ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 1999-й

Произведения донских писателей

ПОВЕСТЬ «ПЕРВЫЕ ШАГИ»

(отрывок из главы)

...Вставали рано, еще до восхода солнца, наскоро закусывали, пили чай и уходили бродить по хутору...

Сашка шел по делам, переговорить с должниками насчет уплаты долгов, так как виды на урожай выяснились вполне и кое у кого появился уже первый свежий хлеб... Миша шел с ним от нечего делать.

Сашка знал хутор хорошо, «как свои пять пальцев», и потому большею частью шел напрямки, через дворы, сады, огороды... Редко они заставали хозяев дома — дворы и курени были пусты, странно молчаливы и тихи — все население, даже куры и собаки, перебралось на гумна где уже начиналась молотьба... И Мише было странно с непривычки в этих пустых дворах, садах и улицах, и его почему-то умиляли эти покинутые и незапертые курени, с веревкой вместо замка на цепочке дверей.

— Не боятся, — обратил он внимание Сашки на это обстоятельство.

— Чего? — спросил Сашка.

— Ну, мало ли?.. воров...

— Кому тут воровать?! — сказал небрежно Сашка давно привыкший к этой хуторской простоте и не понимавший удивления Миши.

И они большею частью ходили по гумнам с новыми пахнущими еще пылью и полем ворохами зерна, блестящими кучами свежей соломы и половы...

Мише нравились эти кочеванья с гумна на гумно, встречи с незнакомыми, но такими ласковыми, простодушными и радушными людьми, нравились их веселая деловая забота, их здоровая усталость, загорелые лица, грубые мозолистые руки, изрезанные морщинистыми складками шеи стариков, повязанные платками до глаз бабы и девушки, оживленные, замаранные до ушей липким арбузным соком лица ребятишек — вся та оживленная сутолока, какою наполнены вторая половина июля и август с их уборкою и молотьбою хлеба...

...На соломе в тени скирда, казалось, не так жарко; не было мух; откуда-то опять потянул ветерок... Миша лег на солому, расстегнул ворот блузы и стал смотрев на молотьбу.

По наваленному на круглом току ровному слою пшеницы ходили лошади и быки, таскавшие каменные катки с тупыми углами, глухо стучащими по упругой соломе; сзади в тарантасе, запряженном старою лошадью ездили по кругу ребятишки — больше девочки и совсем маленькие мальчуганы... Мальчики чуть-чуть побольше сидели верхом на лошадях, таскавших катки. Подростки все были заняты, — помогали ворошить граблями и перетряхивать обмолоченную солому.

В средине круга около вороха хлеба с воткнутой в него жердью ходил молодой казак, сын хозяина, покрикивавший на быков:

— А-а, холера тебе задави! Цабе-е!..

Быки, спокойно, не торопясь, переминались немного на месте, наклонив друг к другу головы, будто советуясь или обмениваясь впечатлениями по поводу окрика и опять выравнивались и догоняли ушедших вперед лошадей... Казалось, они понимают, что эти понукания делаются так для порядку, для очистки совести, а понукать, собственно говоря, не за что.

— Все идет хорошо, как должно идти, и самое тяжелое уже назади и работы остается все меньше и меньше.

— Вот еще пять дней домолотить — десять, ну, пятнадцать дней — да в станицу два-три раза свозить хлеб, а там и гуляй до самой пахоты... — казалось, говорил самый вид быков...

А рядом тут же на соломе Сашка, тоже не торопясь и тоже как будто больше для очистки совести, доказывает свое хозяину гумна, пожилому казаку в синих нанковых «исподниках» и «чириках» на босу ногу.

— Ты ж пойми, Михей Козмич!.. Я год ждал!.. Д теперь ты мне привезешь, — я до весны должен его у себя держать, пока баржи придут... Ты разочти-ка-сь!..

— Да это дело такое, — неопределенно говорит Михей Козмич и жмурится не то от солнца, не то чтобы скрыть довольную улыбку, что вот, мол, пришла и его очередь: не все он просил и его купец просит.

— Не дорожись, Михей Козмич! — уговаривает Сашка и похлопывает казака по плечу. — Мы ведь с тобой не первый год знакомы!..

— Дай Бог и завсегда хлеб-соль водить! — серьезно подтверждает казак. — Мы вами завсегда довольны...

— Ну, так по рукам, што ль?!

— Чево эта?

— Опять «за рыбу деньги»! Гривеничек-то, я тебе говорю, скинуть надо!..

— Как люди, так и мы... Я што ж?!..

Разговор доходит до сознания Миши, как во сне, не задевая мысли, не волнуя... Чувствуется почему-то, что этот разговор ведется больше по привычке, в силу традиции, что в конце концов оба они поладят и сойдутся.

На сердце так хорошо, покойно... Миша смотрел на работающих женщин, старался по фигуре, посадке корпуса, приемам, легкости усилий различить пожилых и молодых, и ему нравилось так вот близко, всего в нескольких шагах от себя наблюдать ловкую, спорую работу молодых, когда они, как будто играя, с звонким хохотом и разговором тащили охапки обмолоченной соломы или настилали ток...

— Вот так и Марьюшка, — пришло ему в голову сравнение, и захотелось еще и еще представить себе, как она также весело работает на гумне, неслышно скользя босыми ногами по гладкому току, шурша соломой и перегибаясь назад с упругим усилием...

И хотелось думать, что все обстоит хорошо, что свекор, свекровь, Марьюшкины рассказы — все это так, не всерьез, что Марьюшка и была и будет радостна, беззаботна и весела и что он заглянет вот скоро в ее улыбающиеся глаза и поцелует слегка вздрагивающие губы.

— А это кто ж с тобой? — спросил казак у Сашки, окончив деловой разговор и переходя к новой теме, чтобы занять гостя.

— А брат двоюродный...

— А-а, — удовлетворился этим объяснением казак, как будто оно говорило ему все о Мише, и сказал: — Вот, Бог даст, деньков десять-пятнадцать постоит так еще, — уберемся, как следует...

— Арбузы как? — спросил Сашка.

— Слава Богу!.. Нынче все — слава Богу!.. Бабы надысь ездили на бакчи, говорят: ядреные... Да вот я велю подать... попробуйте!..

— Давай!., и то пить хочется... Чай этот дуешь-дуешь, а толку... — Сашка махнул рукой. — Жара!

— Жарко... Что чай?!.. Я считаю так, — забава лишь одна...

Баба принесла сочный спелый холодный арбуз, который хозяин нарезал тут же на соломе большими продольными ломтями.

— Прошу покорно!.. А пирожка?! — сказал он и крикнул женщинам: — Бабы! пирога бы там достали!..

— Да не надо... только что ели...

— О?.. А то бы?!.. С пирогом оно вкуснее...

— Нет... пить вот дюжа хочется!.. Сладкий сок тек по подбородку, по пальцам, капал на блузу... Миша старался наклоняться, всячески уберечься от него, но все же и он, как и Сашка через несколько дней был настоящим замарашкой...

Покончив с арбузом, Сашка послал мальчика на соседние гумна созвать своих должников. Миша пошел побродить около гумен, но скоро вернулся назад. Ему как-то неловко было чувствовать на себе устремленные со всех сторон любопытные взгляды, неловко почему-то бродить без дела, как будто он своей блузой, тонкими щегольскими ботинками, всей своей фигурой вносил диссонанс в эту стройную оживленную рабочую атмосферу, как будто он оскорблял кого-то или что-то своим присутствием, своим видом...

И он опять вернулся туда, где виднелась в кучке казаков широкая шляпа Сашки с свисающим из-под нее мокрым чубом.

Около Сашки этого чувства неловкости не было.

— Ну, что?., не интересно тебе? — спросил его бегло Сашка и опять занялся своим делом.

У него шел оживленный разговор о делах, погоде, урожае, ценах на хлеб, о станичных и хуторских новостях.

— Это, брат, тоже наша молотьба, — сказал он Мише между разговором с казаками. — Весь год тут оправдываем... Вся торговля наша на этом держится.

Казаки улыбнулись сочувственно.

— Нам Бог зародит, и вы сыты будете! — сказал какой-то старик.

— Вся, вся торговля на этом, — повторил, как будто удивляясь, Сашка. — С осени в долг всю лавку развалишь... а потом и свистишь...

Мише было не интересно и все равно: на этом или на другом. Его все больше и больше тянуло смотреть на женщин, особенно на молодых и стройных, угадывать, — красивые ли у них лица и подстерегать их движения, когда рубаха и юбка плотно облегали тело и позволяли видеть скрытые под ними формы...

Его разбирало уже любопытство вообще к женщине, но неловко было подойти ближе и разглядывать или смотреть долго, не отрываясь. Казалось, что это непременно заметят и осудят или может выйти какая-то неловкость... И он старался поместиться так, чтобы его было как можно меньше видно, или делать свои наблюдения исподтишка, как будто взглядывая невзначай.

И опять его удивляло — и было завидно — как просто относился к женщинам и девушкам Сашка, иногда оставлявший хозяина и подходивший и заговаривавший с женщинами.

Вот и сейчас он обратился к Михею Козмичу с вопросом:

— Твоя, што ль? — и показал на одну из работающих женщин.

— Моя... третия... Александра, — сказал, не торопясь, Михей Козмич.

Другие собеседники тоже замолчали и стали смотреть на девушку.

— Хорошая девка!.. Козырь!.. — любовался совершенно открыто Сашка. — Что ж зимою свадьбу играть будешь?

— Да коли жених найдется — чего ж?!..

— Девка такой товар, — долго не залежится, купец будет... — заметил кто-то из должников.

— А нам што ж?! — чем с руки скорей, тем хлопот меньше, — сказал Михей Козмич.

— Да-а... А мы шали новые выписали... Приданое будешь справлять — приходи! — сказал Сашка.

— Да уж как водится... Ваши гости! — Шура! — закричал Сашка девушке. — Будешь в станице, зайди в лавку, шали покажу!..

Девушка приостановилась и, не разобрав Сашкиных слов, переспросила:

— Чево-й-та?!

— Поди суды! — махнул ей отец. — Александра Васильевич, кличет...

Девушка подошла, поклонилась. — В станицу, говорю, придешь — хлеб повезете — в лавку к нам загляни... Шали новые теперь пошли... модные самые... Букеты — во-о! — тянул Сашка, рассматривая девушку.

Девушка засмеялась, поблагодарила, обещала зайти.

— Козырь! — восхищенно сказал ей вслед Сашка, когда она уходила. — В кого она у тебя такая?!..

— Не в кого?! — засмеялись должники. — А мать-то?! Она ведь Евлаховских родов...

— Я и сам тоже молодец не из последних был! — пошутил Михей Козмич. — Сбрось-ка мне годков пятнадцать да погляди!..

— Да-а ... Порода-то, положим, у вас... Все вы Земляковы...

— В гвардию идут бесперечь... — подтвердил кто-то из должников.

Как делал это Сашка, и почему не получалось при этом ничего неловкого, Миша не мог понять... И также не мог представить себя таким же вот непринужденным, восхищающимся девушкой в присутствии ее отца, соседей. Ему казалось, что он не выдавил бы из себя ни одного слова, покраснел бы, выдал себя и дал бы повод думать о себе нехорошо...