ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2007-й

Театр и кино на Дону

ПЕВЕЦ ИЗ МАЛОГО НЕСВЕТАЯ

Иван Васильевич Ершов

К 140-летию со дня рождения И. В. Ершова. Рассказ о певце принадлежит его ученику, солисту Большого театра. Полностью опубликован в книге А. П. Иванова «Жизнь артиста» (М.: Сов. Россия, 1978).

Тот, кто хотя бы раз в жизни встречал Ивана Васильевича Ершова, уже не мог забыть его колоритную фигуру, а тем более спутать его с кем-нибудь. Львиная грива волос, спадающих на могучие плечи, античный профиль... Старик с юным сердцем, он объявил войну возрасту и не сдавался.

— Проклятый материал, износился! — восклицал этот шестидесятилетний юноша, показывая на свои морщинистые руки.

Человек больших чувств, широкой и прямой натуры, он и талантом обладал огромным. Могучий голос необъятного диапазона как нельзя полнее повторял его облик и отражал внутреннюю суть. Но я не могу считать его просто певцом пли оперным артистом, потому что в нём, помимо качеств, необходимых для артиста, была заложена ещё бездна черт, поднимавших его над обычным уровнем. Одним словом, природа на зависть щедро одарила этого своего сына.

Родился Иван Васильевич в станице Малый Несветай [правильно — хутор Малый Несветай, а ныне село Алексеевка. — Ред.] в Области Войска Донского в 1867 году. Его мать была батрачкой у богатого помещика, и он всю жизнь гордился своим плебейским происхождением.

— Я был одним из тех кухаркиных детей, — говорил Иван Васильевич, — которых царское министерство народного просвещения на пушечный выстрел не подпускало к гимназиям и университетам.

Работал Ершов паровозным машинистом. Но любовь к пению, привитая матерью — обладательницею красивого голоса, не давала ему жить спокойно, и в одно прекрасное время он отправился в Москву с дерзкой мыслью поступить в консерваторию. Его не приняли, однако счастливый случай помог ему познакомиться с пианисткой Н. В. Панш, профессором Петербургской консерватории, и это решило его судьбу.

С рекомендацией Н. Панш Ершов едет в Петербург к Антону Григорьевичу Рубинштейну — это уже из области прямо-таки сказочного везенья.

О встрече с Рубинштейном он вспоминал благоговейно.

— Оглядел он меня с головы до ног и спрашивает: «Так вы хотите с паровоза на оперную сцену?» Попытаюсь, говорю, вдруг получится. «Ну, а что вы мне можете спеть?» Я предложил два романса Шуберта, которые любил петь для себя — они очень лиричны. Рубинштейн сам сел за рояль и стал аккомпанировать.

Когда я кончил, он похвалил, но как-то неуверенно: «Хорошо, чувство есть, но по этим вещам трудно определить ваш голос...» Тогда профессор С. И. Габель — он был тут же, тоже слушал меня — попросил исполнить что-нибудь из оперных арий. Я знал арию Ионтека из оперы Монюшко «Галька» — по слуху выучил. Теперь уже Габель сел за рояль и подыграл мне. В конце арии я вставил верхнее до, которого нет у автора. Это самодеятельное до меня и вывезло, потому что они сразу смогли определить мой диапазон.

После пробы Рубинштейн с Габелем недолго посовещались и не только предложили молодому Ершову учиться в консерватории, но ещё и назначили стипендию пятнадцать рублей в месяц, да кроме того сказали, что он ежедневно будет иметь бесплатный обед.

Общение с такими учителями, как Н. А. Римский-Корсаков, А. К. Лядов и С. И. Габель, возможность слушать концерты Рубинштейна, с которым мог соперничать только Ф. Лист, развили и отшлифовали природное дарование Ершова. В 1893 году он блестяще закончил курс консерватории и, по существовавшей тогда традиции, поехал «совершенствоваться» в Италию. Там он некоторое время занимался у Росси, выступал в театрах Турина и Реджио-нель-Эмилиа. Мощный красивый голос певца привлёк внимание зарубежных дельцов. Один из импресарио предложил ему отправиться в Южную Америку. Условия были весьма выгодные, но Ершов не соблазнился: его тянуло на родину.

Не принял он и итальянской школы пения, чьей самоцелью были секреты вокализации. И. В. Ершов, как и Ф. И. Шаляпин, ставил перед собой другие задачи, волновавшие в то время всех передовых деятелей русского искусства: он посвятил себя борьбе за жизненную правду, за реализм, против рутины и штампа. Он не признавал пения ради пения.

Весной 1895 года Ершов вместе с Шаляпиным дебютировал в Мариинском театре в опере «Фауст». Их одновременно и зачислили в штат.

И. В. Ершов снискал себе неувядаемую славу. Его актёрский диапазон был необычайно широк и разносторонен. Молодого певца нередко сравнивали со всемирно известным Франческо Таманьо, причем подчёркивали, что Ершов несравненно более музыкален. Его увлекали образы реалистические, действенные.

— Если хотите быть артистом, — говорил он нам на уроках в консерватории, — несите в зрительный зал глубокие мысли. Кто выходит на сцену ради красивых фиоритур, тот просто певчий и не имеет права называться артистом.

Мировую славу завоевал Ершов в вагнеровском репертуаре. «Ершов как исполнитель вагнеровских партий не имел соперников на мировой оперной сцене», — сказано в Большой советской энциклопедии.

На мой вопрос, почему он не поет Германа, Ершов откровенно сказал:

— Я не люблю Чайковского.

В чем тут было дело? Может быть, ершовская натура не соответствовала музыкальному языку Чайковского? Или Ершов-вагнерист не мог примириться с отрицательным отношением Чайковского к творчеству великого Вагнера? Остается только гадать. И сожалеть, что из произведений Чайковского Ершов пел лишь в операх «Евгений Онегин» и «Опричник», да и то совсем редко. Из камерного репертуара Чайковского только романс «Соловей» был удостоен внимания Ершова.

Когда появились первые оперы советских композиторов, Иван Васильевич был одним из самых горячих поборников их воплощения на сцене, хотя и отдавал себе отчет в их недостатках.

— Ничего, — говорил он друзьям, — дело новое, трудно сразу достигнуть совершенства. Будут и у нас свои хорошие советские оперы. Мы, актёры, должны в этом деле помогать, а не чураться.

Голос Ершова — героический тенор — имел диапазон, в который укладывалось три голоса: бас, баритон и тенор. При феноменальном верхнем регистре — он свободно брал верхнее ре — были басовые низы, доходившие до нижнего фа, и баритональный центр. Известный дореволюционный критик Эдуард Старк в своих воспоминаниях называл Ершова певцом «со стальной грудью и горлом». И это была очень меткая характеристика его вокального аппарата. Лишь «стальной» аппарат мог выдержать такой внутренний напор.

Меньше удавался Ершову лирический репертуар — Фауст, Ромео, Ленский, Индийский гость, — потому что в тембре его голоса был горловой оттенок, лишавший той мягкости и теплоты, какая свойственна лирическим тенорам. И в этом тоже заключалась одна из черт его неповторимости.

Костюм и грим у Ершова всегда были тонко продуманы, и тут ему помогало незаурядное мастерство скульптора и художника. Он писал портреты и натюрморты, занимался лепкой. В 1910 году на выставке Товарищества художников в Петербурге экспонировались работы Ершова, которые не прошли мимо внимания прессы.

Тридцать пять лет продолжалась творческая жизнь Ершова на оперной сцене. Пятнадцать из них он одновременно занимался и педагогической деятельностью.

Мое знакомство с Иваном Васильевичем Ершовым произошло весной 1929 года, когда я был представлен ему Гуальтьером Боссэ.

— Душка, только не Иванóв, а Ивáнов! Ведь Иван, Иван! — такими словами встретил меня Ершов, когда я был отрекомендован.

Мне было все равно, на каком слоге в моей фамилии делали ударение. Гляжу на великого артиста и думаю: хоть горшком назовите и в печку поставьте, только дайте приобщиться к вашему искусству. Он же всякий раз, как меня называли Иванóвым, непременно поправлял: Ивáнов!

На занятиях Ершов не пропускал ни одного неверно произнесённого слова, обязательно поправлял, а иногда редактировал и неправильные обороты в оперных либретто.

Усвоив стиль «ершовского языка», я уже спустя несколько лет решил все-таки выяснить, каково правильное произношение моей фамилии, самой распространённой па Руси. Везде и всегда называли Иванóв, а тут почему-то Ивáнов...

— А почему вы себя, Иван Васильевич, называете Ершов, а не Ёршев? Ведь ёрш, ёрш...

И пожалел, что задал этот вопрос. Надо было видеть удивление и растерянность на лице этого неизменно строгого и сосредоточенного человека.

После долгой паузы Иван Васильевич произнес упавшим голосом:

— В своём глазу бревна не видел...

На этом разговор наш и окончился. Но через несколько дней Ершов в коридоре консерватории берет меня под руку, отводит в сторонку и без предисловий, как бы продолжая прерванную на полуслове беседу, говорит:

— Видите ли, язык наш так безгранично богат и сложен, что я вот всю жизнь в него вникаю и все время наталкиваюсь на неожиданности. Представьте: ведь Пётр — Петров, пан — Панов, а лом — Лóмов, конь — Конев... Вот и найдите тут закономерность. Так пускай уж будет Иванóв!

Этот пустяковый с точки зрения лингвистов спор давал, однако, возможность понять, с каким благоговением относился Ершов к родному языку. При разговоре он часто задумывался, подыскивая наиболее точные слова для выражения мысли, и поэтому речь его была лишена внешнего блеска, но зато отличалась глубоким содержанием и стилистической точностью.

Это был не просто педагог-режиссер, устанавливающий мизансцены или, в лучшем случае, характеризующий образы того или иного спектакля. Это был подлинный художник-мыслитель, под руководством которого работа приносила много творческих радостей, несмотря на огромные трудности, сопряженные с его методом. Я был свидетелем, как после трёхчасовой отделки сцен из оперы «Царская невеста» молодые, полные сил и задора исполнители еле волочили ноги, меж тем как их учитель Ершов, уже пожилой, даже старый человек, был свеж и бодр и готов продолжать занятия хоть ещё три часа. И действительно, после десятиминутного перерыва он пошел на занятия в другую группу.

Однажды репетировали отрывок из «Богемы», и у исполнительницы партии Мими ничего не получалось.

— Ведь это же какая-то Рыры, а не Мими, — сказал Ершов, а затем неуловимо изменил позу, и перед нами предстала хрупкая Мими.

Одно меткое слово, один жест — и ученику все ясно, и показано, как исправить ошибку.

Основой сценического учения Ершова была партитура. В музыке, и только в музыке, искал он эмоциональные краски для исполнителей, а эти краски, в свою очередь, определяли и сценическое поведение артиста. Отсюда рождался жест, отсюда появлялась мизансцена.

— Живите в темпе музыки! — был девиз Ершова.

«Не впадайте в автомат!» — его буквальное выражение. Очень старательные ученики, лишенные тонкого понимания существа дела, выполняли точно и вовремя все мизансцены, пели правильно свои партии, но были бездушны, как автоматы. В таких случаях даже и учителю было трудно доказать их заблуждение. Для этого Ершов применял метод «наведения», как он определял его. Ученику задавались последовательно вопросы, на которые он должен был находить ответы.

— Надо наводить на мысль, если она не рождается у самого исполнителя в процессе подготовки, — так определял свой педагогический метод И. В. Ершов.

Чтобы сгладить впечатление, увлекающийся учитель «каялся» перед учениками и, как бы оправдываясь, просил делать «по-своему», без рабского подражания.

— Я вам выразил своим показом только мысль, но эта мысль может быть выражена и другим приёмом.

Мой эскизный портрет Ивана Васильевича Ершова был бы не полным, если бы я не сказал о его необычайной скромности. Пожалуй, она даже граничила с застенчивостью, когда вопрос касался оценки его сценической деятельности. Ершов сердился, если кто-нибудь из близких начинал восхищаться созданными им образами. Можно было говорить о его учениках, хвалить их работу, и тогда он сам восхищался даже самыми малыми их успехами. Но стоило перевести разговор на его личные достижения, как он начинал нервничать и замыкался. С учениками он держался на товарищеской ноге, особенно в неурочное время. Любил послушать и рассказать о житейских и театральных происшествиях.

Не выносил, когда его называли профессором.

— Я лекций не читаю и экзаменов не принимаю. Мы с вами занимаемся искусством, а оно не терпит казёнщины, поэтому всегда называйте меня просто по имени и не присваивайте, пожалуйста, никаких учёных титулов!

Советское правительство, высоко оценивая заслуги Ершова, создало ему наилучшие условия жизни. После Октябрьской революции Ершову для жительства был предоставлен бывший особняк фрейлины Вырубовой в Царском селе (ныне город Пушкин). Он с благодарностью принял этот дар рабоче-крестьянского правительства, но в то же время тяготился им: «Ну, зачем мне эти хоромы? Никогда придворным не был, не знаю, как там и размещаться». В конце концов Ершов нашел выход из положения. Он предложил переоборудовать особняк под общежитие для студентов, а сам поселился в обыкновенной квартире, которую ему выделил Ленинградский горсовет.