ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. ГОД 2012-й

Произведения донских писателей

Ф. Д. КРЮКОВ

НА ТИХОМ ДОНУ

(Летние впечатления и заметки)

Х. От Старочеркасска до Новочеркасска. Разговор о «верховых» и «низовых» казаках. Донская казачка.

Я выехал из Старочеркасска около полудня. При расчёте оказалось, что с меня за комнату и два самовара полагалось 25 коп. сер. Дешевизна, достойная подражания!

Мой возница был казак моего возраста, загорелый, чёрный с усами, на высокой худой лошади. Дроги его, на которых была положена связка свежескошенной травы, были крайне неудобны. Мы кое-как уселись и поехали по кочковатым, узким, поросшим травой улицам Старочеркасска. Ехал шагом, часто заворачивали за углы, пока добрались до плавучего мостика через какой-то «ерик» и выехали, наконец, станицы в займище.

Кругом было плоско, ровно, зелено. По сторонам тянулись во всех направлениях бахчи, на которых работали преимущественно женщины. Близость городов Ростова и Новочеркасска вызвала здесь особенное развитие огородного промысла, приносящего жителям окрестных станиц и хуторов хороший доход.

Широкая, синеватая даль открывалась перед глазами. Только в одном месте возвышалась четырёхугольником высокая насыпь.

– Крепость святой Анны, – объяснил мне мой возница: – тут они жили, а потом наши их постепенно вытеснили, сперва в Азов, а потом и дальше.

– Кто же это «они»? – спросил я.

– Да неприятель, значит. Турок…

Я знал, что эта крепость была не турецкая, а русская, и построена она была по приказу Петра Великого отнюдь не для борьбы с турками, а для наблюдения за казаками: «чтобы внутренние иногда шатости по тутошнему месту пресекать». Когда я объяснил все это моему собеседнику, то он не совсем охотно поверил этому и сослался на стариков.

– А старики у нас говорят, будучи это турецкая крепость.

Монотонный ландшафт несколько разнообразился небольшими рощицами верб да «ериками», т. е. узкими протоками, разрезавшими займище во всех направлениях. Вот мы подъехали к одному из таких ериков.

– Этот как называется? – спросил я.

– Гнилой, – отвечает мой возница.

– А ведь мы потонем, – прибавляет он совершенно равнодушно, видя, что ехавшие впереди дроги, нагруженные огурцами уже начали подплывать: – либо мне на каюк перевезти вас?

Мы сложили вещи и сено на берегу. Казак мой поехал через Гнилой, стоя на дрогах, потом на другом берегу пустил лошадь на траву, отвязав ей чересседельник, и ведром начал выливать воду из лодки, стоявшей у того берега. Он долго трудился над этим, так как лодка была почти до краёв наполнена водой…

Наконец, кое-как вода была выплескана. Оставалось найти весло. Но весла нигде не было. Тогда мой казак лёг животом на нос баркаса и начал усердно грести обеими руками. Таким образом, он с грехом пополам переехал ко мне, но лодка села на мель, и от берега нужно было брести до неё по воде. Казак сначала перенёс вещи в лодку и сложил на носу, – это было единственное место там… потом вернулся опять на берег и с видом бесповоротной решимости сказал:

– Пожалуйте.

С этим словом он несколько подогнулся и подставил мне спину. После некоторого колебания я взгромоздился на него, и он начал грести уже обломком доски, который нашёл на берегу, и мы перебрались на другую сторону.

Мой возница был по натуре резонёр и не смолкал всю дорогу (а ехали мы около пяти часов). Узнавши, что я родом из верховых казаков, он усвоил себе по отношению ко мне и к моим станичникам тон несколько снисходительный и поучающий: старый антагонизм, очевидно, ещё не умер, и привычка низовых казаков относиться свысока к своим верховым собратьям остаётся в силе и до настоящего времени. Например, мы проезжаем мимо какого-то хутора. Дома все или под железной, или под тесовой крышей. Видно, что народ живёт зажиточно.

– Вот погляди, как у нас живут, – начинает мой собеседник: – ведь – хуторишка! У нас ведь не как у вас там «египтяне» работают. У «египтянина», как хлеба нет, так уж он нос повесил, а у нас этого нет, – не так! Вот гляди, как у нас живут. Есть у вас такие дома?

Он устремил на меня гордый, безжалостно торжествующий взгляд. Признаюсь, мне было больно и огорчительно за «египтянина» (как он презрительно обзывал верхового казака за его упорный, исключительно земледельческий, малодоходный труд), у которого, действительно, такой дом встретишь не часто.

– Пускай египтянин такой дом выстроит! – продолжал не без хвастовства мой собеседник, наслаждаясь чувством неизмеримого превосходства своего надо мной, как представителем «египтян»; – никогда! А хватись теперь, у этих жителей сколько хлеба? Редко у кого найдёшь мешок муки, а то – либо пудик либо и того нет…И горя мало! Нынче нет, завтра всё будет…У нас, брат, есть такие богачи, что у всех казаков собрать деньги, так и то не наберёшь столько!...А бабы, например? Вот гляди: с работы идёт, а под зонтиком…

И он указал кнутом впереди себя на молодую смуглую казачку, которая, действительно, шла нам навстречу под белым зонтиком, но…босиком.

– А ты в праздник вот вышел бы к нам на гулянье, поглядел бы, – продолжал он, слегка приподняв свою фуражку перед казачкой, которая первая поклонилась нам: – там не отличишь, что богатая, что бедная, – всё равное. Всё у ней есть, как и у богатой, а вот из этакой хибарки идёт. И у казака всё есть…

– Ты говоришь, что у нас фуражки да мундиры не носят казачьи, на русских похожи стали? – после небольшой паузы продолжал он с тем же одушевлением, как бы отчасти полемизируя со мной: – да на чёрта оно мне, это казачество? Начхать мне на него да размазать! Чего оно мне даёт? Землю-то, что ль? Это двадцать-то два рубля в год? У нас уж сколько казаков передалось в мещане: в прошлом году, я знаю, семь, а сколько я не знаю-то. Один урядник, – со мной пришел из полка, – как перешёл во вторую очередь, так сейчас передался в мещане, потому выгоднее…Ничего оно мне не даст, это казачество! Есть деньги – ты и урядник, и офицер, и вахмистр; нет денег – ты хотя и казак, а без внимания! Это у вас там египтянин дорожит этим... Ежели урядника ай вахмистра заслужить, уж он думает, что такое урядник! Он понимает об этом вот как: «а-а, я – урядник!» А у нас это – нет ничто! У нас казак сплошь и рядом богаче офицера и чище одевается. А ежели какой урядник или вахмистр у нас на майском заноситься станет ,так у нас на него сейчас тюкать начнут «тю-ю-у! чего заносишься: так твоей бабушке и этак!»А ваш египтянин, как поглядишь, прийдёт в Ростов, – кожух на нем белый, а на голове папаха с красным верхом и с белыми поперечинами… А-а потеха. Ну, на кого дьявола мне он, мундир, – скажи на милость? Ежели на майское или на смотр, я его надену, а потом положил в сундук и пускай он лежит… У нас казак из полка как приходит, так сейчас себе чёрную тройку, сапоги лакированные, калоши, дипломат лёгкий для лета, а тёплый для зимы… Он выйдет на гулянье, так это – моё почтение… Подходи видаться…

Мой оратор даже сделал рукой какой-то неопределённый жест в воздух, желая, вероятно, рельефное оттенить ту блистательную и эффектную картину, которая рисовалась в его воображении при рассказе о чёрной «тройке», лакированных сапогах и «дипломате».

– Я тебе говорю, – продолжал он: – ты вот сейчас пройди по народу, погляди, у кого найдёшь либо куль хлеба, а у кого и того не найдёшь. И горя мало не думают! У нас сейчас народу мало в станице – почему? – потому что все по местам: кто на пароходе, кто с судном ходит, кто рыбалит, кто на огородах. А зимой народ собирается и тут уж гуляет на все, сколько у кого хватит… Тем и жизнь наша красна! Ты вот к нам приехал на Илью пророка, – у нас престол бывает и ярманка, – вот бы поглядел народу-то! Два парохода с публикой из Ростова приходят, музыка… Вот бы тебе посмотреть-то! Я знаю, что для тебя было бы антиресно. А сейчас у нас народу вовсе мало по станице, и смотреть нечего… В соборе был?

– Был.

– Цепи там видал?

– Видал.

– Это колдуна одного заковывали в те цепи, и сам он сидел под собором.

– Какого колдуна? – спросил я, несколько огорчась историческим невежеством своего собеседника.

– А Стеньку!

– Разве он колдун?

– А как же. Его, бывало, никакие оковы не держали. Поймают его, – он, действительно даётся, – а потом тряхнёт руками, и цепи с него долой!.. Я тебе не докажу про этот предмет, потому что молод годами – раз, да и некогда мне было дюже растабарывать об этом – два, а вот кабы из стариков из старых кто, они бы тебе всё разбукварили, особенно – кто письменный… А я не письменный, – прибавил он не без сожаления.

Он сделал небольшую паузу и задумался. Потом, чувствуя всё-таки необходимость посвятить меня в историю колдуна, начал снова говорить размеренным голосом:

– Как, значит, он, Стенька Маноцков злодей, с нашими тут казаками пьёт-гуляет, в беседушках сидит, а они соберутся в Азов пошарпать, он сейчас бросит в Дон полсть и на полсти плывёт по реке… Али нарисует на стене лодку, сядет в неё – и поехал! Там, значит, азовцам всё и передаст. Он вреда много делал нашим.

– А вон девки с Красного, – вдруг перешёл он на другой предмет: – куда же это они идут? На тяповицу, что ль? Нет, должно быть, – купаться. Ах, распроделать их милость! Девки! – закричал он, когда мы подъехали ближе к группе молодых казачек, направляющихся к озеру: – да чего же вы в Васильев не ходите купаться?

Их было пять или шесть, – все красивые, черноглазые, с весёлыми и плутоватыми взглядами. В ответ на вопрос моего подводчика он закричал почти разом:

– А далеко!

– Э, далеко! Так там же лучше! Да вы не разбирайтесь при нас, а то мы не пойдём. Вы бы к нам в станицу ходили купаться: в Дону лучше…

– А мы завтра в Черкасск пойдём, так там искупаемся.

– В старый, ай в новый?

– В новый!

– Так пойдём с нами: подвезём за одно.

– Нет, рановато! После… нынче вечерком.

– Да зараз пойдёмте! – настойчиво убеждал мой возница, обернувшись на своём месте спиной к лошади и предоставив ей идти по собственному усмотрению, чем она немедленно же воспользовалась и своротила с дороги. – Я вам говорю: не разбирайтесь при нас, а то вон мерин сам воротит в нашу сторону…

И он на минуту обернувшись, поощрил мерина несколькими ударами кнута и снова направил его на дорогу. Мы отъехали довольно далеко. Девки что-то ещё кричали нам, размахивая руками, смеясь и продолжая снимать костюмы («разбираться»), некоторые из них уже бросились в воду, визжа и разбрасывая кругом блестящие брызги. А мой казак всё ещё продолжал кричать им, хотя и сам ничего не слышал за громом колёс по кочковатой дороге, да и его слышать нельзя было.

– Я вам говорю, какое тут купанье? – кричал он, блестя своими белыми, ровными зубами: - будемте с нами, так мы вам покажем купанье – ну, то будет купанье! Или, к примеру, у нас в старом Черкасске… Чего? Чего говорите? Э, дьяволы! Ничего не слышу: визжите дюже! Я говорю: к нам в станицу приходите вечерком! Э, кобылы! Ничего совершенно не слыхать… Да ну вас к чёрту!

И он снова обернулся к мерину и снова, для порядку, хлыстнул его несколько раз кнутом. Улыбка тотчас же сошла с его лица.

– Да, вот у нас девки не побегут от чужого человека, как ваши, – обращаясь ко мне, заговорил он прежним тоном, тоном подавляющего превосходства: – У нас к чужому даже как-то ласковее: Бог его знает, зачем он приехал!... А ну-ка он приехал посмотреть и жениться? И народ у намного вежливее вашего. У нас, вот кабы ты остался до праздника, то хоть бы со мной али ещё с кем пошёл в компанию али на гулянье, – так тебя с удовольствием бы приняли все, и никто бы тебя за чужого не считал… Взяли бы с тобой бутылочку водки, – так верховец норовит её стянуть со стойки да себе присвоить: это доводилось мне самому видать. Так, охряпы [1], а не люди…

Я пробовал возражать, но мои возражения вышли слабыми и бездоказательными: мой собеседник, – надо сознаться, – был в этом случае почти прав. Он уверенно и авторитетно сказал:

– Я, брат, знаю! Не говори. Народ у вас сурьёзный, грубый… А у нас и девки также бы тебя приняли и в проходку [2] бы с тобой ходили, как со своим. Жаль, что ты не остался у нас до праздника, тут бы ты посмотрел разные предметы…

Разговор наш, коснувшись прекрасного пола, естественно принял в скором времени несколько лёгкий характер.

Такова была уже самая тема…

К слову сказать: на Дону нравы вообще не отличаются особенно строгостью, да и самые условия казачьей жизни и военной службы не таковы, чтобы их можно было назвать нормальными. Поэтому как-то уже принято на казачку возводить массу нареканий, иногда имеющих основание, а чаще всего самых неосновательных. Казачка вообще представляет собою глубоко любопытный тип, почти не тронутый в нашей литературе, если не считать Марьяны гр. Л. Толстого («Казаки»).

Самый трогательный и поэтический мотив казачьих песен – тоска матери о сыне, находящемся на далёкой чужой стороне.

«Кабы были сизы крылышки», – говорит мать в одной песне: – «я бы полетела, все казачьи казармы я бы осмотрела, свово милого сыночка бы угадала». В другой песне – тот же мотив в несколько изменённом виде: «Ты не плачь, не тоскуй об нас, родимая матушка! Уж мы пьём-едим всё готовое, платьице носим мы нарядное»… Немногочисленны те песни, в которых фигурирует молодая жена или «сударушка», «распрелестная шельма бабёночка», «душа – красная девочка». Молодая жена редко представляется тоскующей об муже; гораздо чаще песня поёт об её грехах в отсутствие мужа: Пошли мы к Дону близко, Поклонились Дону низко: – «Здравствуй, Дон, ты, наш Донец, И родные – мать-отец! Здравствуй жёнушка-жена! Хорошо ли ты жила? – «Иванович, хорошо! Хоть бы годик так ишшо… Хоть бы годик, хоть бы два, Хоть года полтора… Рассказала бы я подробно, Да побьёшь ты меня больно…

Песни о «сударушке», которая «зажгла ретиво сердце», звучат всегда нежной грустью и трогательной жалобой… Быстра речка бережочки сносит, Молодой казак полковничка просит: «Отпусти меня, млад полковничек, Отпусти меня домой! Дюже скучился, стосковался я По сударушке своей дорогой…»

Что же такое казачка?

Я больше всего люблю видеть её в хороводе, тёплым весенним вечерком, когда истухает на западе заря, когда тихо и неподвижно стоят кругом станицы неровные, чёрные стены тополей и верб, неясно вырисовываясь своими зубчатыми верхушками на сине-бледном звёздном небе… Песня звенит в чутком воздухе. Кругом всё так оживлённо: визг ребятишек и девчат, звонкий смех, беготня, толкотня… Молодые казаки стоят в кругу. Она проходит своей лёгкой походкой мимо, в бок поглядывая на какого-нибудь молодца, и от этого взгляда закипает у казака кровь.

– Ну-ка, Настя, давай в шепты [3] играть, – говорит он, подкравшись к ней и бесцеремонно обняв её сзади.

– Уйди ты, холера! – отбиваясь и громко ударив его по спине ладонью, кричит она со смехом.

Но в таком приёме кавалер видит лишь поощрение и снова обнимает её и говорит ей такие весёлые вещи, что она хохочет, взвизгивает и снова с силою вырывается у него из рук.

– Не пойду я с тобой: дюже дуришь! – убегая, уже издали кричит она.

С самого детства казачка привыкает к свободе обращения с мужчиной и некоторой равноправности. К этому приучает её и домашняя жизнь, и улица, и до известной степени общественный уклад казачьей жизни (по смерти мужа она не лишается права на пользование землёй; нередко она за мужа отбывает иные станичные повинности и т. д.)

На улице девочке-казачке приходится частенько защищать себя и вступать в рукопашную с мальчуганами-казачатами, которые всегда имеют наклонность, по воинственности характера, «отдуть девок», – пока не доросли до рыцарских воззрений. Такие столкновения происходят почти ежедневно, и, надо правду сказать, не всегда будущие лихие кавалеристы остаются победителями, хотя всегда почти являются вызывающей стороной. Иногда, правда, коварному обидчику удаётся «срезать с крыла», и он, быстро улепётывая, слышит сзади себя рассерженные, плачущие крики:

- Мошенник! погоди, попадёшься и ты когда-нибудь! воряга!

Он торжествует…

Но бывают случаи, когда такой «мошенник» лет девяти или десяти ещё быстрее убегает от девчат, которые, воспользовавшись численным перевесом, вздумают ответить на его вызов дружной атакой. Вот он бежит, держа в руках фуражку, и громко кричит, размахивая руками и не заботясь уже о своём достоинстве:

– Игнатка! Фетиска! сюда! гонят! Девки гонят!.. Сюда, дьяволы!... Чего же вы, дьяволы, глядите? На мне рубаха-то уже мокрая стала!..

Замуж казачка выходит очень рано, в 16 – 18 лет; в 20 лет девушка считается «перестарком», и какие-нибудь особенные причины заставляют её ждать до этого возраста вдовца или немолодого уже казака: или физические недостатки, или (чаще) слишком зазорное поведение в девичестве. Не всегда казачка вступает в брак по любви, но вместе с этим мне неизвестно также ни одного случая насильственной выдачи замуж. Материальные и практические соображения не редко играют важную роль в браке: для невесты – размер «кладки», хозяйственное положение семьи жениха, если она сама из достаточной семьи; для жениха кроме наружности будущей подруги жизни, её здоровье, работоспособность и известная доля развития («чтобы умела принять и поговорить с человеком»). Брак не заключается сразу; он занимает, вместе с распитием «стклянки» (сговор), с «запоем» (заключение договора в присутствии всех родственников с той и другой стороны), с изготовлением «кладки», довольно значительный срок. Иногда за промежуток времени от сговора до венчания, расстраивается свадьба из-за каких-нибудь недоразумений в кладке, или из-за неблагоприятных слухов об одной из сторон, и дело нередко доходит до разбирательств в станичном суде.

Сговор, или так называемое «свиданьице», происходит в доме родителей невесты. В ожидании прихода сватов вся почти родня невесты находится в соборе. Сама невеста с подругами сидит в особой комнате; она одета в лучшее платье, в ушах – лучшие её серьги, на ногах новые «щиблеты» и даже калоши (чтобы жених знал, что у неё и калоши есть). Вот наконец являются и сваты вместе с женихом. Их сажают за стол, в передний угол, под образ. На столе появляются бутылки. Среди торжественного молчания отец невесты подносит всем присутствующим по рюмке. И только после этого приступают к делу – сначала к договору о кладке.

– Вы, Михайло Семёныч, какую клали первой снохе, скажите нам, пожалуйста? – спрашивает отец невесты у женихова отца, – тогда мы скажем про свою, какую мы хотим взять…

– Мы той снохе клали: шубу, пальто, два платья, два платка и щиблеты. Вся эта кладка стоила нам полусотку в отрезе. Шубу мы брали, – вот эта ныне форма пошла, – забыл как называют это рядно… Фу-у ты, какая память! Забыл да и все! Молкасей, молкасей, ну его к свиньям! Шубу из молкасея и пальто из молкасея. Платья – одно суконное, кашемировое, а другое – ситцевое; платки оба белые, как снеговые… Вы, Василий Миколаевич, может, возьмёте деньгами? Мы и деньгами выкинем вам для нас всё одно…

Для свата «выкинуть деньгами» было бы выгоднее, потому что сумму он назвал меньшую, чем стоит «кладка» на самом деле (полусотка). Это отлично понимает и отец невесты и дипломатически отвечает:

– Нет, мы не хотели бы деньгами. Лучше уж возьмём так, как клали той, только чтобы эта малая кладка была хорошая, а больше мы выговаривать с вас ничего не станем… За запой согласны взять деньгами пять рублей.

– Ну, так – и так! Теперь всё покончили, давай.

По окончании молитвы начинается и самое, так называемое свиданьице. Вводят невесту и ставят её посреди горницы. Из заднего угла извлекают жениха и ставят его рядом с невестой. На лице его появляется выражение испуга и забавного недоумения. Невеста стоит, потупившись в землю. Первым обращается к молодой чете отец жениха.

– Миша, что ты – узнал свою невесту? – спрашивает он у сына.

Жених смущённо, осипшим от долгого молчания голосом отвечает:

– Узнал.

– Марья Васильевна! А вы узнаёте жениха или нет? – обращается будущий свёкор к невесте.

– Да, узнаю, – чуть слышно отвечает смущённая невеста.

– Ну теперь, дети, вот при всей компании открывайтесь, что вы нравитесь друг другу… Так и говорите! А если не нравитесь, говорите: «мы не того… стало быть… мы не хотим». Миша! Тебе невеста нравится?

– Нравится, – отвечает жених с прежним смущением.

– А тебе, Марья, нравится жених? – спрашивает отец у невесты.

– Да, – отвечает чуть слышно невеста.

– Ну, поцелуйтесь три раза, дети!

После этого действует обмен подарков между женихом и невестой. Жених получает от невесты шарф, перчатки и носовой платок, а ей дарит платок на голову. Затем невеста должна обнести водкой родню жениха, а жених – родню невесты. Будущий свёкор, принимая от невесты рюмку, говорит:

– Ну, дети, любите друг друга крепко и не купоросьтесь между собой! Почитайте родителей и стариков, но паче всего любите друг друга и устраняйтесь от худых дел. Вот вам, дети, пока на первый случай! – прибавляет оратор, кидая на поднос серебряный рубль.

В том же назидательном духе обращают речи к жениху и невесте и остальные присутствующие на «свиданьице» родственники и приносят им посильные дары. А затем, по окончании этого торжественного церемониала, начинается шумный, весёлый пир…

Вступление в чужую семью, в большинстве случаев, не влечёт за собою для казачки особых лишений. С мужем, до выхода его в полк, ей приходится жить не более двух-трёх лет, иногда даже меньше, и за этот срок она не видит от него обиды; другое дело, когда муж вернётся из полка, уже значительно испорченный, да ещё получит стороной какие-нибудь неблагоприятные слухи о жене: тут уже редкая казачка обойдётся без знакомства с плетью или кулаком… Против свекрови казачка и сама не даст себя в обиду. В случае притеснений в семье мужа у неё имеется одно средство – к слову сказать, сильно действующее и часто употребляемое, – возвращение в родительскую семью впредь до прихода из полка мужа; а мужья в таких случаях почти всегда становятся на сторону притесняемых жён, а не родителей.

Самое критическое время для казачки настаёт тогда, когда муж её уходит в полк, и она остается «жалмеркой». Теперь она уже одна, без заступника, и должна сама защищать себя от обид. Теперь за ней строго и подозрительно смотрит вся семья и, может быть, накопляет скандальный материал, чтобы потом сообщить его мужу; по крайней мере ей часто об этом напоминают. А между тем кругом так много соблазнов, и так скучно жить в двадцать лет одной – одинокой… Нельзя ни погулять без риску, ни на улице допоздна пробыть; если чужой казак вздумал поговорить по секрету или пошутить, жди беды: или мужу напишут, или ворота вымажут дёгтем… Трудно удержаться от греха, да и не всякая «жалмерка» старается выдержать искус четырёх лет… Иногда останется она на праздник в поле «дневать», т. е. караулить оставленное имущество, и вдруг, как бы мимоходом, заходит «польской сосед», молодой казак, который уже давно высматривает её. Далеко кругом не души не видно; зелёная степь расстилается с прошлогодними стогами да маленькими хатками, в которых осенью живут пахари; и вечер такой тихий, румяный, мечтательный, и небо так весело смотрит и ясно, и казак такой молодой, ласковый и сильный, и так томительно-скучно одиночество…

– Здравствуйте, Наташа! – говорит почтительно гость, едва сдерживая улыбку, готовую расплыться на его лице.

– Мимо, мимо! – отвечает она, тщетно стараясь принять как можно более суровый вид.

– Почему так сурьёзно? – делая испуганное лицо, спрашивает сосед.

– А потому… проходи мимо – вот почему! – с усилием выговаривает она, не удержавшись от смеха.

На лице гостя тотчас же расплывается широкая улыбка удовольствия. Он нерешительно подвигается ближе и с почтительной осторожностью говорит:

– Наташа! Позвольте с вами познакомиться…

– Да уходи ты… идол! Чего пришёл? Ещё увидит кто, оговору будет сколько…

– Что же мне, значит, так и пропасть надо с тоски?

– А мне что за дело? Провались ты со своей тоской!.. Все вы мастера брехать, а после пойдёт хвалиться, звонить везде…

– Господи Боже мой! да разве я соглашусь? милая ты моя! душечка…

- Да ну тебя! пусти! чего ты меня душишь… Пусти, тебе говорят, а то зашумлю…

Много невзгод обрушивается на жалмерку, ей мажут ворота дёгтем, пишут на неё доносы её мужу, свёкор и свекровь, иногда отец и мать бранят и наказывают её, муж из полка пишет угрожающие письма. Иногда попадётся и любовник такой, который лишь «тиранит» её и обличает, и случаи трагических развязок бывают нередко...

Ещё хуже бывает, когда жалмерка родит в отсутствие мужа «прибыльного», или «жирового» ребенка. Это случается весьма нечасто.

Нельзя, конечно, утверждать, чтобы нарушение супружеской верности было явлением постоянным среди жалмерок, но общий взгляд, установившийся на жалмерку, указывает на вольность и привлекательность её жизни. «Теперь-то и погулять!» – шутя говорят сами казачки. Некоторая лёгкость нравов, порождаемая свободою обращения среди полов, есть обычное явление в станице, на которое все смотрят довольно равнодушно и снисходительно. Муж, отсутствующий четыре года из дома (срок службы в первоочередных полках), конечно, не равнодушен к слухам о своей жене. На первый же или на второй день после возвращения из полка он займётся проверкою слухов, и иногда шелковая плётка пишет жестокую расправу на спине гулливой казачки. Но потом он примиряется с фактами, которых поправить уже нельзя, и сам изменяет жене, которая в его присутствии вся уходит в домашнюю жизнь, изредка вспоминая о прежней воле, гульбе и грешках...

Время идёт. Рождаются дети, растут; старость подкрадывается к казачке; новое поколение идет на смену... Вот уже один сын её присягнул, женили его (женитьба обошлась в двести с лишним рублей; пришлось покряхтеть и отцу, и матери); вот уже и на практическое ученье ему надо заступать; приходится «справлять» коня, всё обмундирование и вооружение... Сядет он на коня, взмахнёт плетью и помчится по улице, только пыль поднимается столбом. Сердце замирает у нашей казачки, уже потерявшей свою красоту от забот: скоро разлука... Тут-то она начинает интересоваться более всего внешней политикой: не слыхать ли чего про войну? Тут-то она часто не спит ночей, думая о сыне, поджидая его, когда он долго загуляется где-нибудь ночью; она сама ухаживает за его строевым конем, сама почистит ему амуницию. А придет сын под хмельком, станет ругать жену для куражу, она нежно уговаривает его и, укладывая спать, сама раздевает его, как раздевала когда-то маленького... И вот, наконец, поход... Кто больше всех прольёт слёз? Кому больнее эти проводы? Кого жальче всех оставить «служивому»? О чьём горе и тоске поёт песня? Стал я с родными прощаться – Мне не жалко никого... Стал я с матушкой прощаться – Закипела в сердце кровь, Полились слёзы из глаз...

Никто с такой томительной тоской не ждёт вести с чужбины, как мать-казачка, никто, кроме неё, не пойдет за сорок-пятьдесят вёрст к вернувшемуся из полка служивому, чтобы порасспросить о сыне; никто с таким искренним негодованием не скажет: «И когда этот проклятый турок угомонится!» или: «Опять эта распостылая агличанка бунтовать хочет!» И никто так часто не снится во сне на чужбине тоскующему казаку, как мать, плачущая у его изголовья; никому он не шлёт более нежных пожеланий и низких поклонов, никому не принесёт более ценного подарка со службы, чем матери... Последняя мысль казака перед смертью на чужбине – о матери: В лесу тёмном Кочкуренском Казак, братцы, умирал... К сухой древочке склонился, Он товарищам сказал: Может, братцы, вам придётся Увидать наш тихий Дон, Вы скажите моей матушке – Пусть не плачет обо мне! Расскажите ей, родимой, Как кончалась жизнь моя...

Однако мы должны вернуться к прерванной беседе с нашим возницей.

– У нас девки и бабы, – говорил он между прочим, – нельзя сказать, чтобы из порядка выходили... Так, разве одна или две, а то ничего себе... Разве – тихомолком? Да у нас не украдёшься: у нас ребята по всей ночи ходят и все знают, кто с кем сидит, чего говорит... У нас не дюже!

Я передал ему то, что слышал о значительном сравнительно количестве подкидышей, которых ежегодно приходится отправлять станичным правлениям близких к Новочеркасску станиц в новочеркасский воспитательный дом. (Число незаконнорождённых в Новочеркасске составляет 1/6 часть всех рождающихся, т. е. вдвое более процентного отношения, наблюдаемого, напр., в Западной Европе. Это обусловливается тем обстоятельством, что в новочеркасский воспитательный дом доставляются подкидыши не только из соседних станиц, но даже из городов Ростова, Воронежа и др.)

– Это, положим, есть... «Накотных» у нас иной год штук двадцать бывает. Только это не наши: больше наймычки, которые из России приходят... А случается и над нашими, но реже, потому – наши похитрей!.. Без этого, брат, нельзя: известно – молодёжь.

– А старики как к этому относятся?

– Да старики пересопят. Муж придет со службы, побьёт год-другой да бросит: всё равно ничего не выбьешь...

– Рано у вас женятся казаки?

– Да так же, как и у вас, надо думать: иные после присяги женятся [4], а иные и до присяги. Кто как... Иной ходит с девкой год, и два, и три, а иной меньше. Кто, значит, облюбует себе девку, то с ней и ходит, ночевать к ней ходит.

– Ну, у нас, у верховых казаков, этого обычая нет, – сказал я.

– Э, да у вас мало ли чего нет! – с пренебрежением воскликнул он. – А чего же ты думаешь? Уж ежели ночевать пришёл, так он её и съел? Не-ет, брат! Так лишь повертится, поговорят, о чём они там сами знают, да с тем и домой пойдёт... А старики у нас – да чего они знают? Они лишь за тем глядят, чтобы жалоб не было, чтобы не обижал, беды не делал, не ругался бы, не воровал... А там хоть до самого света ходи, они ничего не скажут.

– Живут ли у вас большими семьями? – спросил я моего собеседника.

– Нет. Мало... Больше все делятся. Хоть два сына, хоть один, и то иной раз отделяются. Где, бывает, отец виноват – забурунный, сыскивает, чего не следует, а где – и сын... У меня вот также отец, – я у него один и был, – стал меня притеснять, пьяный придёт – норовит драться; думал, у меня дома нет, так походи, дескать, по чужим хатам. А я отошел, лошадь купил, дом купил, каючок у меня свой, невод – свой, и всё стало больше, чем у него. А он теперь шляется, как волк: когда в людях поест, а когда и так обойдётся...

Солнце невыносимо пекло. Низкая, сырая местность, – мы ехали уже берегом Аксая, – точно парилась, и было тяжело дышать, как в жарко натопленной бане.

Вдали уже видны были на горе церкви Новочеркасска, блестевшие на солнце крыши домов, высокие трубы войсковых кирпичных заводов и тёмная зелень садов. Все это вырисовывалось на солнце особенно ярко, отчётливо, выпукло.

В реке была масса купающихся разных возрастов и полов; рыболовы сидели на берегу с удочками, с сетками. Мальчуганы действовали проще – панталонами, и им удавалось этою импровизированною снастью уловлять кое-какую мелкую рыбёшку.

– Дядя, купи у нас сазанчика! Дёшево продадим! – кричали они нам, показывая маленьких пескарей и плотиц.

Вот мы уже под городом, на последнем плавучем мосту. По ту и другую сторону его, загораживая нам путь, ребятишки от 8-летнего до 16-летнего возраста усердно действовали особого устройства ловушками-черпаками из сеток на длинных палках. Человек в чёрном картузе, вышитой рубахе, в новых суконных широких шароварах и лакированных сапогах иногда показывался из будки и кричал:

– Вот я вас, дьяволы паршивые, половлю тут! Рыболовы, к чёрту носом! Марш отсюда!

Маленькие рыболовы проворно улепётывали с моста. Господин в картузе обратился и к нам:

– С кого получить, господа?

Мой возница ответил:

– Буду назад ехать, отдам.

Господин посмотрел на нас несколько скептически, потом медленно проговорил:

– Ну, будем смотреть...

– Что ж, посмотрите, – заметил равнодушно мой казак. Затем он встал, отвязал от дрожек ведро и, зачерпнув с моста воды, напоил коня. – Вон узнай его, что он казак, – указал он мне на одного франта в чесучовом пиджаке, в серых широчайших «невыразимых» и в лакированных скороходах, ведшего в поводу коня на водопой, – а со мной вместе служил...

Мы стали подниматься в гору мимо жёлтеньких, тёсом крытых домиков – точно таких же, которые можно было видеть всюду по станицам, мимо лабазов с досками, дёгтем, солью, лавчонок с квасом и т. п.

XI. Новочеркасск. – Несколько слов о казачьем самоуправлении. – Войсковой собор.

Новочеркасск – это административный центр области, город циркуляров, распоряжений, предписаний, приказов, административных взысканий, поощрений и проч. Можно сказать, что это исключительно город чиновников и, пожалуй, отчасти учащихся. Всюду – на улицах, в общественном саду, в магазинах, на гулянье – вам встречаются кокарды, кокарды и кокарды... Преобладает, разумеется, военный элемент, но немало чиновников и других ведомств.

Высшие административные учреждения области – войсковой штаб и областное правление. Первый ведает военную часть Донского войска (счисление казаков, наряды, движение полков и команд, производства, отставки и проч.), второе – гражданскую часть (соответствует с некоторыми небольшими отличиями губернскому правлению). Оба учреждения объединяются под непосредственною властью войскового наказного атамана, которому предоставлены по военной части права и обязанности командующих войсками в военных округах, а по части гражданской – права и обязанности генерал-губернаторов. Здесь, следовательно, сосредоточивается вся сила административного воздействия на жизнь области. Главное управление казачьих войск, находящееся в Петербурге, и военное министерство, не имея непосредственных отношений к казаку, являются для него, так сказать, таинственными незнакомцами, о которых он слышит что-нибудь изредка и неясно. Они дали ему новое «Положение об общественном управлении станиц в казачьих войсках» (3 июня 1891 года), но едва ли им известно, какую благодарность чувствует казак к своему начальству за его заботливость...

Кстати, несколько слов об этом «Положении». Издание его, в замену «Положения об общественном управлении станиц» 1870 года, вызвано следующими соображениями (изложенными в приказе г. военного министра по казачьим и иррегулярным войскам от 10 декабря 1891 года):

«Двадцатилетний опыт применения Положения 13 – 25 мая 1870 г. об общественном управлении в казачьих войсках обнаружил крупные недостатки сего установления, вследствие чего общественное управление по всем почти отраслям оного находилось в неудовлетворительном состоянии: дела, предоставленные ведению станичных сходов, при отсутствии ближайшего надзора и контроля со стороны войскового начальства, велись вообще крайне небрежно; дела, касающиеся денежного и земельного хозяйства, разрешались часто в прямой ущерб нуждам и интересам станиц и их обывателей; станичные капиталы в некоторых войсках расходовались непроизводительно, в других быстро уменьшались; никаких мер к исправному выполнению воинской, земских и станичных повинностей, а также к уплате числящихся на обществах и отдельных членах их долгов не принималось; общественные должности замещались в станицах часто лицами недостойными, искавшими в выборной службе лишь обогащения; отправление станичного суда страдало медленностью и отсутствием должного нелицеприятствия. Такое неудовлетворительное состояние общественного управления вело к упадку экономического благосостояния станиц и к тому, что в среде населения вообще, а молодежи в особенности, быстро развивались такие несвойственные казачьему сословию наклонности и воззрения, как, напр., отсутствие в семье или домашнем быту почтения и уважения к старшинам, в службе – нарушения дисциплины и, наконец, недостаточное радение к исправному выходу на очередную службу, которые в прошлом или совсем были неизвестны, или составляли редкое, исключительное явление в казачьем населении».

В словах приказа нельзя не заметить значительного преувеличения. На старое «Положение об общественном управлении станиц» взвалена ответственность за многое, чему оно было совсем не причинно, а между тем на новое «Положение», главным достоинством которого признавалась, очевидно, возможность ближайшего надзора войскового начальства, возлагались слишком преувеличенные надежды: денежные и хозяйственные дела станиц придут в блестящее положение; станичные капиталы будут расходоваться меньше и производительнее; воинская, земские и станичные повинности будут выполняться исправно, общественные долги будут погашены, общественные должности будут замещены достойными и безукоризненной честности лицами, наконец, станичный суд приобретёт надлежащую скорость и правоту, а результатом всего этого будет поднятие экономического благосостояния станиц и утверждение в казачьем быту доброй нравственности. Между тем опыт первых же годов показал, что надежды эти были слишком преждевременны, и даже в местной печати, скромной и молчаливой до последней степени, прорывались вскользь тонкие намёки, что новое-то «Положение об общественном управлении станиц» могло бы быть и лучше. О населении станиц и говорить нечего: его мнения, когда их можно высказать без опасений, не отличаются уже столь приятной мягкостью. Любой станичный атаман и станичный писарь скажут вам, что бумажное делопроизводство увеличилось против прежнего, по крайней мере, втрое – без всякой пользы для дела. Станичный сход остался таким же, каким он был и при старом "Положении": чутким и деятельным в тех вопросах, которые близко затрагивали насущные интересы станицы, и равнодушным или пассивно сопротивляющимся в вопросах, возбуждаемых администрацией. К административным начинаниям казачество вообще привыкло относиться скептически, хотя бы эти начинания и имели в виду действительную пользу населения. Об этом нельзя не пожалеть в иных случаях, но и подозрительность казака имеет свои веские основания как в опыте всех прошедших времен, так и в опыте настоящего. В некоторых случаях от станичного схода просто требуют составить приговор по такому-то вопросу и в таком-то смысле, и как бы выборные ни кричали «не желаем», «не надоть», всё-таки станичному атаману в большинстве случаев удаётся настоять на выполнении желания начальства. Исключения редки: на моих глазах сход одной станицы стойко держится против требований начальства ещё только в «лесном» вопросе, не желая руководствоваться в пользовании станичным лесом теми указаниями, которые рекомендуются свыше... Многие уже из наиболее рьяных выборных посидели и в арестантском доме («пострадали за убеждения»), но как бы ни изменялся станичный сход в своем составе (а он изменяется ежегодно), все выборные неизменно кричат: «Не приступаем!»

Что касается денежных и хозяйственных дел станицы, то вмешательство и руководство войскового начальства в этой сфере не принесло благих результатов в пользу станичных нужд и интересов. Я знаком с текущею летописью только одной станицы и, следовательно, располагаю сравнительно скудным материалом, но если бы можно было огласить летопись всех станиц хоть одного округа, то, не сомневаюсь, картина получилась бы довольно трогательная... Беру один пример из знакомой мне станичной жизни. В одном округе найдено было нужным променять старый участок, назначенный для учебных сборов казаков, на новый. При промене за каждую десятину нового участка отдавали две десятины старого, и в результате был приобретён бесплодный и безводный участок, на который надо было затратить значительные суммы. На казаках всех станиц этого округа приобретение нового участка отразилось тем, что лошадей весь май месяц (время лагерных сборов) пришлось содержать на свой счёт на сухом фураже и, за неимением годной для питья воды, пришлось – тоже на свой счёт – нанимать водовоза, который доставлял бы воду в лагерь бочками. Для устройства прудов на лагерном участке каждая станица была обложена значительной суммой денег. В той станице, о которой я пишу, денег в наличности не было, и потому предписано было сходу составить приговор о сдаче в аренду около двухсот десятин станичной земли и арендную плату представить в округ на предмет устройства прудов. Предписание о составлении приговора требовалось выполнить немедленно, а так как и время для сдачи в аренду земли было неудобное, и сход был очень поспешно созван, то пришлось сдать землю за бесценок (от 5 до 17 коп. за десятину), хотя ловкие арендаторы потом перепродали её по сравнительно хорошей цене (свыше рубля за десятину). И несмотря на то, что на устройство прудов была употреблена значительная сумма, пруды получились неважные: казаки по-прежнему для собственного употребления покупают воду на соседнем хуторе, а лошади, не имея хорошего водопоя, нередко дохнут. Второй пример тоже касается заботливости окружного начальства об экономическом преуспеянии казаков. Некоторые казаки, окончивши службу в первоочередных полках, продают полку лошадей по оценочной сумме, с тем чтобы по возвращении в станицу купить лошадь дома – несколько дешевле. Полковое начальство денег им на руки не выдаёт, а препровождает для выдачи по принадлежности окружному атаману, который тоже не даёт денег до тех пор, пока казак не явится с купленной или приторгованной лошадью к станичному атаману, который и выдает удостоверение в приобретении лошади. С этим удостоверением казак посылает прошение к окружному атаману, ходатайствуя о выдаче его денег. Но... ответа нет (в данном случае я имею в виду один известный мне округ). Казак отправляется в окружную станицу сам (или его отец), «магарычит» писарей управления, получает доступ к адъютанту и... возвращается в станицу ни с чем. Были случаи жалоб по этому поводу войсковому наказному атаману, и только тогда удавалось казаку выручить свои деньги... Но много ли таких смельчаков, которые решатся на подобную жалобу? А между тем лошадь куплена в долг, дан задаток и обязательство уплатить деньги в самый короткий срок, денег же нет как нет! Где же казаку взять их? Хозяин лошади берет её назад, удерживает задаток, начинается тяжба, вражда и прочее... Спрашивается, какие чувства будет питать казак к столь попечительному начальству? (Недавно, после внезапной смерти одного окружного атамана, ревизия обнаружила такие неожиданные плоды его начальственной заботливости об экономическом преуспеянии станиц своего округа, что перед обнаруженными фактами меркнет даже самая богатая фантазия.).

Забота об исправном выполнении воинской повинности и забота об экономическом преуспеянии казака – вещи, по-видимому, мало совместимые, и войсковое начальство, как бы сознавая это, гонится только за первым зайцем, предоставляя второму бежать, куда ему Господь на душу положит. Между тем обвинение прежнего «Положения об общественном управлении станиц» в неприятии мер к исправному выполнению воинской и других повинностей совершенно напрасно: как и теперь, так и тогда аукционный молоток действовал с одинаковым усердием, и стоит лишь вспомнить случай, когда одного ретивого станичного атамана одна бойкая казачка оттаскала за бороду в отместку за проданный самовар, чтобы понять и оценить всё это рискованное усердие...

Чтобы не быть в данном случае голословным, воспользуюсь выпиской из статьи г. С. Харитонова, напечатанной в журнале «Новое слово» (№ 1, октябрь 1895 г.). Из того немногого, что попадает в нашу общую периодическую печать о Донской области, можно убедиться в отсутствии разногласия по вопросу об экономическом положении казачества и о трогательной заботливости его администрации.

«На грустном фоне экономических затруднений казаков, – говорит г. Харитонов, – особенно рельефно выделяется факт почти полного отсутствия органов, сколько-нибудь серьёзно заботящихся о поднятии материального благосостояния населения. Во главе каждого округа (соответствующего уезду) на Дону стоят управления окружных атаманов, ведающие по закону как военную, так и гражданскую части, но в действительности занятые почти исключительно надзором за исправным снаряжением казаков на службу. Путём самых строгих предписаний и взысканий окружные атаманы требуют от подчинённых им станичных атаманов и военных приставов, а также особо командируемых в округа военных чиновников, самого внимательного наблюдения за тем, чтобы все очередные казаки имели вполне годных строевых лошадей и полный комплект амуниции. Кроме того, всем выходящим в полк казакам делаются смотры – сначала в окружных станицах окружными атаманами, а затем – в Новочеркасске, высшей администрацией области, причём в обоих случаях проверяется также и наличность всего снаряжения казаков, которые за малейшую неисправность в этом отношении подвергаются ответственности. Не менее строго наблюдается также и за тем, чтобы второочередные казаки, т. е. выпускаемые в запас, сохраняли в полной исправности всю военную амуницию и лошадей, причём за всякое нарушение этого требования виновные командируются на несколько лет в первоочередные полки. В то же время, как окружные атаманы, приводя в Новочеркасск сменные команды, отправляемые в полки, получают от областного начальства благодарность за отличное снаряжение казаков, – на родине последних станичные атаманы и заседатели нередко продают с молотка имущество тех семейств, дети которых, по несостоятельности родителей, приобрели себе строевое снаряжение на общественный счёт. Вытягивая из населения последние соки для отправления воинской повинности, окружные управления вместе с тем недостаточно вникают в нужды гражданского быта области».

В приказе г. военного министра упоминается, между прочим, о непроизводительном расходовании станичных капиталов и быстром уменьшении их. Без сомнения, таких случаев можно было насчитать немало. Нужно сказать, однако, что прежде контроль войскового начальства не настолько уж был стеснён, чтобы, при добром желании, не мог направить расходование станичных капиталов более производительно или положить предел их уменьшению. Главным предметом расхода станичных сумм является содержание станичных должностных лиц: станичного атамана, его помощников, станичных писарей, казначея, судей, доверенных, смотрителя хлебного магазина, смотрителей конноплодового и строевого табунов, табунщиков, коновалов, инструкторов, штаб-трубача и некоторых других. По прежнему «Положению» minimum жалованья станичного атамана определялся в 150 руб. (и все-таки, как говорится в приказе, станичные должностные лица искали в выборных должностях только обогащения), по новому «Положению» этот minimum определяется в 600 руб.; в большинстве станиц станичные атаманы получают 900 руб., в некоторых 1200 руб. и, наконец, 1500 руб. Таким образом, расходы на одно содержание станичных должностных лиц увеличились по крайней мере в шесть раз; кроме того, возникло много новых должностей; так, напр., прежде обходилась станица (та, летописью которой я пользуюсь) одним помощником станичного атамана с жалованьем 75 руб.; теперь предписано иметь двух помощников с жалованьем по 120 руб.; при старом положении доверенными от станицы были судьи, теперь – должность доверенных выделена особо, и жалованье их уравнено с жалованьем судей; прежде обязанность письмоводителя станичного суда выполнял один из судей, не получая особого вознаграждения, при новом положении введена обязательная должность письмоводителя станичного суда с жалованьем, втрое превосходящим жалованье судьи; жалованье писарям, вследствие увеличения работы, пришлось увеличить втрое, введён новый станичный суд – суд почётных судей; каждый из почётных судей получает за участие в заседании 1 руб. 50 коп. из станичных сумм, причём коварные представители обычного права никогда не спешат разбором и более одного дела на заседание не назначают, а нередко даже и одного не доведут до конца и откладывают до другого раза (интересы кармана!). Впрочем, всего не перечислишь. На посторонний взгляд, всё вышесказанное может показаться мелочами, но эти мелочи составляют существенную часть общественной и экономической жизни станицы. Для станицы уже не будет мелочью то обстоятельство, что для покрытия расходов на содержание должностных лиц пришлось отдать в арендное содержание более тысячи десятин прекраснейшей целинной земли, которая годилась бы и самим казакам, тем более что земельный казачий пай в этой станице всего 7 десятин. А между тем прежде, при старом «Положении», станица обходилась и удовлетворяла всем своим нуждам без особого труда, не сдавая в аренду ни одной десятины станичной земли.

Но, может быть, с введением в действие нового «Положения об общественном управлении» изменился к лучшему самый состав лиц станичного управления, каковые прежде «искали в выборных должностях только средств к личному обогащению»? Вопрос этот на нашем Дону весьма щекотливый и требующий значительной осторожности...

Достаточно сказать, что сколько я ни знал станичных атаманов, избранных при прежнем «Положении», ни один из них не нажил ничего, а между тем последний атаман, попавший из писарей на эту должность при новом «Положении», прежде почти нищий, усердный поклонник Бахуса (каковым и доныне остался), нередко валявшийся в истерзанном виде под плетнями, сделался ныне одним из первых капиталистов в станице и владельцем двух домов (тоже лучших в станице). И неудивительно, что начиная уже с мая месяца 1897 года, ввиду предстоящих осенью выборов, он разъезжал по хуторам, поил водкой выборных и других влиятельных казаков и составлял себе партию. После каждого станичного схода у него было угощение чуть ли не всему народу православному; водка лилась рекой, льстивые речи и обещания бежали потоком под звуки пьяной песни.

– Ну как, Силиваныч, урожай-то ныне? – спрашивал атаман какого-нибудь подвыпившего и размякшего старика.

– Да что, вашбродь! Плохо...

– Да, прогневали Господа Бога...

– Верно, вашбродь!.. Уж и не знаем, чего нам и делать таперя.

– Ну, не горюй! Вот поеду к генералу, скажу ему, чтобы ссуду нам хлопотал.

– Да коли бы ваша милость была, вашбродь... Мы сами чего же можем? Какой мы народ? Мы слепые люди; как жуки, в навозе копаемся, а вам, вашбродь, как вы хозяин станицы есть, так и будете...

– Ну-ка, брат, выпьем!

– Силиваныч, у тебя детишки есть? – вступает в разговор атаманша.

– Есть, сударыня. Они уж, детишки-то мои, с бородами, куча детей у каждого.

– Много внучат-то?

– Да штук шесть...

– Ну, на вот им гостинчика, понеси по кренделёчку.

И атаманша суёт в руки окончательно пленённому избирателю несколько калёных бубликов. Избиратель умиляется, благодарит, восторгается и, понимая, в чём дело, прямо говорит атаману:

– У нас ведь, ваше благородие, опричь вас и болдировать некого... Мы все на вас между собой порешили... Окромя некому, как вам, вашбродь... Счастливо оставаться! Покорнейше благодарим за угощение!

Но избиратель тоже себе на уме. Он понимает своё значение и держится того убеждения, что раз из личных расчётов его угощают, поят, то отчего же и не выпить; ибо для него только теперь и праздник, а в другое время, например, та же атаманша его и на порог не пустит, потому что чирики у него, во-первых, намазаны дёгтем и дух от них тяжёлый, а во-вторых, на чириках ещё и навозу приволочёт. И он угощается... у атамана, у «гражданского» писаря (тоже составляет партию), у Фомича (тоже претендент), у Ивана Петровича и у многих других... И всем говорит одно: «У нас старики порешили больше никого, как вас, болдировать...» В то же время и священник не без удовольствия замечает, что с приближением дня выборов почаще стали заказывать некоторые из благочестивых граждан молебны с акафистом, а атаман так и по два разом. И вот, наконец, наступает 20 октября – день выборов, день величайших волнений для одних, злорадства для других и день всеобщего пьянства. И каково же должно быть огорчение станичного атамана, когда те самые выборные, которых он поил, которые льстили ему, давали обещания, называли хозяином станицы, – теперь вдруг общим, дружным криком заявляют:

– Довольно с тебя, Андрей Федотыч! Карманы набил, и довольно! Два дома тебе нажили, дай теперя и другому нажить!..

И атамана прокатывают на вороных, причём какой-то остряк из выборных после отсчёта шаров говорит во всеуслышание:

– Пролетели три годочка, как три майских денёчка!..

Послушаем, кстати, что рассказывает о выборах Иван Спиридонов (он ныне состоит в числе «выборных»).

– Первым долгом катили на старого атамана, – виновато улыбаясь, начинает Иван Спиридонович рассказ. – Обчество сперва долго не приступало: не желаем присягу принимать на болдировку старого атамана, и кончено дело! Ну, тут заседатель стал склонять к убеждению: «Господа! Нельзя же не болдировать старого атамана». Ну, стали катить его на первых порах, выкатили 47 шаров, – не вышел в кандидаты. Во-вторых, катили Ивана Петровича, Ивлия и Николая Александровича. Эти все трое вышли. И больше катить не стали. Ну, тут, на этом сходе, выпитых не было; только заседатель сказал: «Ты удались». Но атаман после выборов зараз в N-цу, к окружному генералу. В это время и мне также трапилось туда поехать: купил я пшеницу с аукциона и принял себе двух друзьёв, и согласились мы – одному съездить в М. узнать про цену, а другому в N-цу... Вот я-то и поехал в N-цу... Еду оттуда, встречается атаман с Марковной своей вместе: колокольчики подвязаны – значит, тайно едут. Ну, там он разобъяснял окружному, что будто неправильность была в выборах, будучи пьяные все были, и выбранных кандидатов всех очернил. Но тут пьяных, можно сказать, почти не было; были действительно выпитые, как всегда во время схода, но пьяных не было; один лишь З. и то его заседатель не допустил. Но уж вот второй раз как болдировка была назначена, тут уж бы-ыло пьянство... Ну, было! Тут за неделю стали поить; старый атаман сколько денег тут посадил! От него в нескольких местах поили (помимо того и у себя он поил): это всё старого атамана руку одерживали. Потом атаман на М. напал. Тот сперва было не хотел: он Ивана Петровича руку держал. А Иван Петрович говорит: «Ты пить-то пей и деньги бери, а дело своё делай; тогда мне всё перенеси, что у вас будет говориться и делаться...» Ну, они и пили! На сбор явились до того все пьяны, что сроду так не было!.. Шум, гам... Заседатель пробовал склонять к увещанию, – ничего не действует! Батюшка с своей стороны стал говорить: «Вы хоть присягу-то примите...» – «Не желаем присягать! Вы нам почерните прежних кандидатов! Чем вы их почерните? Чем они нехороши?» Заседатель говорит: «Я их ничем не могу почернить, для меня они хороши, но раз предписано окружным атаманом выбрать новых, я не могу...» А атаман научил своего брата Яшку купить водки; купил Яшка водки, сколько уж там четвертей, – я не знаю, принес её в пожарный сарай, в бочку поставил, а сам верхом на бочку сел, и в руках у него чайная чашка: «Пожалуйте, господа старики!» Ну, тут все выборные один по одному выйдут из майданной, зараз – в сарай, цапнут там из чайной чашки водки и – назад... Катить стали на старого атамана, пятьдесят семь накатили, – вышел в кандидаты двумя шарами. Одиннадцать заявлений было, и всех катили в это время. Тут на Фёдора Иваныча больше всех накатили; старый атаман оказался четвёртым, и даже пятый вышел в кандидаты. Представляются к утверждению три кандидата, а заседатель говорит – четырёх... Почему такое? Коль четырех, представляйте в таком случае всех пятерых! Так пятерых и представили... А здорово окружному атаману, как видно, старого хотелось! Уж какой-нибудь тут секрет должен быть...

Что касается станичного суда и суда так называемых почётных судей (введённого новым «Положением»), то между ними, по свойству лиц, отправляющих обязанности судей, и по приёмам, нет никакой разницы: тот же станичный суд, который был и при старом «Положении», и ни медали, ни некоторые формальности, предписанные новым «Положением», ни готовые формулы решений не изменили его общей физиономии; письмоводитель пользуется небольшим доходцем с тяжущихся лиц и угнетает судей ссылками на мифические статьи X тома; при перспективе магарыча судьи испытывают некоторое отуманенное состояние; во избежание греха всеми силами стараются примирить тяжущихся и большинство дел решают «без последствия».

«Новое «Положение», – говорится в приказе г. военного министра, уже цитированном нами, – даёт войсковому начальству средства и налагает на него обязанность руководить общественным станичным управлением, а следовательно, и влияние на все важнейшие проявления станичной жизни. А потому, если войсковое начальство приложит должное старание к правильной, на первых же порах, постановке общественного управления и затем, не ограничиваясь одним наблюдением над ним, будет руководить всеми важнейшими проявлениями станичной жизни, то можно с уверенностью ожидать восстановления в казачьем населении экономического и нравственного преуспеяния, укрепления стремления к исправному выполнению лежащих на нём обязанностей вообще, а воинской повинности в особенности, и, наконец, неослабного сохранения и утверждения древних обычаев и доброй нравственности, благочестия, уважения к старшим, чинопочитания и других начал, кои искони присущи были казачьему населению и стяжали ему громкую славу и милость монархов...»

Разумеется, было бы очень приятно увидеть когда-нибудь эти надежды осуществившимися. Но пока... пока дело обстоит следующим образом: «В настоящее время, в общем, казачье население богаче нашего крестьянства уже по одному тому, что последние поколения казаков получили от своих предков, живших при лучших условиях, значительные наследства (деньги, домашний скот, доходные виноградные сады и т. п.). Наследства эти, в большинстве случаев ничем не пополняемые, спасая современных казаков от нужды, вместе с тем быстро расходуются, и в наши дни число бедных, еле снискивающих себе пропитание казаков прогрессивно увеличивается. Воинская повинность, с которой так легко прежде справлялось донское население, теперь является для казачества большим бременем. Чтобы снарядить сына на службу, многие семьи вынуждены продать часть необходимого инвентаря, подрывая этим силы своего хозяйства. Многие же семьи вовсе не в состоянии вынести расхода, с которым сопряжена отправка казака в полк, вследствие чего служивый снаряжается в таких случаях на станичный счёт, а семья его становится должником станичного общества. Ввиду постепенного упадка области в экономическом отношении, число казаков, лишенных возможности отбывать воинскую повинность на свои средства, быстро возрастает из года в год, и во многих станицах на общественный счёт снаряжается более половины всех выходящих на службу казаков. Важным показателем современных условий жизни на Дону являются и учащающиеся случаи перечисления казаков в другие сословия, например в мещане, и переселения в дальние края. Эти явления особенно знаменательны, так как казаки очень гордятся своим званием и связаны прочными узами с своей родиною. Если казак ходатайствует о переименовании его в мещане, которых он привык считать стоящими несравненно ниже себя, то он испытывает при этом сильное нравственное страдание, подобное тому, которое чувствует офицер, разжалываемый в звание нижнего чина. Равным образом далеко нелегко казаку и проститься с своим Доном для переезда в чужую сторону. А между тем стоило сделать вызов охотников для переселения в Уссурийский край, чтобы из Донской области откликнулось такое множество желающих воспользоваться этим приглашением, что далеко не все из них были приняты в качестве переселенцев. Всё это несомненно свидетельствует, что жизнь казаков на их родине вовсе не сладка...» [5].

Однако обратимся к Новочеркасску. Во время последнего моего посещения злобой дня в городе было обнаружение некоторых «неправильностей» в постройке войскового собора. Этот собор поистине мог бы назваться злополучным. История его теряется чуть ли не во мраке времён. В первый раз войсковой собор начали строить в 1805 году, но в 30-х годах своды его обрушились. В конце 50-х годов начали строить его снова, а к 80-м годам он уже дал трещины и обрушился. За разборку здания подрядчику было заплачено из войсковой казны 60 тысяч рублей с придачею материала, так что оборотливый казак нажил, как говорят, на этом подряде более ста тысяч рублей. Предание гласит, что в это время в Новочеркасске можно было за пять рублей построить целый кирпичный домик... В 1891 году приступлено было в третий раз к постройке собора. На этот раз за дело взялись основательно: для наблюдения за сооружением назначена была особая войсковая комиссия, членам которой определено было солидное содержание. Комиссия на первых порах решила соорудить дом для своих совещаний, потом постановила построить войсковой кирпичный завод, и тогда уже приступлено было к постройке собора. Но через пять или шесть лет собор пришлось разбирать снова и снова платить значительные суммы за разборку: умер архитектор, руководивший работами, и вдруг оказалось, что площадь собора уменьшена. Разобранный кирпич пошёл на утрамбование дорожек городского сада (нет худа без добра!..). Таким образом, остаётся надеяться, что к столетнему юбилею своей закладки войсковой собор, может быть, покажется из земли...

Нельзя не задуматься над этим бессилием войскового управления даже в столь простых, по-видимому, делах. От всего этого веет чем-то пережитым, старым, дореформенным.

XII. Голытьба

Окна моего номера выходили на базарную площадь. Ещё на рассвете жужжащий говор базара, окрики, гром подъезжающих экипажей, мычание быков и, наконец, колокольный звон на соседней церкви разбудили меня окончательно. Но в такую раннюю пору деваться было некуда.

Я вышел из своего номера часов в девять. Базар уже кончился, но народу было ещё много. Это был преимущественно всё пришлый рабочий люд, который не имел иного приюта, кроме базара, многочисленных кабачков, бывших тут же, и дешёвых «обжорок». Тут были хохлы и великороссы, татары, немцы, пропившиеся казаки, мордвины, калмыки и единичные представители некоторых других народностей. В качестве торговцев тут же мелькали армяне, греки, черкесы (но ни единого еврея, так как евреям воспрещено жительство в казачьих областях). Все кабачки («Новый Свет», «Свидание друзей», «Экономические обеды» и др.) были уже полны. Слышались песни. На улице в разных местах стояли, сидели и даже лежали живописные и интересные группы; женщины собирались также группами – отдельно.

Вот в одной группе слышатся звуки гармоники: инструмент вынесен на продажу, и теперь каждый желающий подвергает его испытанию. Бойкие звуки «Саратовской», вызванные артистически-небрежными, но глубокоопытными пальцами художника-гармониста, длинного, худого малого в жилете, в красной вышитой рубахе и в старом картузе набекрень, – перекатываются беглою, весёлою трелью и то нежно замирают, то вдруг вспыхивают ухарским захватывающим мотивом. В другой группе идет горячий торг из-за старых изношенных дамских башмаков, которые намеревался купить приземистый хохлик для своего небольшого сынишки. В третьей – около казака, сидевшего на дрожках, запряжённых серою лошадёнкой калмыцкой породы, собралась толпа безмолвных зрителей. Сидящий на дрожках казак уговаривает другого – пьяного, босого, опухшего от похмелья казака перестать пьянствовать и ехать с ним в станицу. Пьяный казак охрипшим, жалобным голосом просит подождать до вечера.

В четвёртой группе молодой казак на длинных дрогах нанимает подёнщиц «на тяповицу» (полоть бахчу). Плата 40 копеек. Несколько молодых женщин уже сидят на его дрогах, другие ещё не решаются, потому что плата им кажется дешёвой. Подвыпивший субъект небольшого роста в старом, полинявшем котелке, надвинутом по уши, и в разорванной рубахе, стоя в толпе молодых женщин и девушек, говорит:

– Вы, девки, не очень поддавайтесь этой жмудии, а то и пропасть недолго... Они – какой народ? Я говорю – пропадёте!

– Небось не пропадут, коль работать будут, – возражает рябая пожилая хохлушка, стоящая у дрог. – А тут будут без работы лежать, скорее пропадут с вами, с дьяволами!

– Эх ты, лубок старый! Тоже понимает! Вот, Петя, – обращается оратор к всклокоченному мужику мрачного вида, стоящему вблизи с цигаркою в зубах, – идут на тяповицу, а там, значит... гм...

«Петя» говорит на это очень крепкую остроту, от которой его собеседник заливается сиплым, заразительно весёлым смехом.

Сквозь немолчный, жужжащий говор базара, сквозь трескотню проезжающих экипажей доносятся мягкие звуки песни, стройной, протяжной, грустной... Я иду на эти звуки и прихожу в кабачок «Новый Свет», из гостеприимно раскрытых дверей которого они вылетают. Человек десять хохлов сидят за столом, на котором находится бутылка водки, стаканчик, несколько огурцов и большая краюшка ситного хлеба. Пожилые хохлы с бородами, чёрные и рыжие, безбородые парубки, одни в холстинных рубахах, другие в свитках, все потные, красные, серьёзные, сосредоточенно углублённые в свое занятие, поют песню. Она начинается как-то незаметно, тихо и потом вдруг сразу подхватывается сильными, свежими голосами; гудят басы; смуглый, загорелый, курчавый парубок, с резко выделяющимися белками глаз, приложивши руку к щеке, заливается высочайшим подголоском, и все зрители и слушатели невольно награждают его одобрительными улыбками. Высокий худой старик со впалою грудью, как видно, постоянный и неизменный посетитель сих мест, размахивает своими длинными, жилистыми руками и головой, умиляясь, нагибаясь к сидящему впереди него соседу-хохлу, сообщая ему свой восторг и быстро рассказывая о том, как он сам певал, когда жил на железной дороге; затем он тычет пальцем кверху в такт песен и ударяет себя в грудь, бросая косвенный, исполненный уважения взгляд на бутылку. А своеобразная хохлацкая мелодия звенит в пропахшем алкоголем и скверным кушаньем воздухе и зовёт куда-то удивленного слушателя, и напоминает о чём-то знакомом, грустном и родном...

Я ушёл с базара и пробыл у знакомых в городе часов до четырёх пополудни. Возвращаясь в свою гостиницу, я опять должен был проходить мимо тех же пёстрых и живописных групп рабочего люда. Теперь здесь почти всё было пьяно, говор сделался оживлённее, громче, крепкие слова так и висели в воздухе. На камнях мостовой, почти на каждом шагу встречались распростёртые тела мертвецки упившихся и спящих босых, оборванных, грязных людей.

Я не мог не остановиться над ними.

– Ну, ничего-о! Это не избит! – сказал молодой парень с рябым лицом, обращаясь ко мне и указывая на спавшего у дверей кабака всклокоченного и почти нагого человека, у которого всё лицо было покрыто запёкшеюся, потемневшею кровью. Стоявший в дверях молодой трактирщик в жилетке и с металлической цепочкой обратил вдруг внимание на спавшего и, подвинувшись к нему, растолкал его ногой.

– Это, брат, не годится, – сказал он, когда тот с трудом поднял голову, – тут люди ходят...

Выражение полного непонимания и удивления долго не сходило с изуродованного, безобразного лица этого босяка. Наконец он с трудом поднялся и сел, подобравши колени и опустив на них свою всклокоченную, большую голову. Это было самое настоящее олицетворение горя-злосчастья!..

– Миша! – говорит хриплым голосом другой босой, всклокоченный человек, в красной рубахе и синих портах, подходя к трактирщику. – Сколько дашь? – Он указал пальцем на свою грудь. – Новая, только раз стирана...

Он уже не может твёрдо стоять на одном месте, едва удерживая равновесие и с трудом открывая свои пьяные, неподвижно уставленные вперёд глаза.

Трактирщик окинул опытным, оценивающим взглядом его рубаху и не торопясь проговорил:

– Два гривенника.

– Тридцать!

– Нет, два... Смотри, вот тебе какую дам.

Он заглянул за дверь и тотчас извлёк оттуда какие-то грязные клочки, которые даже босяка, изнывающего от жгучей жажды, привели в негодование.

– Тьфу, будь она проклята! – прохрипел он и после недолгого раздумья прибавил: – Три дашь?

– Нет, – спокойно и решительно сказал трактирщик; – Тоже, брат, всякому надо пользу наблюдать.

– Ты погляди рубаху-то!

– Да вижу.

– Раз только стирана... Ты гляди!

– А на груди-то что?

– На груди? Ну, скажите, люди добрые, что у ней на груди? Только раз стирана, - что же у ней на груди! Ах...

Босяк обиженно удаляется, шатаясь и спотыкаясь, и скрывается в дверях соседнего кабачка.

– Оплошал Черкасск, делов никаких нет, – говорит со вздохом сожаления рябой парень, стоящий возле меня. Он был трезв. К слову сказать, большинство трезвых лиц, виденных мною на базаре, было из молодёжи.

– Черкасск оплошал, ступай в Ростов, – небрежно говорит трактирщик.

– А в Ростове, думаешь, лучше? В Ростове нашего брата тоже лежит... Хорошо, где нас нет! А как мы придём, так народу девать некуда. – И обратившись ко мне как к праздному и новому человеку, в котором был виден некоторый интерес к окружающему, он долго говорил о безработице, неурожае и о плохих обстоятельствах...

* * *

Девять часов вечера. Из окон моего номера видна часть города с приветливо мелькающими огоньками по скату горы, с смутно вырисовывающимся на белой заре большим зданием кадетского корпуса и с тёмной, слившейся массой домов. Свежий после дождя воздух мягкими волнами плывет в номер вместе с отдалённым, смутным, глухим гамом песен, с звонким детским весёлым криком, с громким смехом и взвизгиваниями женщин, с пьяным, усталым и бессмысленно жалующимся говором босых людей, с резкими звуками полицейского свистка и гармоники, со стуком лошадиных копыт сквозь отдалённое погромыхиванье колёс, с топотом по тротуару тяжёлых сапог, с божбой и руганью. Свет из кабаков смутно освещает ряды возов, стоящих на базаре, с тёмными силуэтами пофыркивающих лошадей и лежащих волов.

Из соседнего кабачка «Экономические обеды» слышна песня. Высокий, красивый тенор поёт «Бродягу»: Уж ты мать, ты моя мать! Перестань меня ругать. Знать, судьба моя такая – целый век должен страдать...

Мягкая и тихая грусть напева, горькая скорбь слов песни властно привлекают к себе моё внимание. Я выхожу из номера и присоединяюсь к кучке уже собравшихся слушателей. Около окна с сосредоточенным видом стоят несколько босых обитателей рынка в своих изорванных рубахах, хромой мастеровой в пиджаке и с тросточкой в руках; у самого окна присел подвыпивший мужик мрачного вида, рядом с ним три девицы, из которых две были уже явными жертвами общественного темперамента, а третья – прехорошенькая хохлушка с наивными чёрными глазами, – вероятно, ещё не продавала себя... Все с страстным, сосредоточенным вниманием слушали несколько однообразные, тягучие, горькой скорбью звучавшие переливы увлёкшегося певца.

– А приятный голос! – заметил мастеровой с тросточкой...

– Кабы к нему ещё два-три таких, – прибавил с деловым видом стоявший позади него рабочий.

– Егор! Прогони этого хромого! Чего он тут стоит, свет заслоняет! – сказал сидевший босяк.

– Ну, брат, велят прогнать, должен исполнить, – с чрезвычайной готовностью заговорил один из босых людей, именуемый Егором, и взял хромого мастерового за талию.

– Ну, ты, брат, говорить – говори, а рукам воли не давай, – сердито и решительно заговорил мастеровой, отстраняя от себя босого человека.

И босой человек должен был отступить, несколько сконфуженный этим решительным тоном. Чтобы вывести себя из некоторой неловкости, он с видом элегантного кавалера подвинулся к одной из девиц, стоявших у самого окна, и лихо воскликнул:

– Здорово, кума!

– Здорово, кум! – отвечала девица тоном, однако, не совсем дружелюбным и приветливым.

– Параска! Пойдем, пройдёмся, – зовут девицы хорошенькую хохлушку, которая продолжает сидеть у окна, с сосредоточенным вниманием слушая певца.

– Ну-у! – говорит Параска, – у меня отец тут, надо иттить...

– Да он – ничего, ругаться не будет.

– Нет, ругается! Он меня раз бил: зачем по кабакам шляюсь!

Но всё-таки, после недолгого колебания, Параска встаёт и уходит вместе с своими подругами. Хромой мастеровой с тросточкой оставляет наше общество и ковыляет вслед за ними.

И певец наш оборвал свою песню. Слушатели его перешли к соседнему кабачку, из которого доносились забористо-весёлые звуки гармоники, сопровождаемые топотом, лихим гиканьем и каким-то дробным, мелким звоном в такт музыке. Возвращаясь в свой номер, я видел в окно, как среди большой грязной комнаты с низким потолком, наполненной пьяным, кричащим людом, танцевал под эти звуки молодой, красивый парень атлетического сложения. Вместо рубахи и порток на нем висели одни клочья, которые довольно живописно драпировались во время его дикой, бешеной пляски и обнаруживали его удивительную мускулатуру; в поднятой кверху руке его вертелась тёмная бутылка с воткнутой в её горло металлической ложкой, которая пронзительно звенела и дребезжала в такт музыке.

XIII. Несколько заключительных слов о Доне и казачестве

Я интересовался главным образом Доном «казацким» и поэтому обрываю свои путевые очерки на Новочеркасске. Дальше идут города Ростов, Азов и Таганрог, принадлежащие теперь тоже к Донской области. Это – города с большим будущим, но казацкого в них, кажется, только и есть, что полиция. Поэтому я и прохожу их молчанием.

Прощаясь с тихим Доном, я не могу не пожелать, чтобы моей родине было уделено больше внимания, чем она пользовалась до сих пор как в литературе, так и в правящих сферах. Литература о Донском крае и о казачестве чрезвычайно бедна. Если не считать местных периодических изданий – официальных и неофициальных, то по пальцам можно пересчитать всё, что есть в общей русской печати о Доне. Теперь интересующемуся читателю, будь он, положим, студент (вспоминаю свой прошлый опыт) или какой-либо из местных жителей, нет возможности даже ознакомиться с историей родного края. Есть только два сочинения, из которых можно было бы почерпнуть исторические сведения о донском казачестве: «Историческое описание Земли Войска Донского», составленное ещё в тридцатых годах Сухоруковым, и «Трёхсотлетие Войска Донского», написанное г. Савельевым (1870 г.). «Историческое описание Земли Войска Донского», изданное в 70-х годах Донским статистическим комитетом, вышло из продажи, и теперь, можно сказать, ни за какие деньги нельзя найти этого прекрасного труда по донской истории, доведённого до 1708 года (собственно, этим годом и оканчивается самостоятельная история донского казачества; дальнейшая история идёт уже в неразрывной связи с общей русской историей); нет в продаже также и ценного, хотя и краткого, труда г. Савельева. «Сборник песен донских казаков», составленный этим же автором, тоже вышел из продажи; несколько лет тому назад был издан сборник песен г. Пивоваровым, но издание его остановилось на первом выпуске (обещано же было четыре выпуска). Между тем местная народная поэзия заслуживала бы того, чтобы на неё обратили внимание. Она вымирает, и в скором времени уже не будет возможности записать многих казацких песен: переводятся и певцы-старики, теряется и вкус к истинной поэзии, своеобразной поэзии старинной казацкой песни; она заменяется или полковой «форменной» поэзией, или так называемой у казаков поэзией «дамской» («Гуляй, гуляй, моя Лизерка, и не влюбляйся ни в кого»), или фабричной бессмыслицей. В сборник Пивоварова уже попали такие, например, поэтические перлы: Наш князь Михаил Из лесу Польшу манил, Разузнал стёжки-дорожки, Он расправил Польше ножки.

А в дальнейшем будущем такие поэтические произведения, вероятно, совершенно вытеснят песни стариков. Напевы казацких песен, совершенно своеобразные и раздумчивые, как широкая казацкая степь, несколько монотонные и тоскующие или бурно-весёлые, – не похожие ни на прелестную мелодию малороссийской песни, ни на унылый великорусский напев, тоже неизвестны совсем почти русской публике. Песенная комиссия, находящаяся под председательством Т. И. Филиппова, нашла бы для себя на Дону (преимущественно у верховых казаков) богатый материал...

Но, разумеется, песни – песнями, а казаку-то ещё более надо бы уделить внимания. Мне кажется, что нет стороны в его жизни, которая бы не свидетельствовала о его значительной беспомощности. Прежде всего и главным образом следовало бы облегчить каким-либо способом лежащее на нём непосильно тяжелое бремя воинской повинности...

Не будем особенно распространяться о жертвах и заслугах казачества в военное время. Прискорбно, что, по странному стечению обстоятельств, в мирное время казак беспомощен и юридически, и экономически, тёмен и отстал, несмотря на то, что не обижен от природы способностями...

Есть что-то непонятно-влекущее, безотчётное, чарующее в чувстве родины. Как бы неприветливо ни взглянула на меня родная действительность, какими бы огорчениями ни преисполнилось моё сердце, – издали, с чужбины, как-то всё в ней кажется мне краше и приветливей, чем оно есть на самом деле. Иногда, когда случайно приходится натолкнуться на сравнение, я даже ощущаю до некоторой степени эгоистическую гордость: мой сородич-казак, как бы он беден ни был, всё-таки живет лучше русского мужика. Такой поразительной нищеты и забитости, какую на каждом шагу можно встретить в русской деревне, на Дону пока не найдёшь. Казак не знал крепостной зависимости, сознание собственного достоинства ещё не умерло в нем. Это-то сознание, хоть изредка проявляющееся, и привлекает к нему наиболее моё сердце...

И всякий раз, как за сизою рощею верб скрываются из глаз моих крытые соломой хатки моих станичников и постепенно убегают из глаз и самая роща, и кресты на церкви, и гумна со скирдами за станицей, – сердце моё сжимается безотчётной грустью, – потому ли, что жаль расстаться с людьми родными, близкими моему сердцу, с дорогими, родными могилами или ещё почему-то, – не знаю...

ПРИМЕЧАНИЯ

1. неряшливые, неопрятные
2. на прогулку
3. Выражать взаимные симпатии шёпотом. Элемент любовных игр казачьей молодёжи.
4. Присягают казаки на двадцатом году.
5. Харитонов Г. «Новое слово», октябрь 1896 г.