ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2011-й

Жизнь и творчество донских писателей

В. Н. Кононыхина-Сёмина

ЕГО ВЕЛА ЛЮБОВЬ К «ВЕЩЕСТВУ ПРИРОДЫ»…

К 100-летию со дня рождения В. Д. Фоменко

Несколько лет назад я пыталась написать небольшую книгу о Владимире Дмитриевиче Фоменко; книжка не получилась, но остались записи разговоров с ним, подготовительные заметки...

Он жил и писал в эпоху подавляющих живую жизнь идеологических стандартов, которые в литературе приводили к мертвенным штампам. Жизнь благодаря им упрощалась, пропадали краски и звуки. «Штамп – система слов, связанных с иллюзорным содержанием, – писал тогда Виталий Сёмин. – Слова можно переставлять — ничего не изменится: небо широкое, как море, море широкое, как небо... Как не тасуй, колода та же».

Фоменко бунтовал против штампов. Вела его любовь к «веществу природы», включая человека и дела его рук. Слух и зрение его, наверное, сконцентрировали накопленную предками-крестьянами острейшую чувственную восприимчивость. В его художественном мире невозможны никакие клише. Земная прелесть слова, рисующего не очищенное догмой явление, возвращала литературу к жизни как к её единственному материалу.

Из записных книжек В. Д.:

«Хочется писать. У Маныча. Хозяйка с падчерицей. Девка отталкивающе некрасива, крупная. Волосатые ноги, притом щетина короткая, как на кабане. Ночью слышно, как она, спящая, рядом за стеной, почёсывается — скребётся.

К ней приходит подружка, миловидная, изящная, недавно вышедшая замуж. Дело после войны. Мужики – дефицит. Подружка радостно рассказывает о том, как материт её муж за то, что она хлеб плохо порезала.

Вечерами собираются все они и дебиловатый «малахтарь» – любовник некрасивой девки. Он был нормальный, но в войну его контузило, что ли?

Мать вспоминает, какие песни – радостные, светлые – пели давно, до войны.

Рядом - степь, Маныч. Звёзды.

Вот такая штука, совсем без сюжета. Пойдёт? »

Из очерка:

«Первая встреча с героем – послевоенным секретарём райкома:

– На мое покашливание у двери светлая мешковина приоткрылась. Возникает голый дядька в трусах. Загородив вход громоздким, курчавым, седоватым животом, он читает поданную мной справку.

– Хочешь писать о колхозах? – Видимо, подумав, что на «ты» неловко, исправляется:

– Хочете писать о колхозах?

Спрашивает, мои ли это стихи в «Молоте», и объявляет куда-то через плечо:

– Нюся, до нас поэт!»

* * *

В 1961 году «Новый мир» напечатал первую часть романа Фоменко «Память земли». На писательском съезде Твардовский говорил о романе как о выдающемся достижении современной литературы («чистое золото» — о прозе). Редакция журнала собиралась предложить роман на Государственную премию.

– Я отказался: это ведь только первая книга. Он (Твардовский) очень тогда настаивал. Но я упёрся: страшно было подвести. Снять надо было три слова: «Конец первой книги». И потом – более высокие ставки за лист, и престиж, и почёт, и поездки, и прочие возможности... Не снял эти три слова... Боялся «взять не по чину»...

– Какие слова он говорил вам о романе?

– Он прочёл за ночь. Когда на следующий день пригласил, я увидел, что у него припухли глаза. Мария Илларионовна потом вспоминала, что он ночью читал ей некоторые сцены... Он сказал мне хорошие слова, сказал, что теперь они (журнал) покажут кое-кому...

* * *

Мои любимые произведения у Фоменко – его последние рассказы: «Фиша» и особенно – «В ненастье».

«В ненастье» – рассказ о матери, потерявшей в войну единственного сына. К 20-летию Победы тема была «заказана» сверху, и в кино, и на телевидении, и в литературе эксплуатировался образ светлой страдалицы с добрыми глазами и скорбными морщинами. Народная трагедия использовалась для создания «человеческого» образа власти.

У Фоменко никакой сентиментальной заволоки, никакого склонения читателя к пути приятному, но исхоженному и не обогащающему душу. Его героиня – характер, выросший из живой народной почвы, характер трудный, вызывающий антипатию. Скудная до убогости жизнь: «Запустелые кошары. Яростная собака с разодранным надвое носом». Вот и хозяйка: «Красногубое мясистое лицо... будто у разбойника с большой дороги; бархатная куцая безрукавка, именуемая у духоборов корсетом, расшитая узором, теперь засмальцованная... Её задубелая шея напоминает средней величины бревно, как говорят плотники, подтоварник, и неотвязчиво думается, что с такой шеей и плечищами не копаться б у крошечного окошечка, а гнуть хорошие дуги...».

Окошко действительно маленькое, «чудной удлинённой формы то ли треугольник, то ли кривобокий ромб». Сделано покойным мужем по имевшемуся кривому осколку стекла. Промозглая сырость в хибаре, которую автор не решается назвать даже хатой. Кошка с головой, повёрнутой под прямым углом к хребту. «Собака покатала», – равнодушно объясняет хозяйка. Неприветлива она. Выкладывает на стол гость замечательные по тем временам подарки: туалетное мыло «Кармен», консервы, колбасу... Замечает это всё хозяйка, но тут же пинает ногой умывающуюся кошку: «Опять, сатана, гостей намываешь».

Страшноваты простота и грубость нравов её и близких людей. Её бывшая невестка «погуливает»: на лице потрепанность, интонации разудалые. «Мущиной пахнет». Она, «выпимши», приходит к свекрови, чтобы переспать с любовником, чужим мужем. Гость – помеха, тогда – «хоть тулуп дайте. Мы в кошаре посидим часок». Убогость и во внучке; «рахитичный лоб», диковатые понятия. Не на чем глазу остановиться, нечем умилиться.

А более всего раздражает хозяйка. Она с большими претензиями, грубо и смешно хвастлива. Рассказ хозяйки «не с фольклора, а с фактов» мало вызывает доверия: в стиле красноармейского юмора времен гражданской войны повествует она о «нравных», гордых предках. Представления её плакатны, интонации наступательны. Смесь лозунгов и сословной напыщенности.

«Сходных обличий были папаша с Владленом. Голоса хоть звучали по-разному, зато уж натура – одна! Случись бы Владлену стоять перед атаманом, поступил бы в точности, как его дед, объявивший атаману дуель...».

– Ду-ель! – раздельно произносит она, – и её мясистое красногубое лицо бледнеет от вдохновения...

– Его дед, мой папаша, – говорит она,– были горячими, весь в их родственника Емельяна Ивановича.

– Какого Емельяна Ивановича?

– А Пугачёва.

Слышится мне, что ли? Но нет, язык хозяйки повернулся именно так, она попросту не делает для своего сына иного, менее громкого происхождения». Он и «хвосты чужие не нюхал», и погиб, потому что не прятался за других, а те, кто прятался, «ездиют теперь за песнями» (вот так о госте – «энтелегенте», собирающем фольклор).

Прочитав рассказ, испытав потрясение от полного погружения в завораживающую достоверность жизни героини, понимаешь, куда вёл тебя писатель: видишь величие и красоту этого невыдуманного, из жизни выхваченного трагического образа материнской любви – тоски о сыне, наверное, хилом и ограниченном пареньке.

Была бы где-нибудь в этих краях могила Владлена, старуха носила бы туда ковыль, полевые синюки, но могилы нет, и Ольга Иудовна произносит редкостное, где-то подхваченное слово «дуель», как может украшает память о хлопце-зоотехнике.

И уже не смеёшься над её претензиями, но сам очеловечиваешься, понимаешь, что научился важному искусству понимания и сочувствия на более глубоком уровне, преодолеваешь собственную душевную косность.

Созданная на стандартах эстетика не восприняла такую героиню. Официальной критикой рассказ замечен не был. Народный космос ей оказался неинтересен.

***

Жилось Владимиру Дмитриевичу всегда трудно. Он работал медленно, искал детали, слова. В последние годы, когда жил в Старочеркасске, написал книжку о тюрьме, где сидел в конце тридцатых по политическому обвинению, набрасывал заметки о Твардовском, с которым был дружен. Возраст брал своё (ему было уже под восемьдесят), но он не жаловался, возился на дачке: копал, ремонтировал домик. Только однажды, когда я рассказывала о своих матери и бабке, – я не понимала, как им, старым, трудны были обычные заботы – он вскинулся, признательно посмотрел на меня: «Да, молодые не понимают!» И как-то надолго замолчал.

Любила его слушать. В его речи не было неожиданных и смелых обобщений, изощрённой доказательности. Спросишь – ответит, проанализирует, не прибегая к терминам, какими-то простыми, «кустарными» словами. Если я выражалась чересчур литературно, лёгкая волна могла пробежать по его лицу. Потом с гомеопатической дозой усмешки, вроде бы в забывчивости, произносилось: «...Э-э, да, вот как вы сказали...» и повторит термин скороговоркой, уже погребая его совсем.

Он позволял себе неформальные слова и в официальных бумагах, документах. В письме в редсовет просил обсудить чей-то сборник не только «детально», но и «незлобно». И в его внутренней рецензии вдруг прорывалось: «Да ведь совсем другие слова должны быть здесь!»

Как-то я прочитала ему выписанное мною откуда-то заявление Михаила Светлова министру торговли СССР, где были такие фразы: «Несколько лет тому назад «Литгазета» продала мне свой старый «Москвич». Это был Джамбул среди автомобилей, я даже подозреваю, что Дмитрий Донской объезжал на нём свои войска... Я уже постарел, мне трудно добираться до дачи, да ещё таскать за собой эту рухлядь с кузовом и карбюратором просто не под силу. Прошу помочь приобрести мне новый «Москвич»...», и далее в том же стиле. Владимир Дмитриевич хохотал и несколько раз просил прочитать ему это заявление: «Да, Светлов. Что значит – личность!»

Бог послал ему лёгкую смерть: собрался в Ростов с папкой, где была его рукопись, поспешил к пристани, а через несколько минут к Ирине Иосифовне прибежали: Владимир Дмитриевич упал возле сельмага.

Я благодарна судьбе за встречи с писателем и человеком Фоменко.