывал вожжи на левую руку, правой стегал кнутом по оглобле для острастки, и лошадь, подвернув голову и пританцовывая, шла в верх улицы. София Карповна толкала локтем Филиппа Матвеевича в спину, ворковала: «Филя не балуй». Но Филя уже ничего не слышал: снова стегнёт кнутом по оглобле! София Карповна, сильней толкнув его в спину локтем, шипела: «Филя, не дуракуй, тебе уже шестой десяток». Но это его только подзадоривало. Он ликовал, зыркал глазами по дворам: ну должен же кто то выйти и посмотреть, как плывёт чета Масейки!

Так, на конце улицы, оканчивалось первое действие. Дальше Филипп Матвеевич отпускал вожжи, и двухлетка, головой выдернув поводья, приседала на задние ноги, Филипп Матвеевич шипя произносил: «П-о-ошла, р-о-одимая!» София Карповна крестилась, мгновенно хваталась за лучко линейки и, зажмурив, глаза, шептала молитву, в которой упоминалась Царица Небесная и имя её супруга.

Поздней осенью, когда дороги окончательно были изрезаны, раздавлены колёсами, к вечеру на забрызганной и уставшей лошади во двор к Филиппу Матвеевичу верхом приехал его брат из Персиановки Митрий. Он был военным. Зашли в дом и всю ночь о чём-то громко спорили. Утром он, уезжая, уже сидя в седле, говорил: «Филя, если меня не послушаешь, быть тебе в Сибири». Но Филипп Матвеевич, бегая вокруг Митрия, скороговоркой сыпал: «Если всё заберут, то только через мой труп». – «Труп твой коммунистам не нужен, а вот землю и лошадей они заберут». Днём Аришка мне разжёвывала: Митрий, вращаясь в кругах высокого начальства, понял, что в сельском хозяйстве начнутся перемены, и приехал к Филипп Матвеевичу, просил его, чтобы он продал дом, лошадей, быков и сматывался в город или на шахты в Ровеньки. Но убедить Филиппа Матвеевича было невозможно. Он не мог понять, как это – всё отдать, а самому жить в пустом дворе. Каждый год принимая от кобылы жеребёнка, он выхаживал его, выкармливал, затем ставил всех их в ряд и часами любовался. Кто может отобрать у него то, что он сделал своими руками?

Двадцать шестой и двадцать седьмой год я работала на хуторе только от Пасхи до Покрова, а вот с двадцать восьмого по тридцатый – всё время.

В двадцать восьмом весной здесь же, на хуторе я познакомилась с парнем, звали его Алексей. Батрачил он у своего дяди по договору. Если Алексей отработает у него два года «без баловства», то дядя даст ему за это рабочую лошадь. Сам Алексей жил в селе Благовка. Хутор Цимлянский и Благовка находились на украинской стороне, но так как хутор ближе к Миллерову, жители Цимлянского больше общались с нами, миллеровцами. У нас была хорошая церковь, при церкви школа, ветряная мельница и три магазина. На хуторе тоже была ветряная мельница, но она уже не работала. Днем у той мельницы собирались мужики и спорили о политике, говорили о хозяйственных работах. А ночью приходила молодёжь табунилась до утра. Пели под балалайку песни и частушки.

Однажды Алексей, он играл на балалайке, пропел такую частушку:

Милку к дому провожал,
всю дорогу обнимал.
Долго думал, долго думал
и цибуленькой назвал.

После, когда все разошлись, я, обнимая его ласково, сказала: дегтярь ты мой несчастный, что же ты не выбрал себе пахучую девку? Он засмеялся: каков Сава, таковы и сани. Ох и присохла я к нему! Тогда ничего не замечала, весь день ждала, лишь бы скорей вечер настал, да смыться со двора.

Это было в конце лета. Вечером мы прошли мимо пруда и вышли к аккуратно подкошенному ржаному полю. Стояла душная ночь. И день я запомнила: седьмое июля. Там с востока прямо из земли стрелами выскакивала молния, но гром почему-то не гремел. Долго мы сидели и всё мечтали, плановали ещё несозревшим своим умом. Тогда мы не обещали, не клялись друг дружке, мы просто решили, что осенью поженимся. Так нам хотелось. Здесь мы и расписались. Свидетелями был месяц, рожь да ещё дождь, бог знает откуда он только взялся. Без предупреждения, тёплый, обильный, он обхватил нас со всех сторон, и мгновенно мы вымокли. Сначала бежали, потом остановились и рассмеялись. Войдя, в хутор Алексей глядя на меня, махнул рукой и побежал на свою усадьбу. Я кошкой скользнула в незапертую землянку, шмякнула платье на земляной пол, молча нашла какие-то лохмотья, обмоталась и легла. Аришка не спала. Она, не подымаясь, стала упрекать меня: «И где ты только шатаешься в такую погоду? Собаки и те поджав хвосты лежат под бричкой. Свихнулась ты с ума от своего Алёшки!» Я, стараясь не ввязываться в разговор, коротко сказала: где была, там уже нет. Она поняла мое настроение, но, видно, спать ей не хотелось, и она тихо стала читать строки из Кобзаря.

Ни отца, ни мать родную
слушать ни хотела,
с москалём слюбилась Катря,
как сердце велело.

Я лежала и смотрела в прижмуренные окна нашей каморы, они сужались, потом почему-то заколебались, стали отдаляться, а Аришка всё жужжала:

Полюбила молодого,
в поле выходила,
пока там девичью долю
не запропастила...

Оконца всё удалялись и удалялись, в каморе нашей совсем стало темно.

Утром, проснувшись, я поняла: случилось что-то нехорошее. Выскочила из землянки и всё поняла. На целый сажень поднялось солнце от земли. В первый раз за три года я проспала! Подошла Аришка: «Счастье твоё, что нет хозяйки дома, а я пожалела тебя, не стала будить. Я ведь тоже была такой, как ты, и по ночам приходила домой поздно, и в дом заходила через окно, а не в дверь. Отец у нас был строгий, хотя сам был уже женатый, а всё бегал к девкам».

Управившись с делами по двору, мы заварили чай из травы и сидели здесь же, на приизбочке своей землянки, с удовольствием пили этот чай, рассуждая на правах хозяев. Потом Аришка сказала: «А ведь сегодня была ночь Ивана-Купалы». – «Какая это ночь Ивана-Купалы?». – «Есть такой праздник. Вот была Троица, теперь Иван-Купала, а потом Илья-Пророк». – «Иван Купала», – машинально повторила я. «Что?» – переспросила Аришка? Я, глядя ей в лицо, повторила: «Ночь Ивана-Купалы – это была моя ночь». – «В нехорошее время вы зикшалысь». – «Почему?» – «Неужели ты не видишь – каждый день приезжают агитаторы, коммунисты предлагают объединиться в коллективы, в колхозы. Но почему-то от них все отворачиваются. А по ночам хозяева режут скот и увозят на рудники в город. Не ко времени вы зикшалысь, нет, не будет вам счастья».

В октябре двадцать восьмого года я получила расчёт. Дал мне Филипп Матвеевич зерна два мешка горновки, хозяйка достала из-под кровати ботинки без шнурков, приговаривая: носи, это невестки моей, им износу не будет. Алексей привёз три мешка пшеницы. Всё это мы сложили в аришкиной землянке. С Алексем мы договорились, что я уйду домой в Миллерово. А мой отец приедет и заберёт моё заработанное. А числа двадцатого октября Алексей приедет за мной и заберёт меня в Благовку, уже как жену.

См. также: Ткаченко Н. В. Ильинична. Часть 2