ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2010-й

Произведения донских писателей

НА ТИХОМ ДОНУ

(Летние впечатления и заметки)

Продолжение. Ч. 1-2, Ч. 6-9

III. От Себряковской станции до хутора Калача. – Царицын. – Волго-Донская дорога. – Калач

Поезд отошёл в третьем часу утра. В вагоне было тесно и душно; я сел на площадке. Ещёе свежо и влажно было в воздухе; на востоке продолговатые синие тучки зарумянились; молодостью и бодростью веяло от них.

Мимо поезда быстро промелькнули длинные деревянные и каменные сараи, товарные вагоны, паровая мельница, лабазы с надписью «Торговля дехтю и соли», только что проснувшиеся обыватели слободы, не спеша направлявшиеся к вокзалу, казак, державший под уздцы испуганную лошадь, равнодушные волы, лежавшие у возов с досками, хохлацкие белые хатки с тесовыми и соломенными крышами, наконец, дубовый лес по р. Медведице, река, разделённая на два русла песчаной отмелью, бледно-зелёные ивы на её берегу – всё это мелькнуло и торопливо скрылось из глаз.

Потом потянулась степь, ровная, как доска, бурая, выжженная беспощадным солнцем, с серым, дымчатым полынком и с синими курганами вдали; вон издали приветливо зеленеют тощие посевы со скирдами прошлогодней соломы; изредка попадаются узкие и кривые балки, зелёные полосы которых мелькнут, как отрадный оазис, среди глубоко унылой равнины. Небольшие хуторки без зелени, без садов, с белыми маленькими хатками, крытыми соломой, с шестами колодцев рассыпаны кое-где по косогорам. За хутором непременно грязная «колтобань» (мелкий пруд) и около неёе – стада рогатого скота и овец. Нигде не видно ни деревца, ни кустика. Небольшие рощицы тополей и серебристой ивы попадаются только около станций.

Ничего нет хуже долгих, скучных и бесцельных остановок на станциях. Запах нефти, горелого сала, воблы, разогретого солнцем крашеного дерева и отбросов преследует вас и в вагоне, и на платформе. Томительно и удручающе действуют ряды пустых товарных вагонов. Не на чем остановиться и отдохнуть глазу. Куда ни глянешь, всюду этот буро-красный цвет, в который окрашены и маленький вокзал, и длинные сараи, и заборы, и товарные вагоны, и, наконец, водокачка... На платформе, как на смотру, стоит немногочисленная публика и с флегматическим, глубоко равнодушным видом посматривает на вагоны: впереди тяжеловесный жандарм с чёрной, расчёсанной бородой, за ним босоногая девочка с ребёнком на руках, барышни под красными зонтиками, железнодорожный служитель в синей блузе, угрюмого вида рабочий с багажной тележкой, бронзового цвета казак в чириках, в заплатанных шароварах с лампасами и в одной рубахе, взирающий на «машину» взором, отчасти как бы недоумевающим и удивлённым... За Иловлей характер степи несколько изменяется: она делается песчаною, посевов почти уже не встречается (по крайней мере вблизи дороги) и скуднее растительность. Но холмы и балки встречаются чаще; иногда блеснёт узкая стальная полоса текучей воды, а по сторонам её – зелёный «белотал», куга, камыш с махровыми головками и свежая зелень ещё не выкошенной густой травы. Потом опять бесплодная плоская равнина с редкой, тощей травкой, имеющая крайне унылый, удручающий вид...

Вдали волнистой линией тянется в фиолетовом тумане полоса нагорного берега Дона с ярко белеющими на солнце меловыми обнажениями, а против неё, в голубой дымке, на другом берегу – лес, похожий издали на кудрявый, разбросанный кустарник.

– И-и, кормилец-то наш, хлебец, пожелтел весь, – заговорил с грустью в голосе старичок-казак, сидевший против меня, поглядывая на редкую, поблёкшую, низкорослую пшеничку, полосы которой потянулись по сторонам дороги.

– Земли тут уж очень плохие, – сказал я.

– Земли – ни к чему! Песок... А тут, к тому же, за всю весну ни одного дождя!

Он вздохнул и снова устремил в окно свой печальный взор.

– Плохо придётся нонче казачкам, плохо... – продолжал он через минуту. – Не дюже разгуляется народ! Посмотришь иде на ярманке, разве уж богатый да богатый расшароварится, а что касаемо – наш брат, голопуп, – не загуляет. Чего справили за урожайные года, гони теперь все со двора за полценок... Хорошо, у кого старый хлебец остался, а то кричи «ура», и кончено дело!..

– Да ещё нынче народ уж очень щеголёк стал, – несколько оживляясь, перешел он на другую тему, очевидно, на свою любимую. – Теперьча бабы, к примеру, выйдут на улицу в праздник – чистые барыни, и кончено дело! Рукава – вот какие (он широко развёл руками), мандеты там разные пошли какие-то; у казаков – тоже всё на шику. А хватись, что у него есть в доме! Только лишь что на себе да в себе... Пришёл со службы, сейчас норовит от отца отделиться – на свои хлебы... Работу всё лёгкую выискивает... Ну, понятно, и сам легче пуха станет...

– А земли у вас много на пай приходится?

– У нас она не делена. Вот всё землемера сколько лет рядим, никак не подрядим, чтобы он нам её порезал... Одна наша станица во всём войске такая осталась; кто где хочет, там и пашет. Земля только незавидная: песок... Наша станица вся окончательно в песках! Казаки даже иной раз шутейно говорят промежду собой: «И к бабе к чужой нельзя пойтить, сейчас по следам узнают...»

На пыльном, желтоватом горизонте уже показывался Царицын Смутная полоса стального цвета иногда сверкала сквозь столбы тёмного дыма, стоявшего в воздухе и медленно расплывавшегося. Длинная железная труба какого-то завода торчала из-за телеграфных столбов и назойливо лезла в глаза. Затем мимо вагона пробежала группа круглых серых зданий и за ними бесконечный ряд таких же серых и буро-красных вагонов-цистерн с надписями «Товарищество Нефть», «Бр. Нобель». Вот замелькали деревянные тесовые домики, тесно прижимающиеся друг к другу, кирпичное здание с высокой трубой, недостроенная церковь, крутые яры с зелёной, ползущей вверх по ним колючкой, пирамидальные тополя и, наконец, вокзал...

Я походил часа два по городу. Пыльно, душно и почти пустынно... Асфальтовые тротуары, разогретые и размякшие от солнца, издают тяжёлый запах; песочная пыль столбами ходит по улицам, слепит глаза и затрудняет дыхание. Зелени почти нет. Невысокие, подстриженные топольки в городском саду, запылённые и жалкие, не дают тени. Оживлённую картину представляла собой лишь базарная площадь, где около лавок с старьём копошился разноплемённый сброд: татары, волжские мужики, хохлы, казаки... Всё это пёстрое общество, разделившееся на живописные группы, торговалось, ругалось, пело и даже спало прямо под палящими лучами летнего солнца.

В двенадцать часов я поехал на Волго-Донской вокзал, а оттуда, в ожидании поезда, прошёл на пристань.

Деревянные помосты завалены были мешками, рогожами, пологами, телами спящих бурлаков. Длинный ряд барок с мачтами и будками вытянулся в стройную линию. Около лодок, у берега, барахтались в воде мальчики и девочки, взрослые – и мужчины, и женщины вместе, не стесняясь друг друга, а тут же бурлаки таскали огромные кули на плечах.

Я остановился около них. Шла ссыпка пшеницы. Ширококостные, сутуловатые, смуглые, сожжённые солнцем мужики – без рубах, в одних широких, коротких портах, с обнажённым телом, с удивительной мускулатурой – таскали по зыбким настилкам из барки наверх огромные кули и, донёсши до железного, висевшего на весах чана, разом, с каким-то озлоблением бросали в него мешок; пшеница шумно высыпалась. Весовщик глядел на стрелку весов, отсыпал или присыпал корцом из стоявшей тут же кадки; другой бурлак высыпал из чана в новый мешок; женщина, закутанная до самых глаз в платок, завязывала его; бурлак, крякнув как-то животом, с усилием подвигал мешок к себе; два его товарища, подставив гладко обтесанный «подтоварник», взваливали на его спину куль, и он нёс его на место, в правильно сложенную кучу других кулей. Молодой приказчик в пиджаке и картузе наблюдал за ссыпкой. Тут же недалеко, под раскинутым на шесте пологом, зашивали мешки девушки. Бурлаки острили над ними грубо и сально, громко хохотали; крепкие слова так и стояли в воздухе. Девушки отвечали бойко и бесцеремонно, глядели вызывающе-смело. Приказчик, хохотавший с увлечением, визжа и хватаясь за бока, полез наконец к ним в палатку, и тотчас же оттуда послышался неистовый визг и барахтанье. Было очень жарко; термометр показывал 42° на солнце. От жары, от запаха разогревшихся досок, мочалы, воблы у меня разболелась голова. Глубокая истома лежала на всем. Даже звуки «Дубинушки», хриплые, но стройные и не лишённые оригинальной прелести, звучали вяло и с усилием. Утомлённым глазам было больно смотреть на рябоватую поверхность Волги – жёлтой вблизи и синей вдали, – на яркий блеск небес, на пыльный, жёлтый горизонт...

Наконец в четыре часа наш поезд оставил Царицын. Некоторое время из окна вагона можно было видеть несравненную Волгу с огромными, неуклюжими барками, с белыми пароходами, с лодками, с бурлаками в красных и синих рубахах. Потом глинистые холмы закрыли её, и скоро мы опять были в степи.

Головная боль совершенно обессилила меня. Я заснул и спал почти всю дорогу. Проснулся, когда солнце было уже низко над горизонтом и освежающий, ласковый ветерок врывался в окно вагона. По степи потянулись длинные тени от холмов и кустов бурьяна; она приняла более привлекательный, таинственный и загадочно-задумчивый вид и стала точно ещё шире. Вдали был уже виден синий нагорный берег Дона. Через полчаса хутор Калач замелькал предо мной своими белыми домиками, крытыми железом и тёсом. Множество детворы, а за нею и взрослые спешили в том же направлении, куда бежал наш поезд; туда же скакали на дрожках, запряжённых маленькими лошадками, казаки-извозчики. Мальчуганы пронзительно свистали и махали руками смотревшим в окна пассажирам.

На вокзале – многочисленная и пёстрая публика. Преобладающим лицом здесь является уже казак – по большей части в гимнастической рубахе, в шароварах с лампасами, в неуклюжих запылённых сапогах, с шашкой через плечо. Он всё тот же – бронзовый, малоповоротливый, со скептическим и снисходительно-равнодушным видом разглядывающий «машину» и с большею пытливостью присматривающийся к костюму выходящих из вагона путешественников и к их багажу. Он фигурирует тут то в качестве полицейского – с «медалкой» на груди и с разносной тетрадью в холщовом переплете под мышкой; то в виде простого зрителя – в сюртуке нараспашку, в вышитой рубашке и в фуражке с офицерской кокардой; то в виде возницы с кнутом в руках, в одной красной рубахе и опять-таки в заплатанных шароварах с красными лампасами. И всюду он, хозяин здешних мест, с готовностью подставляет свою спину, чтобы на ней проехались другие. Так называемая цивилизация со всеми своими удобствами и выгодами бежит мимо него, не оставляя в его пользование даже ничтожных крох, а он, заложив руки за спину и наивно раскрыв рот, лишь посматривает, как юркие и разбитные слуги господина Купона «действуют» на его земле, «объегоривают» его на каждом шагу, обмеривают, обвешивают, суют ему при случае фальшивую монету, урывают солидные куски и презрительно потешаются над его простотой...

Я взял носильщика и кратчайшим путем, через рельсы, мимо целого ряда товарных вагонов, отправился на пристань. Дон у Калача не широк, но берега довольно красивы и живописны. Нагорная сторона с меловыми обнажениями внизу, с кустарником по впадинам, ложбинам и по вершине, волнистой линией тянется далеко и пропадает в розовой дымке в том месте, где солнце готово спрятаться за гору. Легкая зыбь дрожит на тёмной, зеленоватой поверхности вблизи парохода, а за нею дальше стелется розовая и серебристая гладь, в глубине которой виднеются берега с деревьями, строения, барки, пароходы, лодки-плоты, стаи гусей, толпы народа на берегу. Тих и мечтательно-задумчив вечер. Где-то вдали звенит песня. Пыль вьётся за хутором: табуны бегут домой. Жалобное мычанье телят разносится по молчаливой степи... И вдруг грубым диссонансом врывается пронзительный свист локомотива, и неуклюжее громыханье поезда покрывает все эти мирные звуки...

Пассажирские пароходы ходят по Дону летом только от Калача. Буксирные заходят иногда выше, за Усть-Медведицкую станицу и далее, но пассажирские поднимаются туда только весной. Уже несколько лет производятся в верхней половине Дона расчистки, тратятся значительные деньги, работают землечерпательные машины, но результаты пока, к сожалению, весьма незначительны; река всё больше осыхает и заваливается песком. И не скоро ещё, вероятно, пассажирские пароходы будут совершать рейсы по всему казацкому Дону...

IV. Интеллигентная публика «Есаула». Разговор о казачьем житье-бытье

Нельзя сказать, чтобы путешествие на «Есауле» блистало особым разнообразием и удобствами. Прежде всего – все мы терпели от чрезмерной жары: днём на солнце было 42˚R. На маленькой верхней площадке, пребывание на которой разрешалось только пассажирам первого и второго классов, далеко не всем хватало места. Подымешься туда из душной массы, – неприятно-тёплый, почти горячий ветер пахнёт в лицо. Лучшие скамьи – в тени – все уже заняты; остались или те, которые на солнце, или около труб, откуда пышет невыносимый жар. Виды стали довольно однообразны: по правую сторону – высокий, глинистый, красноватый берег, покрытый сверху тощим серым полынком; у самой воды – кучи красного рогатого скота, застывшие точно каменные, и овец, сбившихся от мух в одну тесную, неподвижную группу. Налево – песчаная коса, а за ней – плохенький лесок. Мы идём против солнца. Лёгкая зыбь покрывает весь Дон; слышно глухое шипенье от парохода. Впереди ослепительно-яркая полоса воды волнуется под солнцем, как расплавленное серебро; серебристые звёздочки света вспрыгивают, перегоняя друг друга, сыплются точно алмазный дождь…

На пароходе знакомства заключаются быстро, и общение между пассажирами теснее, чем на железных дорогах. На небольшом и тесном «Есауле» публика первых двух классов почти вся перезнакомилась в какой-нибудь час. Большинство едущих было прикосновенно к разным отраслям коммерции. Лиц интеллигентных профессий было немного: два казачьих офицера, один учитель гимназии и три лица судебного ведомства. После прибавилось ещё несколько человек, ехавших, впрочем, на короткие расстояния.

Жарко и скучно. С низу, с палубы доносятся звуки гармоники; у палубных пассажиров веселее. Наш общий разговор поддерживается только благодаря словоохотливому товарищу прокурора, длинному и тощему рыжему господину в чесучовом пиджаке. Он начал свою речь, собственно, с недостаточности вознаграждения, получаемого чинами судебного ведомства, а учитель гимназии указал ему на скудное содержание народных учителей и заговорил о казачьей бедности вообще.

– Казаки! – воскликнул красноречивый товарищ прокурора: – я не знаю людей большей косности! Это – полнейшая отсталость во всём, беспечность какая-то солдатская, невежество… Я сравниваю их с малороссами, – сам я из Малороссии и знаю её очень хорошо… Какое же может быть сравнение?

Он выдвинул против казаков именно те самые обвинения, которые, может быть, в Малороссии говорил бы против малороссов, в Москве – против великороссов, – одним словом, обвинения чернорабочего в личности и во всех смертных грехах.

– Помилуйте, – продолжал он: – казак даже садов не желает разводить, а садит только виноград. Спросите его, почему он не садит фруктовых деревьев? Он вам скажет: – «да-а, ведь за ними ходить надо»!... Он ленится выдернуть из стога волам сена, а пускает весь скот прямо на гумно; конечно два пуда будет съедено, а двадцать потоптано… Насмотрелся я на этих господ! Третий год здесь живу, – слава Богу… По своему положению, я знаком коротко с видами и количеством преступлений казаков. Кража – вот альфа и омега казацкого существования… Он пройти нигде не может, чтобы не стянуть чего-нибудь…Вы знаете, почему их не допускают служить на железные дороги? Крадут!... Его даже близко опасно подпустить к дороге: или винт какой стянет, или рельс отворотит…

– Да что такое, в сущности, казак? – продолжал товарищ прокурора, не слушая возражений со стороны учителя: – это своего рода рантье… У него от 20 до 30 десятин на пай; он привезёт лишь рабочих на своё поле и наварит им каши, – только его и обязанностей… А сам он ничего, в сущности, не делает. Воинская повинность? Так нынче все отбывают воинскую повинность, не одни казаки… Нет, это знаете, народ странный, чтобы не сказать хуже. Одно здесь хорошо, что жидов нет, – за это надо благодарить вашего наказного атамана. А вообще, это сословие или народ (я не знаю как назвать) – в высшей степени отсталое и нуждается в воздействии…

Оратору начали горячо возражать и учитель гимназии, и смуглый, широкоплечий офицер – оба донцы по происхождению.

– Одно мне странно, – заговорил первым офицер: – Вы меня извините! Конечно, я сам – казак, не могу судить беспристрастно, однако… То, что вы сейчас высказали, приходилось мне слышать не раз, – только от людей мало сведущих. Прежде всего не верны факты: казачьи паи в 20–30 десятин отошли давно уже в область предания. Здесь вот, например, где мы едем, у верховых казаков, вы не найдёте надела свыше 10-ти десятин. По Хопру есть, говорят, станицы где казачий пай – пять десятин! А вы говорите – рантье… Хорош рантье на пяти десятинах! И за эти 5–6 десятин наш рантье обязан службой в течение 15 лет. Чтобы выступить в полк, он должен единовременно затратить не менее 300 рублей – на коня и всю «справу», потому что всё, до последней нитки, у него своё собственное, а не казённое. Триста рублей и для меня, и для вас – значительные деньги, а возьмите казака с его маленьким хозяйством, подверженным всем несчастным случайностям (неурожай, падёж скота, дешёвые цены и проч.), – для него это – просто умопомрачительная сумма, которая сделает непоправимую брешь в его благосостоянии… Затем, наш рантье не может отлучиться из станицы более, как на один месяц; частная служба для него закрыта, потому что постоянные смотры, лагерные сборы, пробные мобилизации отвлекают его от дела… Вы, положим, несколько оригинально объясняете причину, почему их не берут, например, на железнодорожную службу, но это объяснение уж очень наивно. Если бы вы были заинтересованы данным вопросом, то вам были бы известны некоторые циркуляры военного министерства… По самой скромной оценке казак затрачивает на военную службу более тысячи рублей за те пять-шесть десятин, на которых он с грехом пополам прокармливает своё семейство… Цифра почтенная, и хоть бы нам с вами в пору так послужить отечеству… Вот вам и странное сословие! Это странное сословие находится в каждую данную минуту в боевой готовности и через неделю какую-нибудь уже будет на границе «проливать кровь за отечество»… Я не знаю, есть ли такое место в Европе и в большей части Азии, где бы не пролилась казачья кровь…

Офицер, видимо, был задет и сильно волновался.

– Что касается нашего невежества, то вы, пожалуй, отчасти правы, – начал затем говорить учитель: – но, во 1-х, одни ли казаки невежественны на Руси, а во 2-х, отчего же это происходит? На всю громадную территорию области приходится только одна гимназия – в Новочеркасске (Ростовская и Таганрогская гимназии переполнены своими горожанами), да и в той параллельные классы закрыты. Вообще, классическое и другое среднее образование признаны, кажется, здесь войсковым начальством не соответствующими потребностям края. Взамен закрытых гимназий (их было несколько – в Усть-Медведице, Нижне-Чирской, Каменской станицах) открыты низшие военно-ремесленные училища, где обучают делать сёдла и плети… Стоило многих хлопот донскому дворянству, чтобы, вместо закрытой Усть-Медведицкой гимназии, разрешено было открыть реальное училище…

– А из этих военно-ремесленных школ, – извините, я вас перебью, – опять вступил в разговор офицер: – выпускают молодых людей, совсем ни к чему негодных. Если его не станут кормить дома, он с голоду умрёт, потому что его ремесло только для военных надобностей, а между тем ему ничего не закажут, – не угодно ли брать вещи от войскового комиссионера? Обязаны брать от комиссионера! Иной казак – бедный, думает, в дело произведёт сына, а глядишь, он кончил курс, вернулся домой и опять же ему на шею садится: от земледельческой работы отвык, а ремесло, какое изучал, не даёт ему ничего… У нас, правду сказать, нельзя об этом особенно громко рассуждать; народ мы подчинённый, дисциплинированный, держи руки по швам и исполняй, что прикажут. А уж что касается образования наших детей, так это – одни слёзы…

– Вы посмотрите, – продолжал свою речь учитель: – что делается в Новочеркасске в августе. Город с 50,000 жителей, да в станицах во всех есть офицеры, чиновники, зажиточные казаки, которые тоже желали бы детям дать образование. Кажется вполне законное желание? И вот являются держать экзамены – всюду конкурсные – и держать одновременно и в гимназии, и в реальном училище, и в кадетском корпусе, кто имеет права, и в духовном даже училище, если остаются вакансии от детей лиц духовного звания… Представьте себе, эти мытарства должен пройти десятилетний мальчик – казачонок, чтобы иметь возможность вкусить от древа познания… Ну, и режем… Куда же, в самом деле, девать все три – четыре сотни, стоящие у входа в святилища наук?

– Положим, это явление повсюдное,– возразил товарищ прокурора. – Не знаю. Насколько мне известно, во внутренних губерниях в каждой по нескольку гимназий и других средних учебных заведений. Да если и так, так казаку от этого не легче! При таком положении дела вы долго ещё будете иметь возможность громить его отсталость и невежество…

V. Несколько слов о донском казаке

Что такое казак? Какова его жизнь, – этот вопрос долго волновал меня после приведённой выше беседы.

Большинство русской публики привыкло под словом «казак» разуметь своеобразного воина в папахе набекрень, на маленькой лошадке, с пикой в руке, с длинными волосами, зачёсанными за ухо и торчащими из-под папахи в виде щегольского вихра. Публика эта знает, может быть, о казаках несколько анекдотов, касающихся главным образом того, что казак – мастер «сцапать», «сорвать да удрать»; мельком слышала, что где-то на окраине государства живут казаки в станицах, лежат себе в виноградниках, попивают вино и поют свои казацкие песни. Но не многим из этой публики интересно знать, что всё, что они видят на этом оригинальном воине, начиная от красного верха папахи и кончая подошвой сапога, а также его конь, сбруя – всё это не казённое, а его собственное, приобретённое за дорогие трудовые деньги. Этот воин, в то время как джигитует или едет с удалою песней на коне, часто с сокрушением сердца думает, что после этой поездки на его неуклюжем, новой формы мундире сзади останется пятно от седла и, пожалуй, после двух-трёх раз самый мундир пойдет в брак (на «вседневный»), а парадный придётся «справлять» снова.

В домашней жизни, в будний день, казак далеко не имеет столь щеголеватого вида, как на смотрах. Фуражка на нём хотя с красным околышем, но похожа на просаленный и поджаренный блин; вместо мундира – чёрный зипун или старая, заплатанная поддёвка; вместо сапог – чирики; вместо шаровар с красными лампасами – просто полосатые или синие портки... Одним словом, это тот загорелый, заветренный, мазаный человек, над которым неизменно тяготеет суровая власть земли и нужды и вечная необходимость неустанного труда, чтобы не умереть с голоду. Кроме всего этого, на нём давящим бременем лежит – даже в домашней жизни – обязанность быть каждую минуту готовым выступить в полном вооружении и на своём собственном коне против врагов отечества...

По самой скромной оценке, «издержки казака по воинской повинности в общей сложности простираются до 1079 р. 25 к.» (Номикосов С. Статистическое описание Области Войска Донского. С. 347.).

Откуда же он должен достать столь значительную сумму? Из земли, из своего казачьего пая. Казачий пай, по «Положению», должен простираться от 25 до 30 десятин земли, и за эту землю казак должен нести свою службу царю и отечеству. Но в настоящее время о таком размере казачьего пая остались лишь одни приятные воспоминания: пай уменьшился в три, в четыре раза, а между тем трудность военной службы увеличилась, потому что «справой», т. е. снаряжением, казака утесняют теперь гораздо больше, чем когда бы то ни было.

– Прежде простей было, – говорит казак, – служили тогда хотя и больше, и тяжелей, ну – доход был... военное же время!.. А насчёт справы вперёд вовсе было просто: лошадь не мерили, а что ни самый крутой маштачок, тот и шёл в дело. Я вот – большого роста, а пошёл на малой лошади, только, конечно, она связная собой, крутая, сильная лошадка... В Грузии, по горам, самые эти лошадки только и выдерживали, а большие – ни к чему оказались... Да что в ней толку – в большой-то лошади? Только лишь деньги лишние переплачиваем. Теперь вот, слышно, в гвардию уж не стали брать лошадей в 1,5 вершка; меньше двух – никак! А зря... И прочая справа вперёд не в пример дешевле была: шинель – «бабушкиной» фабрики, т. е. сукно самодельшинное, седло, уздечка – всё это домашнего приготовления и вечное, не износишь! Прочней много раз, чем теперь комиссионерские...

Посмотрим, для примера, как теперь изворачивается и воинствует с нуждой мой хороший знакомый – казак Иван Спиридонов.

Семейство его состоит из двенадцати человек. Эти двенадцать человек имеют в своём распоряжении четыре пая, каждый – размером в 7,5 десятины, и этими тридцатью десятинами удовлетворяют все свои нужды. Казаков – четверо: сам Иван Спиридонов, старик Спиридон – его отец, два зятя. Остальные члены: старуха-тёща, жена Ивана Спиридонова, две дочери и четверо внучат. Все казаки добросовестно уплатили свою дань отечеству: старик Спиридон служил на Кавказе и брал Шамиля, сам Иван Спиридонов состоял в последнюю войну в Рущукском отряде, зятья его продолжают отбывать повинность и до настоящего времени. В общей сложности, следовательно, Иван Спиридонов уплатил за те 30 десятин, которыми теперь пользуется его семейство, 4320 рублей – сумма довольно почтенная и для отечества не обидная.

Теперь посмотрим, как же он изворачивался и продолжает изворачиваться, уплачивая отечеству столь солидную сумму и в то же время прокармливая и себя с своим семейством.

Мы застаём Ивана Спиридонова в тот момент, когда он «справляет» в полк второго зятя. «Справа» – это главный, самый головоломный вопрос для казака; это – центр его жизни, делящий её на две половины: до службы в полку, или до «справы», и после «справы», т. е. после службы. Всё время, до выхода в полк, он думает только о ней; после выхода он вспоминает о ней или с облегчением, или с проклятием, или с гордостью...

Нельзя сказать, чтобы у казака не было крупных единовременных затрат и до снаряжения на службу. Расход, например, на женитьбу сына или на приём зятя тоже чувствителен, так что казак с полным правом после обыкновенно говорит сыну:

– Ну, слава Богу, до дела тебя довёл – женил; ещё справить надо, и тогда уж ты на меня не жалуйся!

Но хотя свадьба обходится тоже не дёшево, однако этот расход в сравнении с справой ещё пустяки.

Прежде всего Ивану Спиридонову для зятя нужна строевая лошадь. Есть у него лошадь, и неплохая лошадь, твёрдая, «маштаковатая», отличная лошадь, по прежним временам – самая годная лошадь была бы, а теперь – «в меру не выходит»... Как на беду, зять его – казак высокого роста, и лошадь для него, по новым правилам, требуется ростом по крайней мере 2 арш. 1,5 вершка. Поэтому бурого мерина приходится продать, а «под строй» купить новую лошадь. А жалко бурого («Не лошадь, а ракета!» – с сердечным сожалением говорит о нём Иван Спиридонов). Продаёт нужда и продаёт дешево; туда же надо присоединить и две пары быков, – по голодному году пошли тоже почти за ничто: одна пара за 60 рублей, другая – за 50. Думал, что за две пары коня «выгадает», ан нет – «не выгорело». За коня отдал 120 руб. Остаётся «доклад».

Казак при выходе в полк должен иметь около шестидесяти вещей, приобретённых за свой счёт в магазинах войскового комиссионера. Хотя и скучно перечисление этих вещей, но тем не менее я прошу позволения поименовать их.

1. Седло с прибором; уздечка с чумбуром, недоуздок; чемодан и шесть пряжек; саквы сухарные; попона с троком; торба; щётка, скребница; фуражирка; сетка; тренога и плеть, саквы овсяные.

2. Шашка; пика; портупея и темляк; патронташ и поясной ремень; кушак, чушка и кобура; шнуры (чехол на винтовку).

3. Два чекменя и двое шаровар; шинель; папаха форменная; фуражка; башлык; теплушка; полушубок; гимнастическая рубаха; две пары сапог; галстух; две пары перчаток; три рубашки; трое подштанников, две пары холщовых портянок, одна пара суконных; два утиральника; две пары подков; сумка с мелочью; набрюшник.

Стоимость всех этих вещей равна 110 руб. 75 к.

Наконец казак снаряжён. На сборном пункте взяты в магазине все вещи, которые не разрешено приобретать хозяйственным способом. Надо заметить, что казакам запрещено самим делать или заказывать предметы обмундирования (напр., чекмень, шинель, мундир и проч.); в интересах единообразия они должны приобретать эти вещи от войскового комиссионера. Нечего и говорить, что такой способ обмундирования крайне невыгоден и убыточен казаку.

– Прежде справа была вечная, – говорит Иван Спиридонов. – До износу справлялись... А теперь – оседлал, выехал – приструги сейчас лопнули. У меня седельце сейчас лучше, чем у моих зятьёв, а я справлял в 74 году. Начальство – оно одно знает: ты с своим не лезь, бери, где указывают... А я лучше передам два-три рубля, да чтобы знать, за что отдать...

На смотру тщательно осмотрено всё, до последнего ремешка. Главное внимание при этом обращается не столько на доброкачественность вещи, сколько на клеймо магазина. «Магазинные» вещи, хотя плохого качества (В настоящее время недобросовестность войскового комиссионера отмечена даже в циркулярах окружных атаманов, рекомендующих приобретать вещи от военно-ремесленных училищ.), принимаются все; домашние – нередко отменяются.

За неделю до выхода в полк Иван Спиридонов покупает ведро водки, а казак-служивый, нарядившись уже в полную походную форму, приглашает родных в последний раз погулять с ним и попрощаться. В день выхода у Ивана Спиридонова в доме многочисленные гости. Ведра водки недостало; пришлось ещё прикупить. В переднем углу сидит старый глухой дед Спиридон, по сторонам его ближайшие родственники, на задней скамье – бабы, на лавках у стен молодые казаки. Иван Спиридонов разносит водку с видом печальной покорности и безропотности. Казаки поют песни. На дворе раздаются выстрелы. Старики вспоминают, наперерыв друг перед другом, о старой службе и жалуются на новые порядки; бабы плачут.

Время уже за полдень. – Ну, пора трогаться... Время, – говорит наконец Иван Спиридонов с грустью. – Давайте выпьем ещё по стаканчику, помолимся Богу - и в путь...

Все встают.

– Благословите, батюшка, коня седлать, – говорит служивый, кланяясь Ивану Спиридонову в ноги.

– Бог благословит, милый сынок, и я благословляю, – говорит торжественно Иван Спиридонов.

Служивый удаляется на несколько минут, чтобы оседлать коня. Затем, когда он возвращается назад, все присаживаются на минуту, встают и молятся Богу, – усердно, сосредоточенно и молча крестясь в угол, на тёмные старые иконы.

– Простите и благословите, батюшка и мамушка! – говорит сквозь слёзы служивый, становясь на колени перед Иваном Спиридоновым и его женой.

Сквозь слёзы, трясущимися руками, Иван Спиридонов надевает на шею зятя икону и говорит что-то невнятное и трогательное.

– Бог... бо... словит... служи... милый мой... ста... райся...

«Да не чаяло красно солнышко
На закате рано быть, –
звенит грустная песня.
Да не думала родимая матушка
Своего сыночка избыть...
Избыла-то, она изжила его
Во единый скорый час,
Во единый скорый час,
во минуточку одну...
Уж ты справь-ка, справь, родимый мой батюшка,
Справь червлёный мне корабль!
Ты пусти-ка, сударь батюшка,
По синю морю гулять...
Вдоль по морюшку, вдоль по синему
Сера утица плывёт.
Вдоль по бережку, вдоль по крутому
Родная матушка идёт.
Все кричит она да зовёт она.
Громким голосом своим:
«Ты вернись же, вернись, чадо милое,
Распростись-вернись со мной»...
«Уж не плачь же, не плачь, родимая матушка,
Не печаль же ты меня,
Ты наплачешься, нагорюешься и опосле меня...
Я бы рад к тебе вернуться –
Корабль волны понесли,
Корабельщики, парни молодые,
Разохотились – шибко гребут...»

Вон уж на коне служивый, он стреляет вверх из пистолета и выезжает, гарцуя, из ворот. За ним трогается рыжая кобыла, запряжённая в арбу с сеном, с провиантом, с пикой, торчащей далеко сзади своим остриём. За арбой пёстрая толпа народа с песней. Плачут бабы, плачет Иван Спиридонов, плачет старый Спиридон, ревёт маленький правнук Васятка... Прощай, родная станица!..

В течение девяти дней, которые приходится провести на сборном пункте, пока производится осмотр лошадей и амуниции, Ивану Спиридонову приходится достаточно-таки помыкаться. Прежде всего – непроизводительные траты: на дрова (квартиры – бесплатные), на горячую пищу, фураж, магарычи кое-кому. Кроме того – совсем неожиданное затруднение: ветеринарный врач признал строевого коня негодным, потому что нашёл припухшими подчелюстные железы.

– Вашескобородие! помилуйте! первая лошадь... Можно сказать, офицерский конь... - тоном самой покорной просьбы возражал озадаченный Иван Спиридонов.

– Тебе говорят, нельзя таких принимать: сапом может заболеть! – Да ведь молодая лошадь, вашескобродь: в конюшне стояла, лошадь жирная, известное дело – мытится в это время всегда...

– Ты меня не учи! Я сам, брат, больше тебя знаю... Предписано не принимать, и не принимаем.

Иван Спиридонов разводит руками и беспомощно оглядывается по сторонам. – Первая лошадь, можно сказать, гвардейский конь, и – отменяется... ну, дела-а! – повторяет он про себя. – А взять сейчас вот у господ офицеров лошади, – тьфу, больше ничего! Ах ты, сделай твое одолжение!..

Но нет на свете такого затруднительного положения, чтобы нельзя было найти из него выход. И к вечеру выход найден. Вечерком Иван Спиридонов сидел в трактирчике с молодым ветеринарным фельдшером, а перед ними стояла небольшая бутылка водочки. Фельдшер говорил:

– Уж вы насчёт этого, дяденька, будьте спокойны! Одним словом – лошадь ваша примется...

– Да чтобы верно было, Василий Фоломевич! – убедительно просил Иван Спиридонов.

– Уж я вам говорю – верно! Мое слово – олово!

Действительно, лошадь принята, хотя Иван Спиридонов непредвиденно вышел всё-таки из сметы на 1 руб. 40 коп. Наконец мытарства подошли к концу: 16 февраля команда посажена в вагоны. Тронулся поезд с песнями, провожаемый слезами отцов, матерей и жён... Остался Иван Спиридонов теперь один работником в доме да бабы.

«Справа» взяла у него две пары быков, десять овец, бурого мерина да «накашляла на шею» долгу 180 рублей (30 руб. – станичному обществу, 150 – частным лицам).

В этот счёт не входит провиант, заготовленный зятю месяца на полтора-два (в полку кормят неважно, без сухариков и без сальца трудно обойтись), лишняя шинель, лишний полушубок, лишняя пара сапог и белья, подошвы, юфть и ремни на случай починки обуви или сбруи и, наконец, карманные деньги (в количестве «двух красных»).

Отправка зятя в полк, отнявши у Ивана Спиридонова рабочую силу и увеличив хозяйственное бремя, лежавшее на его плечах, ещё не освободила его от расходов на будущее время, – расходов, непосредственно связанных всё с тою же полковою службой. Хотя в полку поит и кормит казна, но... в каждом письме зятьев неизменно Иван Спиридонов читает такую фразу: «И всепокорнейше просим вас, дорогие батенька и маменька, оглянитесь на нашу нужду и пришлите нам денег, сколько можете...» И Иван Спиридонов знает, что это отнюдь не баловство и что нужда, действительно, велика. И посылает, урезывая себя и семью во многом.

– На кажний год по десятке кажнему, никак меньше не обойдёшься! – говорит он с сокрушённым сердцем. – А кто если трётку, пятёрку посылает, так казак всё равно будет нуждаться. Как же? На всё требуется: на одёжу, на обувку... То подмёточку подложить, то сапог избивается, то около седла что-нибудь, то около себя... Вот и посылаем на помогу казаку из дома всем: и рубашками, и одежей, и деньгами. А у нас тоже средства-то не особенно велики – раскидываться-то...

– Но какими же способами ты изворачиваешься, Иван Спиридонов? – не раз спрашивал я моего собеседника.

– Какие же кроме у нас способы, как своя сила? Плечами изворачиваемся, на плечах да на горбу... Путь-то в слободу Михайловку знаем, было бы лишь чего продавать! Да коль Господь пошлёт урожай... А кроме у нас какие же тут источники? Один источник – земля, и той мало; числится по разряду земельки у нас по тридцати десятин, а у нас её – по семи. Самое средство наше, чем занимаемся, а её нет... У кого земли побольше, она - посвежее, не так выпахана, у тех – хлеб, а у меня – хлебишка...

Насколько чувствительная брешь получилась в хозяйстве Ивана Спиридонова с уходом обоих зятьёв в полк, можно видеть из количества его посевов: прежде он засевал 25 – 30 десятин (к паевой своей земле он ещё прикупал или арендовал), а проводивши второго зятя, он засеял только девять десятин. («На чем было сеять? Осталась одна лошадь да полторы пары быков – быки да бычишки... Пахал-пахал, а паханого ничего нет... На чем пахать? Не на чем!»)

Однако Иван Спиридонов не падал духом и «мало-помалу» воинствовал с нуждой, кормил семью («к счастью, посеял под изволок на другой год, она, Бог дал, поправила и за тот год, и за все года...»), уплатил долги (теперь за ним состоит долгу одна «полусотка») и, наконец, дождался возвращения зятьёв из полка. Фонды его значительно поднялись, хотя и не в той мере, как он ожидал. В хозяйстве на две лошади стало больше; потом явилась возможность прикупить третью пару быков; матка-кобылица стала «подсыпать» каждый год по жеребёнку, а это «имеет свою приятность», потому что Иван Спиридонов может иметь «хороший оборот» от жеребят. Само собой разумеется, что и засевать он стал снова от 25 до 30 десятин.

Но мы умолчали о некоторых терниях, которые всё-таки продолжают язвить существование Ивана Спиридонова. Прежде всего, лошади, приведённые зятьями Ивана Спиридонова из полка, суть строевые лошади, и, как таковые, должны содержаться в «хорошем теле» и не должны употребляться для тяжёлых полевых работ.

– Води её при дуге и – кончено дело! – часто с негодованием говорит об этом Иван Спиридонов. – А запречь чего – неизвестно! Разве мы не хозяева своему доброму? Как это начальство об нас понимает, уж не знаю... Продать лошадь не смей, хотя бы она неспособная была: спросись сперва у командира, а его где разыщешь-то, и то пока переписку наведёт, пока что, – в месяц дело не оборотится, а покупатель не ждёт... Вон Пастухов-казак продал коня (грызь у него в ноге была, а случай подошёл хороший продать), взамен другого приобрел – преотличная лошадь! – а атаман станичный донёс на него (пожертвовал Пастухов ему одного индюка, а тому мало показалось), – теперь казака и таскают!.. Уж он стоял-стоял на коленях перед командиром, просил-просил, и всё-таки пока ещё неизвестно дело: как бы не командировали в полк на четыре года без очереди...

Затем, май месяц. Иван Спиридонов опять остается один: оба зятя его должны выходить ежегодно в лагерный сбор. Содержание их во время лагерного сбора тоже не дешёво обходится Ивану Спиридонову. В течение года производятся неоднократно смотры, на которых командиры льготных частей проверяют, находятся ли в должной исправности у казаков лошади и амуниция, ибо казак должен ежеминутно быть в полной готовности к мобилизации. Редкий смотр обходится без того, чтобы какую-нибудь вещь не отменили или не арестовали два-три десятка казаков.

– Вон в ноябре проезжал полковник, – уныло повествует Иван Спиридонов, – сколько вещей поотменил! «Старые», – говорит... Ну, до сих пор они будут новые? Из полка пришёл, каждый год на майском ученье, а они там не прибавляются и не обновляются. Попоны, дескать, старые, башлыки поотменил, фуражки, сапоги... У иного казака только и есть в праздник надеть, что форменные сапоги, а он отменяет: поношенные, – говорит... Всё чтобы было новое, а где и на что взять – неизвестно...

И ещё немало есть забот и огорчений в жизни Ивана Спиридонова, связанных, главным образом, с его обязанностью являться ежечасно готовым защитником отечества. Потому-то, когда зайдет речь о «начальстве», тон Ивана Спиридонова становится не без причины желчным и озлобленным.

Мы коснулись далеко не всех сторон жизни Ивана Спиридонова: слишком многосложна жизнь казака, чтобы можно было обстоятельно потолковать о ней в коротком эпизодическом очерке. Не лишне упомянуть также, что Иван Спиридонов – казак сравнительно зажиточный, сильный в хозяйственном смысле; большинство же гораздо беднее и слабее его. Картина получилась бы далеко иная, если бы вместо Ивана Спиридонова мы взяли казака, который сидит на одном земельном пайке, т. е. на семи десятинах...