ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2008-й

Жизнь и творчество донских писателей

НЕУВЯДАЕМОЕ

По страницам книг и жизни Виталия Закруткина

Знакомство моё со многими донскими писателями началось ещё в детстве, в школьном возрасте, с чтения их книг (исключение – М. А. Шолохов, с которым, пожалуй, познакомился ещё первоклассником, а позже начал читать и перечитывать его). С В. В. Овечкиным познакомился в Таганроге, почитав только что вышедшую в «Роман-газете» повесть «С фронтовым приветом» (1946), а с другим таганрожцем – И. Д. Василенко, – когда он ежедневно прогуливался по нашему Лермонтовскому переулку с красивой собакой (через много лет он подарил мне солидный том своих повестей о Заморыше с надписью: «Владлену Яковлевичу Котовскову, – который помнит мою собаку. 14 мая 1964 г.»). Старшеклассником в Миллерове прочитал закруткинские «Кавказские записки» (1947) и роман «Плавучая станица» (1950), в студенческие годы, в Московском университете имени Ломоносова, прямо на лекциях «проглотил» два тоненьких сборника рассказов «Обыкновенные люди» и «Одна строчка» (1951) В. Д. Фоменко, а профессор заметил, полистал и похвалил язык писателя. После университета глубже узнал творчество А. В. Калинина, М. А. Никулина, Г. Ф. Шолохова-Синявского…

Сегодня, в свои почти 75, я как человек, имеющий отношение к истории донской литературы, могу со всей определённостью заявить: от нашего времени, от литературы ХХ века останется немало хороших произведений – в том числе книги Виталия Александровича Закруткина, которые вошли в сознание и душу нескольких поколений.

I

«Кавказские записки» произвели на меня неизгладимое впечатление, и я до сих пор считаю их самой лучшей книгой Закруткина. Это не просто художественное произведение, но и правдивый документ истории, облачённый в высокохудожественную форму, как, например, Кавказские и Севастопольские рассказы Л. Н. Толстого.

Для меня, школьника, начавшего печататься в городской газете, мечтавшего стать журналистом, не прошли мимо, а стали первым уроком строки «От автора»:

«С августа 1942 года до февраля 1943 года, когда на тысячакилометровом Кавказском фронте шла битва с немцами, я как военный корреспондент побывал на всех основных участках этого гигантского фронта – от Цемесской бухты до калмыцкой степи… Всюду, куда бы меня ни приводили в те дни дороги войны, я, не мудрствуя лукаво, писал эти записки… Это рассказ обо всём, что я видел и знал».

Тогда же, в сентябре 1948 года, я прочитал в «Литературной газете» и вырезал на память рецензию Петра Павленко «Летопись одного фронта» об этой «сильной книге», которую он не знал как назвать, – «хроникой ли, сборником ли документальных новелл, или репортажем. Книга читается с огромным интересом, она богата содержанием… В целом получается произведение живое, строгое, почти документальное и вместе с тем необычайно поэтическое и глубоко художественное».

Недавно, после многолетнего перерыва, я открыл «Кавказские записки». Хотел, признаюсь, перечитать лишь главу «В бурунах» о подвигах казаков Донского кавалерийского корпуса генерала А. Г. Селиванова в сыпучих песках бескрайней степи от Моздока до Элисты. Это было вызвано тем, что, готовясь к 90-летнему юбилею А. В. Калинина, я перечитал его роман «На Юге» о подвигах селивановцев в тех же бурунах.

И вот, перечитывая «Записки», я в конце главы о гвардейцах Донского корпуса читаю рассказ седобородого шестидесятилетнего казака станицы Верхнее-Чирской Парамона Куркина о своей жизни, и вдруг:

«А когда пришла война, созвал стариков и говорю им: – Что ж, односумы, пора идти на помощь нашей власти и нашему народу… И пошли мы все в военкомат – Ярохин Николай, ему седьмой десяток стукнул, Степан Сухарев, Никулин Павел Иванович – у него три сына на фронте были, – два брата Котовские, Усачёв, Прокопенко и ещё много других стариков. Пришли мы в военкомат, а военком бубнит нам, что, дескать, на войне трудностей много и старикам лучше дома сидеть. Стукнул я кулаком по столу и военкома того обматюкал. Дали нам колхозных лошадей, пошили сёдла, и пошли мы в казачий корпус… Как эти старики воевали, вы знаете».

Котовские – так это ж мои родственники! Дед Пётр Данилович Котовский погиб от рук белоказаков в годы гражданской, а Куркин говорит о своих одностаничниках в первые месяцы Великой Отечественной… Как же я раньше не заметил этого! Не читал, а «глотал» в молодости… Кстати, перечитал и встретил другую знакомую фамилию – казак Рябухин. Тоже, видимо, родственник, но по линии бабушки – жены Петра Даниловича: она Рябухина…

Это урок молодым читателям. Не доглядел я и не рассказал об этом автору «Записок» при первой встрече с ним в декабре 1956 года, положившей начало нашей многолетней дружбе.

II

С «Плавучей станицей» я познакомился почти случайно в октябре 1950 года, когда друзья моих родителей – управляющий Миллеровского отделения Госбанка Мирошниченко с женой – подарили мне этот роман в день моего рождения.

Роман мне понравился. Взволнованный поэтичный рассказ о родном Доне, о казаках-рыбаках, об учёных-рыбоводах, о моих молодых современниках. А какие пейзажи! И зимние с негреющим солнцем, и весенние с цветущими садами…

А дальше вот что случилось. Из газет я узнал, что «Плавучая станица» выдвинута на соискание Сталинской премии не то второй, не то третьей степени (в то время было три степени этой Государственной премии: первая – 100 тысяч рублей, вторая – 50, третья – 25; «Тихий Дон» был в марте 1941 года удостоен первой степени, через три месяца Шолохов отдал её на оборону страны). В центральной и местной печати шло обсуждение выдвинутых на премию произведений, и я решил принять в этом участие – написать отзыв о романе в городскую газету.

И написал. К сожалению, газеты со статьёй нет в моём архиве, и я не помню, когда она вышла. Зато когда «Плавучая станица» была в 1951 году удостоена премии (3-й степени), я сразу написал ещё одну статью. У меня сохранился типографский оттиск этой статьи с заголовком «Новаторское произведение» (под рубрикой «Критика и библиография»).

Через пять лет, уже в Ростове, когда я познакомился с Виталием Александровичем и рассказал ему об этом, он с лукавой улыбкой заметил:

– Вот не поддержал бы ты роман в городской газете – и не получил бы я премии…

(Кстати, такая же история произошла через 31 год: в июне 1982 года в газете «Вечерний Ростов» под рубрикой «На соискание Государственной премии СССР» была напечатана моя большая статья «О великом и трудном времени», и роман «Сотворение мира» был удостоен этой премии).

В статье «Новаторское произведение» я писал о том, что «в своём новом произведении В. Закруткин вдохновенно рассказывает о труде наших людей, о самих людях… Критика назвала «Плавучую станицу» произведением глубоко новаторским. Писатель выдвигает жизненную идею: «сеять рыбу, как полеводы сеют пшеницу». Заканчивая статью, я написал: «Заметим, что В. Закруткин большой мастер поэтического изображения природы».

На этом можно бы поставить точку. Но далёкое оказалось вдруг близким. Однажды, в январе 1996 года, у меня дома раздался телефонный звонок. Немолодой, с хрипотцой, голос:

– Вы занимаетесь историей донской писательской организации? Может быть, вас заинтересует встреча с одним из персонажей романа «Плавучая станица»?

И человек дал свой ростовский адрес.

Наша встреча началась с того, что Григорий Маркович Жуковский открыл четвёртую главу «Плавучей станицы»:

«Михаил Борисович Бардин был ещё молод и полон энергии. Небольшого роста, коренастый, с тёмными кудрявыми волосами и слегка вздёрнутым носом, он отличался крайней подвижностью и горячностью. Несмотря на молодость, Бардину ещё до войны поручили очень ответственный пост, и он хорошо справлялся с доверенным ему делом. В его ведении был огромный рыбохозяйственный бассейн…»

Закрыл книгу, улыбнулся:

– Не догадались, с кого списан Бардин? Конечно, догадались. Я ведь и сам небольшого роста, и подвижный, и слегка вздёрнутый нос имеется… Только вот «тёмные кудрявые волосы» к моим восьмидесяти двум годам заметно побелели и поредели… С 1940 по 1950 год я работал в Аздонрыбводе старшим инспектором, потом начальником. С 1939 года занимаюсь научно-исследовательской работой, вот смотрите журналы «Рыбной хозяйство», «Вопросы ихтиологии» с моими статьями.

С Виталием Александровичем Закруткиным я познакомился в Рыбводе в самом начале 1949 года. Он пришёл с каким-то товарищем, оба в военной одежде, но без погон. Рыбвод находился тогда на Тургеневской, у Центрального рынка. Помню, он стеснительно улыбнулся, блеснул маленькими очками в тонкой золотой оправе, протянул твёрдую, не интеллигентного труда руку и сказал: «Я – писатель Закруткин. Пишу роман о рыбаках, об охране и развитии рыбных запасов Дона. Живу в станице Кочетовской».

В те дни мы с Закруткиным встречались у меня на работе ещё раза два. Я ему показывал брошюры и свои статьи в журналах, отвечал на вопросы. Поговорили мы и о рыбаках станицы Кочетовской. Помните, в романе есть место, где сказано, что начальник Рыбвода Бардин ехал в Голубовскую (читай – Кочетовскую) «без особого удовольствия: во-первых, ему неприятно было заниматься делом участкового инспектора Зубова, которого бригадир Талалаев обвинил во всех смертных грехах. Во-вторых, Бардин готовил для министерства большую докладную записку о рыбных запасах бассейна, и поездка оторвала его от работы».

Григорий Маркович закрыл «Плавучую станицу», на минуту задумался и тихо произнёс:

– Да, я занимался тогда судьбой одного рыбинспектора, только фамилия у него была другая… Вообще-то я узнаю и других прототипов романа: Зубов – рыбинспектор Какурин, Груня – рыбовод Нестерова, Щетинин – кандидат биологических наук, специалист нашего Рыбвода Ершов…

Григорий Маркович взял в руки том «Кавказских записок»:

– Эту книгу он подарил мне в первый день знакомства и вот что на ней написал: «Григорию Марковичу Жуковскому на добрую память – от начинающего рыбака, который обязательно напишет книгу о людях обильно богатого рыбой Дона. Виталий Закруткин. 3/1 – 49».

Заканчивая рассказ о «Плавучей станице», нельзя не вспомнить, что все крупные произведения В. Закруткина впервые выходили книгами в «Ростиздате». Так было с повестью «Академик Плющов» (1940), романом «У моря Азовского» (1946), «Кавказскими записками» (1947), романом «Плавучая станица» (1950) и другими. Художник С. Гинц создал хорошие обложки книг 1946 и 1947 годов, особенно «Кавказских записок». Неплохое оформление и у «Плавучей станицы» (художник А. Губин), а вот редактор и корректор подвели: на обложке и титульном листе значилось – «Пловучая станица» вместо «Плавучая»…

III

Я уже упомянул, что познакомился с Виталием Александровичем в декабре 1956 года в Ростове. Но впервые увидел его живьём, а не на фотографиях в газетах, тремя годами раньше – в декабре 1953 года в Москве, когда в столице проходили литературные вечера писателей Дона.

Сначала я увидел его ясным морозным днём во дворе Центрального Дома литераторов на Воровского. Он был в казачьей папахе и бекеши со стоячим меховым воротником, в галифе и лёгких сапогах. Стройный, подвижный, с лихими усами, он выделялся на фоне медлительного, сутулого М. Соколова, автора исторического романа «Искры» и председателя Ростовского отделения Союза писателей, – в боярской шапке и шубе на меху.

А на другой день вечером увидел его в клубе студенческого городка МГУ на Стромынке в Сокольниках. Я даже выступал с приветственным словом к писателям-землякам, пожелал им творческих успехов и доброго здоровья, просил передать привет академику Шолохову. Помню, на вечере-встрече со студентами выступили В. Закруткин, В. Жак, А. Гарнакерьян, В. Фоменко, Г. Шолохов-Синявский…

И вот – первая встреча с Закруткиным в книжном магазине Ростова у площади Карла Маркса. Он в гимнастёрке стоял за прилавком, раздавал автографы тем, кто купил только что вышедший в «Ростиздате» первый том будущей трилогии «Сотворение мира».

Я подождал, пока в магазине поубавилось покупателей, и, заметив, что Виталий Александрович устал и хочет закурить, подошёл к нему, напомнил о себе. Он сразу узнал меня, обрадовался возможности сделать перерыв, выйти из-за прилавка.

Мы отошли в сторонку. Разговорились. Темы были разные. Особенно его заинтересовало то, что в детстве я жил в Вёшенской, пошёл в школу там, бывал в доме Шолоховых, бывал у них и в Москве, в Староконюшенном переулке. Ещё школьником написал и опубликовал 24 мая 1950 года, в день рождения писателя, статью о нём в миллеровской городской газете и повёз (стыдно теперь вспомнить) в Вёшки. Хорошо, что Михаила Александровича не оказалось дома. Но Мария Петровна и дети в награду за смелость вручили мне свежую фотографию писателя… Закруткин улыбнулся и тут же захотел подарить мне «Сотворение мира», но книги в продаже уже не оказалось. Тогда он пригласил меня в свою Кочетовскую, сказал: там подарю.

Но я шёл на эту встречу не с пустыми руками – захватил «Кавказские записки» 1947 года издания. Он тут же на титульном листе написал: «Владлену Котовскову с пожеланием доброго пути в жизни. 1. ХII. 1956 год. Ростов н/Дону».

На следующий год осенью я был по делам в Семикаракорах и заглянул на часок в Кочетовку. Закруткин собирался на встречу со школьниками, но принял радушно, угостил виноградом и сухим вином. Взял с полки «Сотворение мира» и написал: «Вл. Котовскову – на память о московских и донских встречах и с пожеланием всяческих благ и успехов, – Виталий Закруткин. 6. IХ. 57».

IV

Я открыл «Сотворение мира», и в глаза бросился необычный для советского времени эпиграф из Евангелия – «Откровения Иоанна Богослова»: «И слышал я как бы слово многих народов, как бы шум вод яростных, как бы грохот громов… И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали».

И первые строки романа заворожили меня своим эпическим ритмом:

«Крест был готов. Он был сделан из дубового бревна, снятого с конских яслей. Кони годами тёрлись об ясли, годами роняли слюну на крепкое дерево, и потому крест лоснился, как рыжая, в мыльных натёках шея.

В середине бревна торчало грубо выкованное, тронутое ржавчиной железное кольцо, к нему когда-то привязывали повод. Кольцо надо было снять, но у старика, который делал крест, иссякли силы.

– Нехай остаётся, – хмуро пробормотал он. – Кольцо никому не мешает.

…Старик, кряхтя, опустился на колени, раздул разложенный среди конюшни костёр и сунул в жар длинный тележный шкворень. Потом он зачерпнул рукавицей горсть снега, взял зашипевший шкворень и выжег на кресте кривые знаки: «Д С. 1921»

Чем дальше, а это на протяжении четверти века (1957 – 1982), я знакомился, читал и перечитывал дома страницу за страницей все три книги романа-летописи о сотворении нового мира в России в «шуме вод яростных», тем отчётливее видел главное достоинство этой эпопеи – в убедительности авторского повествования, в правдивости широкой картины жизни русского народа с осени 1921-го по осень 1945 года, картины, в центре которой – семья фельдшера Дмитрия Даниловича Ставрова из маленькой Огнищанки, особенно его сыновья – Андрей и Роман, ставшие главными героями повествования.

Я посвятил анализу романа, который, как известно, создавался автором в 1953 – 1978 годах, много статей, а специально для сборника «Виталий Закруткин в книгах и жизни» (1978) подготовил статью «О великом и трудном времени», оттолкнувшись от слов автора, сказанных в печати:

«В трёх книгах романа мне хотелось показать великое и трудное время становления нашего государства, эпоху непрестанной революционной борьбы, ломки старого, неповторимую пору, которая выдвинула множество героев и привела страну, ведомую коммунистической партией, к великой победе над фашизмом».

Работая в 60-х годах в газете «Молот», а в 70-х – в журнале «Дон», я пристально следил за работой Закруткина над «Сотворением мира», писал ему письма, записки. И от него получал письма и записки. Вот одна из них:

«Владлен, дорогой!

Посылаю по твоей просьбе главу из 2-й книги «Сотворения мира». Она нигде не печаталась. Очень прошу без моего согласия никаких сокращений не делать.

Может быть, стоит сделать врезку, что, мол, такой-то закончил 2-ю книгу романа, охватывающего время с 1927 по 1933 год, и т. п.

Обнимаю. В. Закруткин. 9. III. 67. Кочетовская».

В конце 1979 года в Москве была издана третья, заключительная книга романа, посвящённая героическому подвигу наших людей в тылу и на фронтах Великой Отечественной войны.

Через год «Ростиздат» завершил издание первого Собрания сочинений Виталия Закруткина. В связи с этим в «Правде» от 19 марта 1981 года, накануне дня рождения писателя, появилась моя обзорная статья о его творчестве – «Человек на земле». Я опять оттолкнулся от слов автора, который так определил основные темы своего творчества: «Человек на земле и человек на войне».

Прошло два месяца. От Закруткина – ни письма, ни звонка. И вдруг 5 мая – звонок из окружного Дома офицеров: приглашают выступить через день в большом зале на встрече Закруткина с солдатами и офицерами СКВО. Я заколебался, вспомнил холодное отношение ко мне одного из идеологов обкома партии и некоторых лидеров из Союза писателей. Но голос в трубке неожиданно для меня спокойно сказал: «Вас просит выступить лично Виталий Александрович». Я сразу согласился. Я ведь знал, что он тяжело болен. Однако приедет из Кочетовской.

Встреча с молодыми воинами прошла с триумфом – с большой любовью к писателю, к храброму офицеру-фронтовику, прошагавшему с солдатами путь от Кавказа до Берлина, где в уличных боях проявил смелость и находчивость, за что маршал Жуков тут же наградил его боевым орденом Красного знамени и пожелал таких же успехов в литературном творчестве.

Сразу после этой литературной встречи Виталий Александрович пригласил небольшую группу своих почитателей, среди которых был военный писатель, драматическая актриса и я, к себе домой – на ростовскую квартиру в многоэтажном доме на Будённовском проспекте, у самого Дона. Было весело и шумно. Закруткин читал стихи Пушкина, садился за пианино… Кто бы мог подумать, что через три года его не станет…

А мы ещё дважды встречались в Ростове. В сентябре 1982 года он подарил мне третью книгу романа «Сотворение мира» с последним автографом, который перекликается с самым первым (1956 года): «Владлену Котовскову, земляку, – с пожеланием добрых творческих успехов и всяческих благ. В. Закруткин. 29. IХ. 82». Вскоре, в самом начале ноября, я поздравил по телефону Виталия Александровича с присуждением ему Государственной премии СССР за роман «Сотворение мира». Он стал трижды лауреатом!

Я посетил его в больнице 3 мая 1984 года. Он умирал от рака. Боли были ужасные. Он не захотел, не смог тогда говорить со мной. Только и сказал: «Я никого не хочу видеть, даже сына Валерия… Прощай».

В последний раз я увидел его осенью из окна на четвёртом этаже, из квартиры писателя Я. И. Кривенка на Будённовском проспекте, у речного порта. Виталия Александровича под руки вели к легковой машине. Он был в шинели, но в брюках и без сапог (говорят, в последние месяцы жаловался: «Тяжело стало натягивать голенищи»). С трудом сел в машину и уехал в Кочетовку. Навсегда.

…«Сотворение мира» – главная книга Закруткина. Об этом он не раз говорил в печати и в беседе с друзьями. В ней много исторических фактов, философских раздумий, но немало и личного, сокровенного, что перешло, по словам его друга Анатолия Калинина, «со страниц жизни на страницы книги… В каждом слове, в каждой строчке – частица его сердца, биение его мысли».

Сегодня, наверное, можно открыто сказать, что семья Ставровых в романе – это во многом семья Закруткиных, а Андрей Ставров, главный герой, так полюбившийся читателям, – во многом сам автор. А за образами любимых Андреем женщин, Елены Солодовой и Наташи Татариновой стоят, узнаются жёны Виталия Александровича: Лидия Григорьевна и Наталья Васильевна.

V

Небольшая, но эмоционально насыщенная, мудрая повесть «Матерь Человеческая» появилась книжкой в конце 1969 года. Появилась неожиданно. Не только для нас, земляков и почитателей таланта её автора. Как потом признавался сам Закруткин, и для него тоже было почти неожиданно, хотя в начале повести он дважды признаётся: «Эту женщину я не мог, не имел права забыть».

Что это за женщина?

Один фронтовой товарищ Закруткина говорил о нём: «Он не признавал никаких «впечатлений из вторых рук», всё должен был увидеть сам». Пусть это был или «охваченный огнём новороссийский берег», или сожжённые дотла украинские сёла где-то у Мариуполя с чудом уцелевшими в земляных норах женщинами и детьми…

Военные впечатления послужили фронтовому корреспонденту Закруткину основой для небольшого сборника очерков «О живом и мёртвом», вышедшем в 1944 году. Факты исключительной жизнестойкости украинской крестьянки так поразили фронтовика, что он отразил их в очерке, давшем название сборнику. Но образ Марии в очерке решён в конкретно-бытовом плане, без обобщений, хотя главная мысль автора о жизни, побеждающей смерть, видна и здесь.

Прошло много лет (почти четверть века!), и уже умудрённый жизненным и литературным опытом писатель возвращается вдруг (заметим, что в ходе напряжённой работы над эпопеей «Сотворение мира») к образу молодой матери Марии и создаёт образ глубокого общечеловеческого, философского и художественного обобщения.

А когда Закруткин почувствовал в себе неодолимое желание вернуться к фронтовому очерку, сесть за письменный стол и пережить заново боль и страдания матери человеческой Марии? Я спросил его об этом, и Виталий Александрович рассказал:

– Была глубокая осень, ветреная и холодная. Я уже почти месяц жил один в большом опустевшем доме в Кочетовской. Жена Наташа уехала лечиться от серьёзной и опасной болезни лёгких. Я сильно заскучал, затосковал в одиночестве. Думал о Наташе, о жизни и смерти. И в какой-то миг вдруг вспомнил женщину, которую вообще-то никогда не забывал. Однажды, в огненные годы войны, наши пути с ней случайно пересеклись, и теперь я вдруг понял, что должен рассказать о ней людям по-новому, поднять её, может быть, до уровня девы Марии, потерявшей сына, распятого на кресте. Лик её запечатлён в храмовых хоругвях, в священных книгах, и люди поклоняются ей. И меня вдруг потянуло к старому очерку «О живом и мёртвом»… Так за считанные дни родилась моя «Матерь Человеческая».

В конце декабря 1969 года тоненькая книжка повести, изданная в Москве, появилась в Ростове, а уже 4 января в газете «Молот» вышла моя рецензия «Великое испытание». Там есть такие строки:

«Суровая правда войны родила автора талантливых «Кавказских записок», а теперь – «Матери Человеческой», одного из лучших, на мой взгляд, произведений последних лет на тему Великой Отечественной войны, одного из правдивых повествований, близкого шолоховской «Судьбе человека». Не знаю, возможно, такие произведения особенно трогают тех, кто помнит минувшую войну. Я не был солдатом, но детство моё и моих сверстников пришлось на войну. Это было нелёгкое детство, мы знали и холод, и голод, и вой авиабомб, и слёзы матерей и отцов, мы видели смерть в глаза… Поэтому для нас, как и для наших старших братьев, такие повести, как «Матерь Человеческая», представляют не только историко-литературный интерес».

О многом мне хотелось тогда сказать, но места на газетной полосе мало. И всё же я не забыл и «кое с чем поспорить»: «Например, читатель заметит явно созданную писателем параллель в описании судеб двух погибших солдат – немца Вернера и русского Славы. «Перед глазами Марии стояли судьбы двух погребённых ею людей: мальчишки-немца Вернера Брахта и молоденького политрука Славы. Она по-матерински жалела обоих. Короткая их жизнь была зло и нелепо оборвана войной, а они оба могли жить и жить». Хотя писатель пытается дальнейшими рассуждениями Марии придать социальную, политическую окраску судьбам двух юношей, всё же заметно, что на первый план выступают здесь общегуманистические тенденции».

И я цитировал одно место из «рассуждений Марии», но его пришлось снять. Теперь я приведу его:

«…И только когда достала его смертная пуля, он, должно быть, понял, что умирает за самое злое, самое отвратное дело. И тогда, перед смертным концом, проснулась его совесть, и он плакал горькими слезами, и меня, чужую русскую женщину, называл мамой и руки мне целовал, и в тот последний час его жизни, наверное, все женщины, которые живут на земле, показались ему одной матерью, которая всех любит, жалеет, голубит, грудью своей кормит одинаковых хороших мальчиков и плачет, и терзается, и места себе не может найти, когда убивают её родных мальчиков, деток её любимых…».

…Через несколько месяцев мы встретились с Закруткиным в Кочетовской. Выпили сухого вина. Я спросил его мнение о своей рецензии, спросил не случайно: в это время в печати появился список произведений, выдвинутых на Государственную премию РСФСР имени М. Горького, там была и повесть «Матерь Человеческая».

Виталий Александрович встал и вместо ответа взял из моих рук повесть и написал: «Владлену Котовскову, который сказал доброе Слово об этой повести и даже деликатно упрекнул автора в беззубом гуманизме. Обнимаю. В. Закруткин. 30. VI. 70».

Я попытался тогда отстаивать свою точку зрения. Но вскоре умолк. А теперь мне стыдно и за упрёк в газете, и за мой лепет в Кочетовской.

Писатель-гуманист был прав. И он убедительно доказал правоту в последующих своих произведениях о войне и мире, где показал человеколюбие русских людей по отношению к немецким солдатам.

Так, в третьей книге романа «Сотворение мира» читатель не пройдёт мимо эпизода, когда в конце августа 1942 года на высокогорной тропе между Эльбрусом и Ушбой бойцы небольшого отряда Андрея Ставрова подобрали после боя и спасли от смерти брошенного немцами их раненого солдата. Ночью несчастный кричал от боли и холода на залитой кровью тропе, его слабеющий крик перемежался жалобным детским плачем, похожим на стоны умирающего.

И, наконец, в последней, оставшейся недописанной, повести «На Золотых песках» (Ростиздат, 1986) он рассказывает о послевоенном времени, когда случай свёл на черноморском курорте в Болгарии двух вчерашних врагов – солдат противостоявших армий, а теперь инвалидов войны: русского Александра Медведева, сельского учителя, и немца Курта Гейера, доктора медицины из Мюнхена. У русского уцелела правая нога, у немца – левая, другую он потерял под Сталинградом.

Сегодня, когда беспощадное прошлое стало невозвратным, они – «товарищи по несчастью» – пытаются подвести ему итог и узнать, о чём думает каждый, обменяться воспоминаниями и главное – не допустить в будущем термоядерной войны, которую не прочь развязать «ястребы» в Европе и за океаном, несмотря на то, что это будет самоубийством, гибелью всего живого на земле.

Они стали ныне единомышленниками, эти «чего только в жизни не испытавшие двое мужчин».

VI

Читая последнее художественное произведение В. А. Закруткина, невольно вспоминаешь его творческий и жизненный путь, совпавший с эпохой войн и революций, научившей писателя широко видеть мир и то, как «дым за дымом, бездна дыма тяготеет над землёй», втягивая человечество в противоестественное ему состояние войны. Не случайно эти строки из Тютчева он поставил эпиграфом к повести «На Золотых песках».

Писатель-солдат, Закруткин понимал, что эта повесть – последнее его слово о человеческих страданиях в минувшей мировой войне и об угрозе новой войны. В середине июля 1984 года, перед тем как в последний раз лечь в ростовскую больницу, Виталий Александрович сказал мне по телефону: «Мне бы ещё два-три месяца, и я закончил бы повесть».

Болезнь и смерть помешали на этот раз.

А годами раньше врачи мединститута во главе с известным ростовским хирургом, профессором Петром Петровичем Коваленко дали ему возможность закончить трёхтомную эпопею «Сотворение мира». После тяжёлой, но успешной операции писатель прожил ещё десять лет. Я знал, что он был благодарен врачам. И когда, через три года после смерти Закруткина, при встрече в Ростиздате я сказал об этом профессору, кстати, ставшему к тому времени лауреатом Государственной премии СССР, он посмотрел куда-то вдаль и тихо, но твёрдо произнёс: «Десять лет. Это что-то значит».

…Его похоронили в октябре 1984 года в саду кочетовской усадьбы, почти на берегу. Дона. Как Шолохова в феврале того же года…

Он любил Михаила Александровича. Во многом следовал за ним, подражал ему: переехал из города в станицу и прожил в ней почти сорок лет, носил гимнастёрку, галифе, сапоги, знал и пел казачьи песни, отпустил усы… Донцы по праву называли его земляком, хотя родился он в Крыму, в Феодосии.

В последнем, но малоизвестном интервью, которое в сокращённом виде появилось в газете лишь через пять лет после смерти писателя, есть такое место:

«Однажды случай был. Когда Михаил Александрович Шолохов по просьбе зарубежных корреспондентов согласился на пресс-конференцию в Ростове, то я туда приехал. И один из американских корреспондентов задал такой вопрос: «Почему вы, будучи человеком такой мирной профессии, почему вы ходите в этой военной униформе? Не есть ли это знак советского милитаризма?» Я ответил: «Нет. Хожу я в этой так называемой военной униформе потому, что дал себе слово: пока льётся проливаемая вами кровь во Вьетнаме, пока сиротеют дети, пока по миру шагает смерть, я этой униформы не сниму…» И больше того, у меня даже в завещании написано: похоронить меня в этой униформе. Почему? Потому что при первом звуке тревоги я встану из гроба и буду воевать против империализма своими книгами, всем тем, что мне будет доступно после смерти».

И в творчестве был он ярким и верным последователем шолоховской эстетики. Не раз говорил об этом, написал книгу о Шолохове «Цвет лазоревый» (Ростиздат, 1965). Даря мне её, зная, что я давно пишу о Шолохове и близких ему по духу писателях, Закруткин единственный раз высказал и своё пожелание, которое я воспринял как наказ: «Владлену Котовскову. Желаю тебе всяческого счастья. Желаю, чтобы в литературе ты был честным солдатом. В. Закруткин. 2. VII. 66. Кочетовская».

Видимо, я оправдывал его надежды, если он разрешил мне сохранить у себя рукопись его статьи «Обходя моря и земли…», написанной в сентябре 1973 года к 50-летию творческой деятельности М. А. Шолохова (недавно я передал эту рукопись в вёшенский музей-заповедник Шолохова). А на следующий год подарил мне солидный том «О неувядаемом» (из серии книг «О времени и о себе» издательства «Современник», 1973) со словами: «Владлену Котовскову – на добрую память, с сердечным пожеланием творческих успехов и всяческих благ. В. Закруткин. 18. Х. 74».

Ровно через десять лет его не стало. А добрая память осталась. И не только у меня одного. Ведь он – «талантливый писатель и живёт в нашей литературе по-настоящему». Так сказал о нём Шолохов. И это – на веки веков.