ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2011-й

Произведения донских писателей

НА ТИХОМ ДОНУ

(Летние впечатления и заметки)

Продолжение.

Смотри также Ч. 1-2, Ч. 3-5

VI. Люди торгового звания. – Пассажиры палубы. – Цимлянская станица. – Несколько слов о донских винах.

Большинство «второклассной» публики «Есаула» состояло преимущественно из людей торгового класса. Это можно было сразу заключить и по оживлённым разговорам коммерческого свойства, и по неимоверному количеству истребляемого ими чая. Сидя за длинным столом в одних рубашках с расстёгнутыми воротами, потные, красные, господа эти вели бесконечные беседы о пшенице, об овсе, о тарани, керосине, шерсти и тому подобных вещах, которыми всецело заполнены были их головы. Других интересов для них, по-видимому, не существовало... Откровенно-хищнические ноты постоянно слышались в этих несмолкаемых разговорах. Вот два почтенных на вид старичка раскольничьего типа в долгополых сюртуках скромненько приютились в уголку. Один из них с откровенным восхищением повествует о замечательной торговой ловкости своего приказчика.

– Это – такой аптекарь, что поставь его на ссыпку, у него из ста пудов больше восьмидесяти не будет, и казаки сроду не додуют, в чём штука! Стоят лишь да моргают глазами...

– Народ глупый, чего толковать! – снисходительным тоном восклицает слушатель. – Он теперича тебе, примерно, ни за что не уступит копейки с пуда... И я просить его не буду, я ему уважу. Ну, коли такое дело, пускай будет твоя цена; только за моё уважение и ты меня уважь: по полтора фунтика на пудик накинь уж... – «Это – с удовольствием!» То есть окончательно глупый народ! И за четверть водки он отца родного готов продать...

На меня, постороннего слушателя, эти откровенные разговоры всякий раз наводили гнетущую тоску, и я уходил от них на палубу. Пассажир палубы гораздо интереснее этих благообразных коммерческих людей. Голова его не забита ни керосином, ни шерстью, ни овсом; его разговор – не о наживе и не об операциях объегориванья, а о многосложном механизме трудовой жизни – может иногда захватить своим интересом даже совершенно постороннего человека. Под шум колёс парохода, под ропот разбегающихся волн, покрытых серебристой пеной, я всегда с удовольствием прислушивался к грустной повести какого-нибудь горького неудачника или к простодушным рассказам мужика-странника, давшего обещание послужить Богу ногами по случаю избавления от тяжёлой болезни.

– Громом меня оглушило, родимые, – журчит, как ручей, такой рассказчик двум-трём слушателям, – с полчаса без дыхания лежал, руки и ноги месяца два без движения были, рвота была кровавая, даже с печенью, и не думал я никак жив быть... И вот в болезни я и дал обещание: коль поправка выйдет, пойду в дальние странствия, послужу Господу Богу... С 94 года я, родимые, хожу. Был в послушании: где угольки колол, дровца рубил, цибульку в огородах сажал... Ничего, народ добрый везде...

А пароход между тем шумит, бурлит и хлопает в такт колёсами. Направо тянется и пропадает в серебристом тумане волнистая, то сизая, то бурая, со складками и морщинами, с кустарником, зелёными рядами взбегающим на вершину, полоса нагорного берега. Слева бежит низкий берег с песчаной косой и с мелким леском на песчаных буграх, маленькие, крытые кугой и камышом рыбацкие шалаши, сами рыбаки с засученными шароварами, ухватившиеся за перемёт и смотрящие не без вражды со своих лодок на пароход...

К вечеру мы подъезжали к Цимлянской станице. На румяном фоне зари смутно вырисовывались на горке крыши домов, церковь, крылья ветряных мельниц и вдали на горе тёмная зелень виноградников со стройными пирамидальными тополями. На другой стороне, против станицы, широкая песчаная коса с бурьяном.

Тихо. Блестящая, как сталь, с серебристо-розовыми полосами против зари, водная гладь реки не шелохнётся. Деревья, пароход, баржи, толпы народа на берегу, побледневшее, высокое, нежно-голубое небо – всё опрокинулось и смотрится в реке.

Мы пристаём к берегу. Толпа торговок встречает нас на сходнях.

– Вишени, вишени кому надо? – звенит над самым ухом пронзительный женский голос. – Хорошая вишеня! сама бы ела, да деньги надо...

– А почём? – спрашивает приземистый, всклокоченный мужик, устремляя испытующий взор на небольшую кружечку с вишней.

– Пять копеек.

– Ешь сама! В Ростове – три...

– Ну, ростовский! Ступай в Ростов!

– И пойду... А тут фунт-то будет? – говорит обиженно «ростовский».

– Потому что мы не весили, то мы не знаем. Может – фунт, а может – и больше... Потому что мы не весили...

– Редиски, редиски кому? – врывается и звенит другой голос, выделяясь из общего шумного говора. – Вот беда! Поливала, поливала, а никто не берёт!

– Франзоль есть? – кричит опять лохматый мужик. – Эй, ты! с франзолью! иди сюда! Почём? пять? что это ты, брат? за такую самую булку в Ростове – четыре просят...

Я вышел на берег с твёрдым намерением купить бутылку «настоящего» цимлянского вина. В северной части Донской области, где не занимаются виноделием, натурального донского вина нельзя достать ни за какие деньги: всё фальсифицированное, и притом же фальсификация неискусная и грубая. Спрашиваю, где можно купить вина. Мне указали на маленький кабачок, полинявшая вывеска которого скромно рекомендовалась: «Ренсковой погреб, распивочно и на вынос».

– Есть у вас цимлянское вино? – спрашиваю у женщины, которая сидит на пороге, при входе в «Ренсковой погреб».

– Вам в какую цену?

– А какие у вас цены?

– Есть в восемьдесят, есть в рубль двадцать и даже до двух рублей.

– А вино – натуральное? – спрашиваю я, как наивный покупатель.

– Вино хорошее будет. В какую цену возьмёте, по цене – товар. А вино – хорошее.

– Мне хотелось бы именно натурального, «настоящего» цимлянского, без подмеси.

– Да коль правду говорить, вы его тут теперь не достанете... У нас вино хорошее, ну – не скрываю – сдобрено... с сахарком... А настоящего, несдобренного вина тут разве по знакомству найдёте у кого из богатых людей, а то нет! И дешевле двух рублей бутылку вам никто не отдаст... У нас вино покупается, известно, казацкое, а казацкое вино, известно, какое? Что он может, казак, сделать? Мужик, например, какой-нибудь?.. Вот приезжайте к нам осенью, тогда можно достать дёшево настоящего вина, – конечно, не будет выдержано...

На пароходе сведущие люди разъяснили мне, что большой наивностью было с моей стороны искать теперь «настоящего» вина, не имея особой протекции. Всё вино местного приготовления продаётся ещё осенью скупщикам или известным фирмам, которые фабрикуют его («сдабривают») и пускают уже потом в продажу. Вино «казацкое», т. е. приготовленное на месте казаками первобытным способом, действительно, не отличается высокими качествами и осенью идёт в продажу недорого (от 5 до 8 руб. за ведро). Есть даже вино ценою в 1 рубль за ведро. Но после практического ознакомления с химией в руках виноторговцев (хотя бы, напр., известной фирмы Соколова) то же самое вино увеличивается в цене в десятки раз. Следовательно, казак остаётся лишь благородным свидетелем в деле получения барышей от виноградарства. И тем не менее разведение винограда (в тех местах, где оно имеет торговое значение) является для казака весьма важным подспорьем. На пароходе мне пришлось беседовать по этому поводу с двумя казаками Мелиховской станицы.

– Эти вот года только садами и живём, – говорили они. – На хлеб цены не было, а в наших местах и урожай-то не очень был... Одним виноградом дуемся... Накладёшь пудов десять да в Черкасск – вот две красных и в кармане.

– А какой доход приблизительно приносит виноградный сад?

– Да сад саду рознь. Есть сады по две – по три тысячи дадут в год, ну, а наши вообче сады, казацкие, небольшие. Кабы это одно дело, а то занимаемся больше землёй, а сад – между прочим. Да так, что ежели купите садик за 500 рублей, то близ 200 рублей в год верно будет доходу. Кустов 50 – 60 будет. А кусты у нас не то, что у вас в верхах; у нас он в хороший год даст до 20 пудов – один куст! Вот и считайте: хороший виноград (а у нас есть ягоды чуть не по вершку) – ниже 2-х рублей не отдадите, а то и дороже... Нынешний год винограду будет мало, так дешевле 3-х рублей и не купите пуд.

– Ну, а вино?

– А вино будешь давить, ещё выгоднее. Тут расчёт не в пример лучше! Вот я зимой вино продал по 8 рублей за ведро, а на ведро – хоть какое оно будет вино – больше полтора пуда уж не пойдёт... Только наше вино не дойдёт до здешнего, до цимлянского: тут послаже будет вино... Земля не та – вот причина...

Я спросил их, практикуется ли у них искусственная переработка почвы, но мои собеседники сначала даже не поняли меня, а потом сообщили, что у них об этом даже и помышления никто не имеет. Уход за виноградом и вообще за садами самый незначительный. Один из моих собеседников (помощник станичного атамана) после некоторого раздумья заметил:

– А ведь верно: оно годилось бы, кабы мы чего знали... Вон у учителя-то какой виноград, как он удобряет землю-то! Иной совсем разговор... И вино не в пример лучше!.. Ну, конечно, он – человек учёный, из книг всё больше вычитывает, а нашему брату где уж там!..

На Дону, на всей обширной территории, нет ни одного не только среднего сельскохозяйственного учебного заведения, но даже и низшего. Вполне естественно, что приемы выделки вина, не говоря уже о садовой культуре, самого первобытного свойства.

VII. Культурные люди станицы.

Лунная ночь. Под шум колёс парохода, под журчащий ропот разбегающихся волн мысль дремлет. Странные грёзы теснятся толпой в душу в этом матовом ночном свете, когда луна скрыта за белыми, барашковыми облачками... Кажется, что вот-вот из этих тёмных, таинственных ущельиц нагорного берега послышится вдруг молодецкий посвист, покажутся удальцы в красных рубахах, лёгкая лодочка перережет путь нашему «Есаулу» и... «сарынь на кичку!».

Но вот луна появилась из-за белых облачков, и вдруг оба берега, тесно придвинувшиеся к пароходу и угрюмо до сих пор молчавшие, осветились странным, волшебным блеском. Деревья приветливо стали заглядывать с обрывистого яра на пароход; вода сделалась похожа на зеркало, концы которого потонули где-то далеко, в серебристом тумане. В чутком воздухе зазвенел крик сторожевого гуся и оживил окрестность. Берега опрокинулись в воде, а за ними, там, далеко, в бездонной глубине плыли белые облачка и недвижные звёзды. Луна зыбким, вздрагивающим кругом колебалась на воде. И крик лоцмана раздавался как-то особенно бодро; и встречный ветер, казалось, с какою-то особенной лаской веял в лицо...

На верхней площадке, любимом пребывании интеллигентной публики парохода, разговор на этот раз зашёл о местном населении, главным образом о той роли, которая приходится на долю станичной интеллигенции. Говорили сначала об офицерах войска, которые ближе всего стоят к населению области, к авторитету которых само население, в лице большинства своих взрослых членов, выносит из военной службы известную привычку и уважение. Эта привычка к начальству, исключительно только военному, настолько укоренилась в сознании казаков, что всякий невоенный чин в их глазах является почти нулём. Но далеко не все офицеры области могут похвалиться серьёзным образованием, особенно – старые офицеры. Даже выборные станичные должности (станичного атамана, почётного судьи) редко замещаются ими: казаки ценят на этих местах своего брата – казака или урядника, – людей «хозяйственных», самолично нёсших одинаковый с ними земледельческий труд, одинаковую службу в строю и одинаковую нужду. Младшие поколения офицеров живут в станицах неохотно; вне какой-либо должности они – отрезанные ломти: народ, в большинстве случаев, небогатый, к земледельческому труду, разумеется, непривычный (а другого труда, кроме чиновничьего, и в наличности не имеется) – они чувствуют себя в захолустной, глухой станице или хуторе в высшей степени тоскливо и не у места. С недавнего времени их материальное положение несколько улучшено: состоящие на льготе офицеры получают жалованье.

Но размеры этого жалованья настолько скромны, что офицер, – особенно если он семейный человек, – неизбежно должен искать «места» и бежать из станицы. Впрочем, станица едва ли много теряет от этого...

Народные учителя... Их культурная роль, пожалуй, могла бы быть в станице и довольно заметной, но они поставлены в такие стеснительные условия, что достаточно одного вздорного доноса для того, чтобы лишить и места, и куска хлеба любого из таких культурных деятелей.

В этом отношении в наиболее выгодных условиях находится духовенство.

И разговор наш сосредоточился всецело на духовенстве, – сначала на культурно-просветительной роли местных пастырей, а затем на всех сторонах пастырского быта. Вопрос был отчасти модный, а отчасти и сам по себе интересный.

Наш собеседник, старый батюшка, защищавший своё сословие, должен всё-таки был согласиться со многими доводами своих противников, нарисовавших яркую и не совсем привлекательную картину деятельности местного духовенства.

– Точно, господа, грехов много и на духовенстве нашем, точно... – уныло говорил он. – Положим, и на самом солнце пятна найдутся. А что правда, так вот, что молодое поколение наше больно практично стало. В иных случаях пастырю и не приличествовало бы столь гнаться за наживой... Я сам присяги 62 года, тогда у нас были иные интересы; спать ложились – Белинского в голова клали... А с нынешним молодым отцом заговори об этом – или смеяться начнёт, или замнёт разговор. «А скажите, пожалуйста, как у вас насчёт треб положение? Сколько деньгами, сколько натурой?» – вот вопрос, который он вам задаст на первых же порах знакомства...

– Я сам, батюшка, клерикального происхождения, – заговорил один из собеседников, мировой судья. – Отец мой умер заштатным пономарём... Но, знаете ли, не могу видеть равнодушно иных патеров... В наших местах есть священник Федоровский (фамилия, разумеется, вымышлена. – Ред.), – может быть, знаете? Поступает ко мне от него дело: обвиняет в клевете мать нашего местного учителя, будто бы она распространяла слухи о том, что он берёт мзду за метрики с учеников... Вызываю стороны в суд, предлагаю помириться. Батя говорит: «Не желаю! Пусть извинится...» Подсудимая, с своей стороны, заявляет, что извиняться ей не в чем, всё правда. Допрашиваю свидетелей: действительно, оказывается, брал по три рубля за метрики с учеников. Видите? А храпит, что на него клевещут!..

– Бывает, бывает, – согласился батюшка, – практичны мы уж больно стали...

Донское духовенство, сравнительно с духовенством всех соседних епархий и, пожалуй, всей остальной России, находится в исключительно выгодных материальных условиях: приходы большие, население сравнительно зажиточное, значительное количество земли в большинстве приходов. Когда одно время был поднят в газетах вопрос о назначении жалования духовенству, то все мои знакомые священники, помню, впали даже в некоторое уныние: а что, если в самом деле сбудется? Для них замена поборов жалованием была крайне невыгодна; предписано отслужить благодарственные молебствия (толки были вызваны Высочайшей пометкой на докладе г. обер-прокурора св. Синода) и благодарить...

Можно было бы думать, что значительная материальная обеспеченность священников даст возможность им не отвлекаться в сторону излишних хлопот о хлебе насущном и позволит им обратить побольше внимания на просветительную деятельность. Но на самом деле этого пока не видно. Наоборот, во многих местах наблюдается даже как бы состязание в возможно скорейшей наживе...

IX (Глава VIII в первоисточнике отсутствует – Ред.).

Станицы Константиновская, Раздорская и Старочеркасская. – Исторические реликвии. – О донском рыболовстве.

Резкий свисток парохода... Я просыпаюсь и выхожу на палубу. Ласковый утренний ветерок веет мне в лицо. Мы у Константиновской станицы. Ещё рано. Небо, покрытое синеватыми облачками, ярко зарумянилось. Водная поверхность, широкая, спокойная, блестит зеркальною гладью. Плоский берег с зелёными вербами, дома станицы, крытые железом и тёсом, белые и жёлтые, сады с пирамидальными тополями, склады угля и земледельческих машин на берегу, пристань, пароходы, огромные, неуклюжие баржи с бурлаками в красных рубахах, целый лес мачт, – всё опрокинулось и любуется собою в воде. Паром, устроенный на двух плоскодонах, наполненный людьми, повозками, малорослыми лошадками, помахивающими хвостами, переправляется с плоского низкого берега к станице.

Чем-то давно-давно знакомым, родным, ласковым повеяло на меня от этого утра, от широкого молчаливого простора степи, от дальних седых курганов, от просыпающейся станицы, от зеркальной, точно застывшей реки с паромом, толпой казаков и маленькими лошадками... И горячее чувство какого-то неудержимого любовного порыва к родине, к этой тихой реке вспыхнуло вдруг в моей груди, и так мне захотелось обнять кого-нибудь близкого, родного и заплакать от умиления и непонятной грусти...

Через полчаса мы покидаем Константиновскую станицу и вступаем в плоскую, степную часть Дона, с низкими, далеко не живописными берегами. Кругом – степь, то зелёная, ровная, с сизыми и зелёными горами вдали; то песчаная, жёлтая, с тощею растительностью, почти безлесная, с жалкими рощицами верб, с песчаными дюнами и буграми, поросшими бурьяном. Влажный крепкий ветер бежит нам навстречу. Далеко позади, в сизом тумане, видна оставленная нами Константиновская станица; впереди белеет церковь какого-то хутора и распростёртые в воздухе, обтянутые парусиной крылья ветряной мельницы. Кстати: эти распростёртые в воздухе крылья – непременная принадлежность каждого населённого пункта в Донской области. Куда бы вы ни глянули, вы всюду, в отдалении, вблизи хуторов, станиц, на курганах и возвышенных местах увидите несколько «ветряков».

Плоские берега Дона заросли преимущественно вербой. Сплошные сизо-зелёные стены её бегут мимо парохода по песчаным откосам, по обрывистому берегу, жёлто-зелёной полосой отражаются в воде и пропадают далеко за берегом, в тонком сизом тумане, около длинного, извилистого, красноватого или серого нагорного берега.

Хворост – «белотал», камыш, высокий бурьян и лопухи – обычные спутники вербы на низких берегах Дона, по «займищам». Под вербами – крытые камышом шалаши и белые палатки рыбаков с привязанными у берега лодками и со спутанными лошадьми, которые пасутся поблизости и стоят по колена в воде, безостановочно отмахиваясь головами и хвостами от мух.

В полдень мы подъезжали к станице Раздорской, второму центру виноделия на Дону. Вид – обычный: небольшие домики, крытые тёсом, железом, камышом, неправильно разбросанные по гористому берегу, жёлтые с белыми ставнями и белые с желтыми. На берегу – пёстрая толпа народа. Пароход, не останавливаясь, идет мимо. Пассажиры палубы кричат с парохода своим знакомым, стоящим на берегу. Кажется, здесь почти все знают друг друга. Вот старый казак, стоящий рядом со мной, вслух весело разговаривает сам с собой, глядя на берег.

– Э-э, учитель, учитель! – говорит он, завидев подъезжающую к пароходу лодку с пассажиром. – Регент! кого же это он везёт? ай сам едет? Сам, должно быть... А это Сухарев с ним? – за сына на сиденке, должно быть...

– Готово! – доносится голос с носа парохода, и скоро бережок и лодка остаются позади.

И опять знакомое голубое, жаркое небо с белыми барашковыми облачками над всем этим, и вербы с камышом на плоском берегу, и свежая, зыблющаяся поверхность Дона с пеной, шумом, влажною пылью над пароходом, и многочисленные лодки с рыбаками, неподвижные, точно застывшие, и бородатые казаки в засученных выше колен шароварах, ухватившиеся за верёвку «перемёта» и враждебно посматривающие на шумящий и пугающий их рыбу пароход, и раскинутые сети, и выпряженные повозки на песчаном берегу...

Было около трёх часов пополудни, когда пароход пристал к плоскому берегу близ Старочеркасска. По зыбким, колеблющимся доскам я сошёл на берег; матрос сложил на песке мой чемодан.

Кругом – ни поблизости, ни в отдалении не видно было ни одного извозчика; даже не было обычной толпы зрителей, если не считать ребятишек-рыболовов, бродивших по берегу с засученными панталонами и с удочками в руках. Виднелся народ позади, около разведённого плавучего моста. Вместе со мной пароход высадил двух местных жителей в пиджаках и картузах, с многочисленным багажом.

Минут десять я стоял над своим чемоданом и беспомощно оглядывался по сторонам. Наконец из станицы показался на маленькой гнедой лошадке «дрогаль» – извозчик на неуклюжих дрогах, выложенных сеном; маленькая гнедая лошадка проворно перебирала ногами; под брюхом ее и на груди болтались белые холщовые занавески – от мух.

– Трофим, подавай! – крикнули высадившиеся со мной местные обыватели, когда извозчик подъехал к берегу. Он тотчас же повернул лошадку к их багажу. Они скоро заняли этим багажом все дроги, не оставивши ни одного свободного уголка, а я с недоумением и отчаянием посматривал то на них, то на станицу, откуда теперь уже никто не показывался. Когда наконец багаж был весь кое-как разложен, извозчик повернул к станице и закричал угрожающим басом на свою лошадку, которая с трудом, увязая в песке, вывезла дроги на битую дорогу и тронулась мелким шажком по ней. Пассажиры его пошли пешком сбоку.

– Ну, ты чего же, брат, стоишь? – покровительственно обратился ко мне извозчик, остановивши лошадку против моего багажа.

– Клади! – сказал он после минутного размышления тоном, не допускающим возражений. – Некуда, говоришь? Небось, брат, поместим! Клади сюда! Вот так... А это – так! Живёт! Вот видишь, и уложили... Но-о, гонедашка, трогай! ну-ка, шельмец, оправдывай! но, родимец, но, но, но-о-о!..

Он помог раза два кнутом своей лошадке, и она, отмахиваясь головой и хвостом от мух, бойким шажком опять двинулась вперёд, а я пошел позади, с другой стороны дрог.

Было очень жарко и душно, хотя солнца не было видно за длинными беловатыми облаками. На самом почти краю станицы виднелась церковь очень старинной архитектуры с колокольней, похожей на бойницу, облупленная, с проржавленной крышей, с облезшими главами. Это был «старый» собор, одна из древнейших церквей на Дону, наиболее богатая историческими реликвиями.

Невозмутимая тишина царила в станице. Тесно скучившиеся дома на высоких фундаментах, на деревянных столбах, одноэтажные и двухэтажные, деревянные и кирпичные, жёлтые и красные, с железной и тесовой крышей, стояли все с закрытыми ставнями, точно они были необитаемы. Ни души не видно было на улицах... Пусто, безмолвно, мертво...

Мы сначала подъехали к одному из небольших домиков, окрашенных в жёлтую краску, с сплошным балконом вокруг, или «балясами», по местному названию, сложили там часть багажа и оставили одного пассажира.

– Садитесь! – предложил нам извозчик, когда часть места на дрожках очистилась.

– Пошёл вперёд! – сказал сердито оставшийся со мной пассажир.

– Эка, брат, лишь извозчика задерживаешь, – тоном вынужденной покорности возроптал наш возница. – Место есть, чего же не садиться?

Затем, минут через пять, мы подъехали к другому домику и опять сложили большую часть багажа. Теперь дрожки уже очистились совсем.

– Садись, – коротко и авторитетно сказал мне мой возница и сел сам.

– Ты куда же меня повезёшь? – спросил я.

– А уж я знаю. Тут есть комнаты.

– Хорошие?

– Первый сорт комнаты: ни клопика, ни блошки нет! Одно слово, городские комнаты, и цена как в городе...

– А именно?

– Да как в городах-то? Гривенник за ночь!

Вскоре он подвёз меня опять к жёлтенькому домику, на этот раз двухэтажному, с вывескою, гласившею, что это «постоялый двор», и пошёл сам узнавать о комнатах, оставивши меня на дрогах.

– Пожалуйте, – сказал он чрезвычайно галантно, появляясь назад, – там барышня вам покажет.

Я вошёл во двор, поднялся по крыльцу и подошел к дверям, никого не видя. Молоденькое женское личико выглянуло из флигелька, соединённого с домом деревянным высоким мостиком, и скрылось опять. Наконец дверь в домике отворилась, и на пороге показался смуглолицый человек среднего роста и средних лет.

– Мне комнату, пожалуйста, – сказал я.

– Вам заночевать?

– Да.

– Пожалуйте туда.

Он показал на флигель. Я прошел туда по зыбкому мостику из тонких досок и отворил дверь. Девочка лет шестнадцати поспешно расстилала тонкий, как блин, тюфячок на деревянной койке в маленькой и узенькой комнатке без всякой мебели. Краска смущения заиграла на её миловидном личике.

– Вот комната, – сказала она и быстро исчезла.

Я умылся и пошел походить по станице. Постоялый двор находился около обширной базарной площади. Небольшие, невзрачные деревянные лавочки с вывесками тянулись по одной её стороне. На неё же выходили станичное правление, аптека и небольшой женский монастырь. За монастырём, в недалёком расстоянии, на краю станицы – к Дону – находился и знаменитый на Дону старинный собор, где уцелело значительное число исторических реликвий. Я направился прямо к собору. В запертой и замкнутой ограде играли ребята, то перелезая через неё, то карабкаясь по разросшемуся тутовому дереву. У ограды лежат чугунные Азовские ворота и весы, взятые казаками в 1641 году. Неподалёку стоит чугунный памятник в виде пирамиды, сооружённый в память пребывания в Старочеркасске покойного наследника-цесаревича Николая Александровича.

– Ребята, а где цепи Разина висят? – спросил я у мальчиков, игравших в ограде.

– Цепи? А на паперти. Они замкнуты. Вы попросите сторожа, он вам отомкнёт. Пятачок ему дашь, он отворит.

Я пошёл в сторожку. Было очень жарко и душно. Два сторожа сидели там в одном белье, – очевидно, только что проснувшись. Небольшая комната, пропахнувшая тютюном (табак преимущественно низкого качества. – Ред.), была вся облеплена картинками и листками: разорванная карта Российской империи, лубочная картина в память 25-летия царствования Александра II, несколько воззваний и листков («о загробной жизни», «о соблюдении постов») красовались на стенах.

– Не можете ли мне отпереть собор? – обратился я к сторожам. – Я хотел бы его посмотреть...

– А ты отколь? – довольно сумрачно спросил один из них, шамкая беззубым ртом.

– Я издалека.

– А по какому делу?

– Да вот, заехал поглядеть вашу станицу.

Мой ответ, по-видимому, не удовлетворил старика. Хотя он и ничего не сказал, но вся небольшая, сухопарая фигурка его выразила решительное неудовольствие. Он не торопясь надел свои шаровары, сделал цигарку, покурил, сплёвывая на сторону каким-то особенным, щеголеватым манером, потом достал ключи и молча пошёл из сторожки. Я последовал за ним.

– Вот цепи, смотри, – сказал мой чичероне, отомкнув двери собора.

В соборе было прохладно. Торжественный, глубокий покой чуялся в сосредоточенном безмолвии его. Старая живопись, потемневшие иконы, свидетели глубокой старины, глядели с иконостаса. Цепи с замком, в которые закован был Разин, висели у входа.

Надпись на стене собора в честь войскового атамана Лукьяна Максимова, при котором заложен был самый собор, напомнила мне о его современнике и сопернике – Кондратии Булавине...

Я осмотрел в соборе всё бегло, потому что мой чичероне ждал с очевидным нетерпением, когда я уйду. На стене, при входе в собор, висело в рамке краткое описание истории собора и его примечательностей; оно гласило, между прочим, что собор несколько раз погорел. Подальше красовались надписи в честь атаманов Корнилы Яковлева и Лукьяна Максимова. Первый был современник Разина, а второй – Булавина; оба они явили одинаковую верность и преданность российским государям во время известных казацких возмущений.

Наконец я дал посильное даяние моему суровому проводнику, после чего он несколько «отмяк» и вышел из собора. В ограде по-прежнему играли дети.

– Ну что? видал цепи? – обратились они ко мне как к старому знакомцу.

– Видел.

– А вот тут он сидел, под колокольней. Тут карты раз нашли и бутылку.

– Какие же карты?

– А в какие он играл.

Я поговорил с ними. Они охотно болтали мне обо всём: где они учатся, какие у них учителя («один добрый, а другой иной раз затрещины даёт»), и о том, как у них хорошо весной, когда всё потопляет вода и когда из окон можно ловить рыбу.

– Ты бы вот справил себе удочки да ходил бы с нами, – предложили они мне при прощанье.

Я возвратился на квартиру. Самовар уже кипел на столе. Я попросил хозяина принять со мной участие в чаепитии. Вошёл тот же чёрный объёмистый человек в одной рубахе и чёрных шароварах, заправленных в сапоги. Он был раздражён и озабочен.

– Представьте себе, – говорил он, садясь у меня за стол, – происшествие: кот, чёрный, здоровый кот, неизвестно чей (никто из соседей не признается к нему), повадился, представьте, цыплят у меня таскать. За четыре дня – двадцать семь цыплят!

Он особенно подчеркнул голосом это внушительное число и посмотрел выжидательно на меня. Я сочувственно покачал головой.

После этого мы немного помолчали. Затем хозяин осторожно допросил меня, кто я, по какому делу в Черкасске, откуда и проч. И затем разговорились. Хозяин мой, давно исполнявший одну из выборных станичных должностей, оказался человеком, очень хорошо осведомлённым с положением дел и в станице, и в областном городе, и притом весьма общительным.

– Да, старина вывелась окончательно, – говорил он не без сожаления. – Бывало, одна река сколько нам давала, у кого судно было, – верных тысячи две-три в лето! А теперь река лишь разоряет, пользы же никакой не произносит. Пароходы весь заработок отшибли. Пока их не было, мы на своих суднах работали; пришли пароходы, всё отобрали!..

– А на рыболовстве как это отразилось? – спросил я.

Мой собеседник лишь махнул рукой:

– Рыболовство теперь ровным счетом ничего не даёт! Так, что лишь для себя кому посолить, и то нет ничего! Сейчас все наши рыбалки туда, на взморье, ездят. У нас самый доход теперь – огурцы, яблочки красные, называемые «царские», или помидоры. Только один, можно сказать, источник... Посевами хлеба мало кто занимается, больше в аренду стали сдавать. Казачество, можно сказать, против прежнего произошло в нищету! Не угодно ли, – теперь ежегодно мы станицей затрачиваем по десяти тысяч на справу казакам в полк... Редкий справляется на свой счёт. А потом извольте выворачивать эти деньги из его земельного пая, – двадцать лет надо продавать! Да хорошо ещё, если жив останется, а то хлопот!.. Помер, так и пропали станичные деньги!..

– А прежде на свой счёт снаряжались?

– Прежде это, бывало, первый порок, ежели кто обществу задолжает. За порок считалось!.. Справа была добровольная...

– Отчего же теперь так? Беднее стали жить?

– Как можно сравнить! Прежде жили широко! Заработает за лето тысячу-другую рублей, а зиму – всю зиму гуляет! Он не дорожит тем, чтобы осталось, кутит на все... Не хватит – берёт вперёд под работу! И всем хватало, у всех были деньги. А теперь в бедственность произошёл народ. Сейчас нас одной этой «справой» доняли до того, что казаки стали в мещанство переходить. Придет со службы, явится в правление, возьмёт приговор и – до свидания, станичники!.. Диковинное дело, что такое стало! Войны нет, а для нас одно разорение: то одно, то другое подай! К лошадям – приступу нет, дороги! Вещи бери у комиссионера, и какие вещи? Сапоги не то что по грязи, по росе нельзя надеть, сейчас развалятся!..

Мы долго беседовали на эту, уже сделавшуюся обычной тему. Жалобы на разорение казачества я слышал уже не в первый раз, – это стало общим местом. И если старочеркасский, или «низовый», казак, экономическое положение которого, по моим наблюдениям, во много раз лучше, чем верхового казака (напр., медведицкого или хопёрского), – если низовый казак находит резонные причины для жалоб на разорение, то верховой казак тем паче должен жаловаться на то же самое, и он действительно изливается в сетованиях ещё с большим ожесточением и страстностью. Общие причины жалоб – «утеснение» казачества, не только земельное утеснение, зависящее от увеличения народонаселения, но и стеснение во всех других сферах жизни: стеснение со стороны администрации, выражающееся главным образом в крайней требовательности по отношению к военной службе: в строгих штрафах за малейшую неисправность второй и третьей очереди, в частых смотрах, учебных сборах (май месяц – время рыбной ловли и наибольшего торгового движения по Дону пропадает для большинства казаков в «майском» ученье), отсутствие доступа к образованию, вызванное закрытием средних учебных заведений, закрытие доступа к посторонним заработкам (напр., частная служба на железных дорогах, пароходах, на заводах и проч.), так как ни один казак не может быть уволен в отпуск из станицы больше как на месяц и всякую минуту должен быть готов на случай мобилизации; постоянное вмешательство окружной и войсковой администрации в станичное самоуправление, имеющее не всегда полезный для станицы результат, а всего чаще какое-нибудь отчисление на предмет, от пользы станицы весьма отдалённый. И проч., и проч.

– У нас один, два, три лица богатеют, – говорил мой собеседник, – а казачество нищает. Конечно, говорить о многом нельзя, а то тут было бы что рассказать... Кабы писатель Гоголев был жив, он бы такой ещё роман написал, что мое почтение... А взять опять войсковой собор...

Собеседник мой не стал говорить и махнул лишь рукой. Мы кончили чаепитие и вышли на балкончик. Солнца уже не было видно; оно садилось там где-то, за строениями; длинные, сплошные тени потянулись по небольшому двору. Я расспросил у своего собеседника, как удобнее всего осмотреть станицу, и пошёл.

По узким и кривым улицам, немощёным, конечно, в иных местах поросшим травой или покрытым огромными кочками, я обошёл сравнительно небольшую часть станицы, потому что Старочеркасск растянулся чуть не на десять вёрст (он составился из 11-ти станиц). Поблизости к собору он напоминает, до некоторой степени, город: дома каменные, двухэтажные, довольно красивые; на улицах – торговля... подсолнухами и арбузными семенами, которые усердно грызут здесь, кажется, все без исключения, начиная с детей и кончая дамами и барышнями. Но чем дальше уходил я от собора, тем более Старочеркасск из города превращался в самую обыкновенную низовую станицу: выкрашенные в жёлтую краску домишки на высоких деревянных фундаментах, или «с низами», т. е. с нижним полуэтажом, с деревянными галерейками («балясами») кругом, тесно лепились друг к другу; густая зелень маленьких садиков выглядывала на улицу через живописные развалины плетней, разрушенных и поваленных половодьем. Казачки в кисейных платочках и в блузах с широкими рукавами встречались на улице с ведрами на плечах; в иных местах видны были на огородах их фигуры, облокотившиеся на мотыки, в довольно живописных позах, с высоко подобранными подолами. Встречавшиеся со мной мужчины и женщины кланялись и говорили: «Добрый вечер». Казаки вообще считают непременным долгом вежливости раскланиваться даже с незнакомыми людьми.

По длинному деревянному мостику на очень высоких сваях, соединявшему одну часть станицы с другой, началось уже гулянье. Я посмотрел на открывавшиеся с моста окрестности станицы – огромный, ровный, как доска, луг с рощами верб – и пошёл к Дону. Солнце уже село; заря слабо горела на западе; надвигались сумерки. Тихо было всё. На барках зажглись огоньки, и в высоком небе загорелись серебристые звёзды. В глубине реки, гладкой, как зеркало, точно застывшей, отражалось и небо со звёздами, и барки, и плоты с своими огоньками. Где-то на воде скрипела гармоника; у станицы пел женский голос; тихий говор иногда слышался на берегу. Родная река опять приковала меня своею невысказанной прелестью тишины и молчаливой думы... Я сел на опрокинутую на песке лодку и задумался. Неподалёку от меня мирно беседовали несколько человек местных обывателей. Старый солдат неторопливо рассказывал о том, как некоторые учёные люди тщетно старались добраться до вершины Арарата, чтобы увидеть ковчег. Рассказчик стоял на строго фактической почве; ничего фантастического не было в рассказе. Собеседниками его были белый как лунь приземистый старик-хохол и два казака, один – высокий, бородатый, молчаливый, другой – небольшой, молодой, с усами, живой и разговорчивый.

– Значит, не допущает? – спросил старик.

– Закрыт, – отвечал рассказчик, – тучами закрыт. Снег пойдёт, кура (метель. – Ред.)...

– И летом?

– Круглый год! Дюже места там высокие такие.

– Нет! Значит, от духа святого так! – сказал решительным тоном старик. – Нельзя! Дух святой не допущает.

Но собеседники его не совсем согласились с этим, и молодой казак заспорил. Спор длился весьма долго. С первоначальной темы незаметно перешли на другую (о давности земли), на третью и т. д. Спорили и об облаках, и о небе, и о «том свете», и о сновидениях. Старик вошёл в величайший задор. Он делал совсем невероятные ссылки на Священное писание и беспрестанно говорил своим оппонентам – солдату и молодому казаку: «Брешешь! Брешешь!» Наконец-таки поссорились...

– Чего брешешь? – вскочив с своего места и сильно жестикулируя, кричал старик своим дребезжащим голоском. – Кровь – это в нутре, нутренность, а какая же кровь в ногах?

– Да кровь по всему человеку ходит, – возражал солдат.

– Э, старый дурень! – с раздражением сказал молодой казак по адресу старого. – Его не переспоришь! Всё он знает и окроме себя никого не считает... Вот фарисей! Право, фарисей!

– Книжник и фарисей! – прибавил солдат.

– Ты не будь фарисеем! – наставительным тоном подхватил опять молодой казак, наседая на озадаченного несколько деда: – Не носи по три свечки, а подай милостыню невидимую, – вот Господу угодное! А то несёт свечки на вид... Тебе есть скоро нечего будет... Ты вот знай, как огурья грузить, а энто, брат, дело не нашего ума!

– Да ведь я, Васятка, к разговору, – робко и мягко возразил старик. – Дело вышло к разговору... Ежели от писания, а писание, брат, сам знаешь, – написано...

Оба казака и солдат поднялись с баркаса и пошли к станице. Старик, названный Табачной ноздрёй, посмотрел им молча вслед, затем достал из кармана табакерку и, захватив из неё щепотку табачку, проговорил, обратившись в мою сторону:

– Дело вышло к разговору, например, из писания, а он обиделся... Молод ещё, щенок!

Затем он чихнул с аппетитом два раза и медленно поплёлся к станице. В десяти шагах сутулая фигура его утонула в густых сумерках подвинувшейся ночи.

Я посидел ещё некоторое время на берегу – один среди полного безмолвия. Вода смутно, едва заметно блестела и текла тихо, неслышно. Тёмные, неопределённые силуэты барок выделялись поблизости, и маленькие, одинокие огоньки на их мачтах отражались в глубине. Заснул берег, затихла станица. С луга, как будто замирающий звон колокольчика, доносилась монотонная песня кузнечиков. Её неясные звуки, идущие из тёмной, безвестной дали, нескончаемые, неизвестно когда начавшиеся, погружали меня в странное, дремотное состояние и вызывали в душе смутные, неведомые образы. Картины стародавнего казачьего быта всплывали передо мной... Река уже не тусклым светом блестела, а сияла лазурью в ярком блеске весеннего дня. Не тёмные силуэты неуклюжих барок стояли предо мной, а выплывали «два нарядные стружка»...

Они копьями, знамёны, будто лесом поросли.

На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,

Удалые молодцы – все донские казаки,

Да ещё гребенские, запорожские.

На них шапочки собольи, верхи бархатные,

Ещё смурые кафтаны кумачом подложены,

Астрахански кушачки – полушёлковые,

Пестрядинные рубашечки с золотым галуном,

Что зелен сафьян, сапожки – кривые каблуки,

И с зачёсами чулки, да все гарусные...

Они вёслами гребут, сами песенки поют...

Тихая, заснувшая река, которая знала всё это, неслышно и молча катила передо мной свои воды и ничего не поведала о своей старине...

На другой день, до выезда из станицы, я походил ещё некоторое время по берегу Дона, полюбовался на родную реку, посмотрел, как тянули рыбаки невод... Затем – нанял извозчика и поехал из Старого Черкасска в Новый.

Кстати, несколько слов о рыболовном промысле на Дону. Должен, впрочем, оговориться, что мои личные наблюдения по этому вопросу далеко не достаточны: я был в рыбопромышленном районе (к которому принадлежат, между прочим, станицы Старочеркасская, Аксайская и центром которого являются Елизаветовская и Гниловская станицы) проездом, короткое время и притом же в глухое время рыболовства – в летнюю, или «меженную», пору. Сведения, полученные мною из расспросов казаков, не всегда были согласны между собой; приходилось сверять их с небогатым печатным материалом, случайно оказавшимся у меня под руками, и многое, сообщённое моими случайными собеседниками, надо отбрасывать как недостоверное произведение фантазии (Например, в Старочеркасске мне пришлось слышать о богатстве елизаветовских и гниловских рыболовов следующее: «Казак там работает, чёрный от воды, на карикатуру похож, а жена – генеральша! Дом у него – хибарка рублей во сто, не больше, а войди – мебели рублей на тыщу...» А между тем г. Полушкин в своей брошюре «Рыбацкая вольница» вот как описывает жилища этих богачей: «Зайдя в несколько хат, я увидел крайнюю бедность. Комнаты были низкие, полы глиняные; несколько плохоньких стульев да чёрные, закоптелые образа украшали серые стены...»).

Один только факт во всех этих отзывах общепризнан и несомненен: это прогрессирующее уменьшение рыбы в Дону, в его притоках и на всём морском побережье. На основании собственных наблюдений я могу сказать о крайнем рыбном оскудении в верхнем Дону, а также в Медведице и Хопре. На моей памяти в какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет даже количество воды поразительно уменьшилось, а о прежних уловах старые рыбаки (или «рыбалки», как они называются в области) лишь приятно вспоминают да вздыхают, собравшись где-нибудь на песчаном берегу реки во время ночной ловли.

Одною из главнейших причин рыбного оскудения на Дону гг. Номикосов и Полушкин признают постоянное и полное заграждение донских гирл рыболовными снастями, не позволяющее рыбе проникать вверх по реке для метания икры в удобных местах, и затем – хищнический способ самой ловли. «Благодаря только изумительной плодливости рыбы Дон не до конца оскудел оною», – замечает г. Номикосов. «В данное время, – говорит другой автор, – рыболовный район, начинающийся от Елизаветовской станицы и далее вверх по Дону, представляет из себя в высшей степени безотрадную картину. В Аксае, Старочеркасске и Александровской промысел уже давно прекратился, в Гниловской – также, и только в одной Елизаветовке продолжают ещё рыбачить полусопревшими неводами. Причиной этого служит большая масса донских и не-донских рыбаков, скучившихся в самом устье реки Дона, забивших вентерями я сетями все многочисленные гирла и таким образом окончательно заперших ход рыбы в верховьях».

Рыба, не попавшая в снасти и не прошедшая в реку, должна вернуться в море и метать икру в местах совсем неудобных, вследствие чего в самом зародыше погибает уже огромнейшее рыбное богатство. Из пойманной рыбы ни один икряной экземпляр не выбрасывается в воду; также и пойманная мелкая рыба, «однолеток», не имеющая никакой продажной ценности, остаётся на берегу и пропадает без всякой пользы.

Всё это, вместе с обмелением рек и уменьшением питательного запаса, необходимого для рыбы (причина, кажется, одна и та же – истребление лесов), с увеличением пароходного движения, – сулит для донского рыболовства не в далёком будущем могилу. И теперь уже количество казаков, занимающихся одним только рыболовством, значительно уменьшилось (вследствие перехода к другим промыслам), и положение большинства их далеко не блестящее. Есть несколько десятков самостоятельных неводчиков-богачей, имеющих свои «ватаги» рабочих, – эти живут широко, а остальная масса промышленников перебивается кое-как.

«Чтобы не умереть с голоду, – говорит г. Номикосов, – рыболов должен поймать рыбы рублей на 400, из которых уплачивает работникам рублей 50. Обстановка такого рыболова весьма небогата. Домик у него в две комнаты с холодным чуланом. Живёт рыболов с базара, даже хлеба дома не печёт, чем и отличается от земледельца, довольствующегося почти исключительно своими продуктами. Некоторые рыболовы в помощь к своему коренному занятию имеют ещё огороды, часть продуктов с которых продают на сторону»...