ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 1996-й

Этнические группы на Дону

П. П. Филевский

НАХИЧЕВАНЬ И НАХИЧЕВАНЦЫ: из воспоминаний о детстве

Быт, обычаи, традиции донских армян - 1860-е годы

«Меня часто заботит судьба моего дневника...
Может быть, этот дневник никогда света
не увидит и никто не узнает, что в нем
написано... Во всяком случае, то, что
записано мною, тогда только станет
известным, когда политический строй
будет тому благоприятствовать...»
П. П. Филевский, 1 июня 1940 г.

Наконец приехали в Нахичевань-на-Дону. Тут сразу почувствовали, что у отца гораздо больший чин, чем в Екатеринославле. Для встречи он приготовил разных местных яств, в особенности рыбных, а между ними чудесный балык и икра, т. е. роскошь для нас прямо недоступная. После тяжелых в материальном и моральном отношении условий жизни в Екатеринославле, жизнь в Нахичевани была благом. Взяток отец, конечно, не брал, хотя этим никогда не рисовался, отец говорил, что как-то не умеет это делать.

Но положение секретаря магистрата в Нахичевани было особенное — это был единственный человек в городе, юридически сведущий, к тому же и вполне образованный и владевший пером. К нему шли за всяким советом и с просьбами. Армяне его очень полюбили за общественность. Не было в городе именин, крестин, свадеб и пр., куда бы ни звали отца с семейством. Армяне вообще хлебосольны, а тут еще человек им приятный и нужный.

Моя мать вынуждена была тоже бывать, хотя реже, иногда брали меня, когда очень настаивали на том приглашавшие. Старший брат в это время был в таганрогской гимназии, младший брат и сестра были малы, их оставляли дома на попечении Леонтия и Марии.

Угощали армяне чрезвычайно обильно. Всевозможные сладости то и дело обносили, много танцевали, а больше всего пили вино, водку гораздо менее. В карты на званных вечерах почти не играли.

Моя мать часто сердилась на отца, что он приходит с вечеров выпивши, он не оправдывался, но говорил, что у армян иначе бывать нельзя и, чтобы избежать выпивки, надо вовсе не ходить, что он согласен делать, но ему не хочется портить отношений.

Но особенно грандиозные попойки были в июне месяце, кажется в день Георгия. Недалеко в семи верстах от Нахичевани был монастырь, при котором чудесный огромный сад. В этот монастырский праздник зажиточные армяне выезжали на несколько дней в сад, распивали там и угощали друг друга. Семьи переходили из палатки в палатку. Вечером и утром шли на церковную службу в монастырь. Старостою монастыря был Иван Маркович Попов, с которым мои родители были хорошо знакомы еще в Бахмуте в 1855 году, куда во время вторжения франко-английского флота в Азовское море бежали многие торговцы из Таганрога, Ростова и Нахичевани.

У Попова в саду был свой постоянный павильон, куда он приглашал на эти дни нас, так как у него семьи не было. Таким образом, мы могли с большим комфортом провести эти дни в монастырском саду. Тут же были оркестры и неизбежная зурна — национальная музыка, состоявшая из свирели и большого турецкого барабана.

Когда какой-нибудь простолюдин армян захочет покутить по какому-нибудь случаю, он нанимает зурну, ломового извозчика и идет по улицам, к нему присоединяются любители погулять, причем он обильно угощает их вином. И вот вся компания идет и пляшет за едущим зурначом, припевая и выпивая.

Тогда уже в 1868, 1869, 1870 годах попадались в Нахичевани молодые образованные армяне, которые несколько сторонились обычаев старины, но осторожно, не раздражая стариков; патриархальность среди армян еще была велика.

А женщины вели жизнь замкнутую, на балы выезжали, одевались роскошно, но держали себя отдельно от мужчин и вели разговоры только о хозяйстве.

Моя мать, бывая на вечерах, часто подзывала в дамское общество мужчин, заставляя их развлекать дам, чем нимало их смущала, но иногда ей удавалось развлечь дам, так как армяне вообще очень общительны и веселы.

В то время Нахичевань был еще совершенно армянским городом. Все русские говорили по-армянски, а некоторые русские так плохо говорили по-русски, что их не всегда можно было понимать.

Чиновники магистрата были все русские древние старожилы города. Русская колония жила в одном месте в саду Чорчопова, где ныне завод "Аксай", в противоположную сторону от Ростова. Отец жил и с русским чиновничеством, которое совершенно не смешивалось с армянами. Прислуга была исключительно русская, прекрасно оплачивалась и была избалована донельзя, потому что ее трудно было нанять.

Заработки в Ростове на мойках шерсти были значительны: 50 копеек в день, большие деньги по тому времени, а из России на эти окраины приходило народа меньше чем требовалось, и в особенности женщины.

Меня в городе скоро все знали, потому что ходил всегда с Леонтием, и встречавшиеся армяне никогда не преминули громко заметить: "секлетарев сын". А провожал меня всегда Леонтий потому, что армянские мальчики побили меня, причем приговаривали: "хазах", т.е. оскорбительно "русский": может быть искаженное "казак".

Вообще нравы были еще довольно дикие. По улицам постоянно можно было слышать на всевозможные голоса: "марушка, гут купи". Это продавщицы подсолнечных семян приглашали армянок купить семечек. С такими выкриками ходили продавцы кустарных конфет "алвице". А летом мороженщики. Их было так много, что крики не прекращались.

Накануне больших праздников богатые армяне присылали гостинцы секретарю: голову сахару, самого дорогого цветочного чаю, кусок материи, рису, окорока и пр. Отец, было, решительно запротестовал, но скоро увидел, что бороться с этим совершенно невозможно, тем более, что присылали люди, не имевшие в магистрате никаких тяжб. Молодец из лавки приносил кулек, клал в передней и никакие требования взять обратно не влияли. Молодец говорил, что велено доставить и уходил.

Потом отец по совету служащих в магистрате махнул рукой и не разговаривал. Они ему сказали, что так от дедов и тут злого умысла нет, а один старый армянин ему сказал: "Ты нас не серди, душа моя, мы хотим с тобой жить хорошо, жалование у тебя маленькое, а мы рады тебе помочь. Зачем брезговать нашим подарком".

Поместили меня учиться к смотрителю уездного училища Эдуарду Ивановичу Виссору. Это был немец с хорошим педагогическим образованием. Он был из третьего курса Педагогического института в Петербурге. Он имел у себя частным образом пансион для мальчиков. У него, между прочим, подготавливались мальчики ростовских купцов в таганрогскую гимназию. Это был очень популярный пансион.

Кроме самого Эдуарда Ивановича был надзиратель француз Изар из пленных французов. Он учил говорить воспитанников по-французски и следил, чтобы они говорили между собой по-французски. Для этого была, между прочим, медная бляха величиною с донышко блюдца, и если кто заговорит по-русски, тому эта карта вручалась со словами "prenez la carte" и получивший ее должен был ловить проболтавшегося по-русски. У кого карта оставаясь к обеду, тот оставался без обеда, т. е. он обедал, только не со всеми, а отдельно.

Между утренними и вечерними занятиями проходило часа четыре. В это время особенно гуляла по рукам карта. Иногда кто-нибудь, желая повеликодушничать, прятал карту в карман и объявлял: "Разрешаю говорить по-русски". Но, конечно, по мере приближения ужина публика начинала быть на стороже, опасаясь, что великодушию скоро настанет конец.

Кроме того, приходил еще француз Пижоль, и он уже теоретически занимался французским языком... Такое внимание к французскому языку объясняется желанием армян, да и ростовского купечества, чтобы их дети говорили по-французски, тем более, что многие богатые армяне посылали своих детей в Париж для получения там коммерческого образования.

В это время уездные училища подчинялись директору губернской гимназии, а так как была гимназия поблизости в Таганроге, то ростовские и нахичеванские учебные заведения подчинялись директору таганрогской гимназии, каковым был тогда Николай Николаевич Порунов. Он раз или два в год приезжал ревизовать учебные заведения.

Его сопровождал в качестве адъютанта кто-нибудь из учителей гимназии, обыкновенно И. Ф. Крамсков или Э. И. Штейн. Как только приезжала ревизия, Эдуард Иванович сейчас присылал за отцом, потому что ревизору надо было составлять преферанс. Директор проживал день или два, и уже с после обеда до вечера был преферанс. Ревизор был доволен и уезжал. Однажды проходя по зданию училища, он как-то нечаянно попал в комнаты нижнего этажа, которые за отсутствием надобности в них были заняты частным пансионом смотрителя. Эдуард Иванович страшно испугался, но Порунов, очевидно, заметив этот испуг сказал: "Это хорошо, что вы в этой Азии культуру насаждаете".

По правде говоря, если сравнивать Виссора с другими смотрителями и учителями уездных училищ, то, конечно, он стоял неизмеримо выше этих гоголевских типов. Держался он системы Дистервича, впоследствии я служил с ним в таганрогской женской гимназии и знал его очень хорошо. Вот в этом пансионе я готовился в семинарию.

Между тем вводились новые суды. Всякие магистраты отходили в область предания. Дошла очередь и до Нахичевани. Принимать дело магистрата приехал сенатор Шахматов, с ним еще кто-то из Петербурга и из таганрогского окружного суда. Все служащие оставались за штатом, хотя многие тотчас пристраивались в новые учреждения, а не получившие место получали в течение года полный оклад. Узнав, что отец с университетским образованием, сенатор тотчас ему предложил занять место товарища прокурора.

При открытии новых судов очень нуждались в юристах. Но отец был очень скромный человек и заявил сенатору, что он уже поотстал от науки и боится публичных выступлений, неизбежных при частном судопроизводстве, и просил, нельзя ли ему получить место заведующего сосредоточенным архивом, на что тотчас получил согласие и был назначен на эту должность в Таганрог. В 1869 году мы переехали в Таганрог.

Публикация О. П. Гаврюшкина (Таганрог)