ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2011-й

Жизнь и творчество донских писателей

По материалам И. И. Левиной-Фоменко
публикацию подготовила Е. С. Жак

СУДЬБА, ТВОРЧЕСТВО, ПАМЯТЬ, ЗЕМЛЯ

Владимир Дмитриевич Фоменко

Яркие характеры, «вкусные» описания донского быта, тонкое чувство природы, понимание драматизма существования в ХХ веке и одновременно приятие жизни во всех её проявлениях, ясный и точный язык, остро индивидуальная повествовательная интонация – такова фоменковская проза. Очень хорошая проза.

Не менее интересна и судьба писателя.

Владимир Дмитриевич Фоменко родился в 1911 году в Черниговском уезде. В 1915-м родители, спасаясь от войны, переехали с детьми в Ростов-на-Дону.

Отец Дмитрий Иванович Фоменко (Хоменко) в советских анкетах называл себя конторским служащим. Это верно только отчасти: конторщиком в зрелые годы он не был. До революции – управляющий имениями графини Бобринской, в гражданскую – красный командир, после – старший бухгалтер в системе ростовских хладобоен (номенклатура!). Сильный, порядочный человек. Умер в 1936 году от не вовремя прооперированного аппендицита.

Мать, Домника Моисеевна Домницкая, окончила духовное училище для дочерей священнослужителей, потом педагогические курсы, учительствовала. Просватана за Дмитрия Ивановича заочно, по фотографии.

Брак, впрочем, оказался очень счастливым. Дмитрий Иванович, человек патриархальных взглядов, в семье был строг, но умел брать на себя ответственность за близких. Домника Моисеевна была прекрасной хозяйкой и матерью, нежно и сильно любила мужа. Когда он нелепо, по дурацкой случайности, умер, у неё было нервное расстройство, от которого излечил ещё один стресс – арест сына.

В доме вечерами читали классику, обсуждали прочитанное… Отсюда фоменковский идеал: основательный дом, крепкая семья, основанная на душевном и интеллектуальном интересе друг к другу и на жёстких обязанностях каждого члена семьи. В родительском доме сформировались и главные нравственные качества Владимира Дмитриевича: порядочность, внутренняя сила, «семейственность», то есть ответственность за близких, готовность ради них свернуть горы...

Окончив школу, Фоменко строит Ростсельмаш, по окончании строительства работает на заводе, затем служит в армии, в артиллерийском полку. И всё время пишет – корреспонденции, стихи. Правда, позже он вспоминал о своих ранних опусах со стыдом. Трудно сказать, действительно ли стихи были столь плохи, или это чрезмерная требовательность уже сформировавшегося писателя.

Поработав «на производстве» и отслужив (без этого человеку, пишущему в анкете «из служащих», в институт не попасть), Владимир Дмитриевич поступает в знаменитый ИФЛИ – Институт философии, литературы, истории, ставший «инкубатором» для многих прекрасных писателей, – но смерть отца и болезнь матери вынудили вернуться в Ростов, перевестись в пединститут. Однокурсница и написала на него, в ту пору секретаря комсомольской организации, донос. Арестовали.

«Я лежал в своей кровати, читал «Божественную комедию» Данте, так как мы, студенты литфака, «проходили» сейчас итальянское Возрождение. Великое Возрождение. Итак, я читал, мама за ширмой давно спала; в это время с улицы крепко постучали, и я, недоумевая, кого это принесло, зашагал по двору в трусах к запертой калитке.

– Отворите! – сказали мне два человека, включив фонарик и вежливо предъявив свои документы.

– Не волнуйтесь, Дарья Григорьевна, – сказал я появившейся испуганной домохозяйке. – Это органы.

«Пришли за Тер-Вартанянами»,– с тоской подумалось мне о прекрасных армянах, соседях по дому, незаконно шьющих чувяки.

«Господи, боже мой, чувяки! Да разве ж я не слыхал об арестах во всем государстве, даже на нашей улице, не говоря уж о нашем пединституте? Об этом я преотлично слыхал, но какое это имеет отношение к двум постучавшим во двор и вошедшим сюда товарищам?» [1].

Били сильно. Выбили зубы. Ставили «на конвейер» – не давали спать. Загоняли иголки под ногти. Но признательных показаний не дал, вины своей не признал. Вспоминая об этом, говорил: нельзя было предугадать, что лучше – признаваться в том, что ты контрреволюционер и шпион, или нет. Иногда спасало от верной гибели признание. Но не мог он признаться в том, чего не было! Не мог он назвать себя организатором контрреволюционной группы в родном институте! Ведь искренне верил в возможность социалистического преобразования мира… Как выяснилось позже, спасло его именно то, что признания не подписал. Берия, сменив Ежова на посту наркома внутренних дел, кое-кого из тюрем выпустил, в основном тех, кто не подписал.

Через три дня после освобождения вернулся в пединститут, три курса окончил за год. Через три дня после начала войны был призван в армию и направлен в Ростовское артиллерийское училище, по окончании оставлен там командиром взвода. Вместе с курсантами защищал Ростов, воевал на Кубани и Кавказе. Чуть не погиб, – кажется, под Майкопом.

Профессиональным литератором стал почти случайно. К слову, писателем себя никогда не называл: «Писатель – это Лев Николаевич, а я литератор». Вернулся с войны, нужно как-то зарабатывать, кормить семью: двое детей! Жена рассказала, что встретила однокурсницу, пишущую очерки. Подумал, что может не хуже. Оказалось – много лучше, лучше многих и многих…

С 1946 года начинают выходить сборники очерков и рассказов: «Дело чести», «Охотничья жилка»…

Виктория Кононыхина-Сёмина записывала его воспоминания: «Калинин посоветовал взять степную глубинку, без красот. И я взял Целинский район. Деревня потрясла. После войны, а тут тишина, земля рожает, такое из земли прёт! Живут скудно, жара, пылюка, а работают – как на войне…» [2].

На фоменковские сочинения обратили внимание.

Свои вещи Владимир Дмитриевич называл сначала очерками, потом рассказами. Колебания в определении жанра неслучайны. С одной стороны, автор тяготел к фактографичности, с другой – к сюжетности. Сюжет требует обработки «первой реальности», но писатель остаётся верен тому, что видел и слышал сам.

«О чём же пишет Владимир Фоменко?

О людях. О красоте и праведности их труда. О жестокости жизни с её искусственными пертурбациями; о несправедливости к сельскому труженику, о мужестве и долготерпении его; об «аппаратчиках» и «аппаратчицах», мешающих людям работать; о том самом, осуждённом теперь, методе хозяйствования, когда по воле тоталитарного режима здравый смысл заменялся «энтузиазмом», как говорит один из фоменковских героев» [3].

Он необыкновенно внимателен ко всему, что есть в жизни.

«Владимир Фоменко не просто пишет, он живописует обожаемый им реальный мир. В жизни он по-особому видел окружающее, да ещё и требовал, чтобы близкие видели так же. Бывало, занимаешься чем-нибудь с напряжением, торопишься, а тут голос Владимира Дмитриевича:

– Брось всё, скорей, посмотри на эту птицу!

– Я её видела.

– Не могла видеть. Посмотри, как она хватает червяка!..» [3].

Удивительно превращение горожанина Фоменко в настоящего «деревенщика»!

Вот начало замечательного рассказа «Пасечник» (включён в «Антологию мирового рассказа», изданную в Англии):

«Стояла тишина, и только где-то, может, за километр, выкрикивал перепел своё извечное «пить по-дём? пить по-дём?», а другой, совсем возле меня, коротко, в одно слово, отвечал: «питьподём!» – и было слышно, как он, задевая былки, перебегал в сухой придорожной траве» [4].

Так может писать только человек, умеющий видеть и слышать природу.

Владимир Дмитриевич писал медленно, мучительно. Зачёркивал, вырезал, подклеивал листы, комкал их, бросал на пол… Никогда не работал за большим письменным столом, находил неожиданные места для писания: сидел на сундуке около кухонного стола, поджав колени, сгорбившись, в последние годы – в саду за кособоким столиком или в летнем душе, держа листики на коленях.

Он умел находить верный тон в разговорах с самыми разными людьми, в том числе с большим начальством и с иностранцами, и при этом всегда был удивительно адекватен, естествен. И – предельно порядочен. В конце сороковых Фоменко – секретарь Ростовского отделения Союза советских писателей. Очень гордился тем, что при нём не посадили ни одного ростовского писателя.

Казалось, малая форма – очерк, рассказ – органична для Владимира Дмитриевича, тем более если учесть его медлительность в творчестве. Но с 1951 года Фоменко начинает работу над романом о строительстве Волго-Дона. Увиденное на строительстве потрясло его. Прежде всего заинтересовали люди, вынужденные покинуть родные места.

Именно в это время – в начале пятидесятых – Фоменко знакомится с Твардовским и становится «новомирским» автором. Он этим очень гордится. Александр Трифонович, великий поэт и великий редактор, относится к Владимиру Дмитриевичу с огромным интересом, ценит его прозу. Да и взгляды на мир у них похожи. В журнале «Дон» опубликована переписка Твардовского и Фоменко [5].

Над романом работал долго. Мешали семейные обстоятельства, – и трагические, и радостные, – и «вылезшие» болячки. Мучила бессонница. Угнетало безденежье. Но спешить, халтурить не мог.

Первая часть романа «Память земли» принята редакцией «Нового мира» «на ура». Название придумал Твардовский, он любил придумывать названия произведениям «своих» авторов. Фоменко название нравилось не очень, но он признавал, что предложенные им самим варианты – «Жизнь», «Хлеб» – вторичны.и потому не годятся.

Уже в первой части тщательно прорисованы яркие и сильные донские характеры. Таких людей, как Конкин, Щепеткова, Черненкова, Фрянсковы, мы и сейчас часто встречаем в донских станицах и хуторах, но сила настоящей литературы в том, что мы «узнаём» их, соотнося с людьми, встречавшимися нам в жизни, и в то же время понимаем о них то, чего сами увидеть в их протопипах – не смогли.

Не отпускает читателя и драматизм разворачивающихся событий. Очень по-разному встречено хуторянами известие о переселении…

Вторая часть романа вызвала острую дискуссию ещё до публикации. Редколлегия любимого журнала ожидала большей остроты, большей публицистичности, более ясно выраженного отношения к строительству Цимлы, к затоплению земель. Фоменко пытался объяснить, что он «пишет жизнь», а в жизни не бывает однозначности, что его интересуют люди, а не – как сейчас принято говорить – «нацпроекты». По прошествии времени понимаешь, что прав был писатель, а не редколлегия.

В это время Твардовского снимают с поста редактора «Нового мира». Непонятно было, как следует поступить: то ли из лояльности к Твардовскому забрать роман из редакции (но где его тогда публиковать?), то ли оставить, пытаясь поддержать журнал и после ухода легендарного редактора Фоменко выбирает второе.

Роман стал литературным событием. Правда, официозная критика в восторг не пришла. Критикам «официальным», в отличие от редколлегии «Нового мира», было понятно, что автор слишком критичен к советской реальности (при этом до конца жизни он всё же оставался советским человеком!) Впрочем, роман всё же выдвинули на Государственную премию. Друзья предупреждали Владимира Дмитриевича, что премии ему не видать: приятель в юности, а нынче недоброжелатель, Анатолий Софронов сделает всё, чтобы этого не произошло.

Роман дался с таким трудом, что возвращение к любимому жанру – рассказу – было предопределено. Уже после романа появились такие чудесные вещи, как «Фиша», «В ненастье»… Какие характеры, какой язык!

До рубежа семидесятых-восьмидесятых Фоменко почти не пишет о собственной жизни. Он предстаёт в произведениях наблюдателем. Да, мы с первых строк любого его текста понимаем, что автор (повествователь) умный, много переживший, много знающий человек. Но каков его жизненный опыт, нам до поры неведомо.

О своём пребывании в следственном изоляторе Фоменко написал только в конце жизни: не хотел вспоминать дурное, ведь по складу характера был оптимистичным. К войне обратиться так и не смог. А о камере рассказал: «взывала память о погибших друзьях», погибших, в отличие от военных лет, вовсе не во имя святого дела [7].

О сталинских репрессиях писали много, но Владимир Дмитриевич сумел найти особую интонацию. Он говорит не об ужасах, а об особенностях человеческой души, проявляющихся в экстремальной, пограничной ситуации [5].

Последние десять лет провёл писатель в Старочеркасской. Полюбил станицу, свой курень. Было ему уже под восемьдесят, но назвать его стариком никто не мог. Копался в саду, сажал деревья. Каждое утро делал зарядку (всю жизнь делал, и в старости тоже!), рыбачил, писал, не ходил – бегал. И умер на бегу…

Многие вещи остались неоконченными, например повесть о секретаре райкома Александре Пахомовиче Даниловском. Многое даже и не было начато – воспоминания о Твардовском. Но и то, что написано, позволяет нам говорить о Владимире Дмитриевиче Фоменко как о большом писателе.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Фоменко В. Записки о камере. Рассказы разных лет. Ростов н/Д : Кн. изд-во,1992. С. 6 7.
2. Воспоминания В. Д. Фоменко записала В. Н. Кононыхина-Сёмина. Рукопись хранится в её личном архиве.
3. Левина-Фоменко И. Памяти Владимира Фоменко. Вместо послесловия // Фоменко В. Записки о камере. С. 184.
4. Фоменко В. Д. Пасечник // Там же. С. 164.
5. Левина И. Александр Твардовский – Владимиру Фоменко : письма и воспоминании // Дон. 1993. № 10 12. С. 216 255.
6. Из письма В. Фоменко к Ирине Левиной // Личный архив Е. С. Жак.