ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2006-й

Жизнь и творчество донских писателей

ГОЛОС ИЗ КОЛОДЦА

Анатолий Иванович Гриценко

Многим известно, что есть такой поэт — Анатолий Гриценко, издал он несколько тонких стихотворных книжек, что-то пописывает и по сей день; но я прочесть его удосужился, лишь готовя в 2001 году к публикации в журнале «Дон» скромную, негромкую подборку стихов, где поначалу усмотрел лишь гладкую книжность и неколебимую любовь к русской классике. С самодовольной «проницательностью» я улавливал узнаваемые ритмы и фразы, не только вспоминая Пушкина, Есенина, Рубцова, но и представляя некоего собирательного «советского стихотворца» прилежно следующего классической традиции, в которой он чувствует себя удобно и в безопасности. И вдруг остановился на стихотворении с каким-то даже удивлением от подступающего непонятного волнения и смутного пения в душе:

Давайте умирать на хуторах...
Но прежде... прежде — жить по-хуторскому:
Косить, пахать, рыбалить на ветрах,
Как роду предназначено людскому.
Вставать, лишь в окнах зажелтеет свет,
Бежать в базы к проснувшейся скотине
И говорить прекрасной половине:
«Плесни винца, тебя добрее нет!»
А умереть, пожалуй, лучше здесь,
Под ветра незатейливую песнь
В надломленной застрешной камышине
Иль в узкогорлом дедовском кувшине...

И через искренний призыв уехать «на хутора», «жить по-хуторскому», уйти в круг повседневных забот которые нечаянно оборачиваются простыми житейскими радостями, стало понятным, чем привлекает грустная до сентиментальности «незатейливая песнь» Гриценко. И я перечитал заново всю подборку открыл старые поэтические книжки, дивясь тому, что за внешним «пресным совершенствам» стоит нечто значительно большее.

Нет, книжность и традиционность никуда не исчезли, заметнее стали все эти «без памяти влюблён», «как невеста под фатой», «унылый ветра свист», «осеннее горение», «многоцветная листва». Но всё яснее за сотни раз обкатанными словами проступала глубокая внутренняя тишина, душевная чистота, самодостаточность; поэт, скорее, стремился оживить эти слои, вернуть им первоначальную свежесть.

Задача нелёгкая. Строить всегда труднее, чем разрушать. Возникает вопрос: куда развиваться традиционной, ритмизированной, «отрегулированной» поэзии, — поэзии, не ищущей формальной новизны? Засилье постмодернизма будто бы отвечает на него: некуда. Ну, а в чём же прелесть постмодернизма? Неужто в том, что образ и подобье Божье подменяется социальной маской? В том, что нас убеждают: «Мы есть то, что имеем»? (или, как неудачно выразился один хороший поэт, «времена не выбирают...», т.е. — мы вписаны в контекст эпохи, и нечего рыпаться). Отсюда — ёрнический скептицизм, уложенный в грубоватую «поэзию форм». А если говорить о поэзии «новых смыслов», о «мелодике стиха», не «задавленной» нарочитой и натужной интеллектуальностью, — есть куда развиваться! Или, другими словами, качественно расширяться.

Гриценко выполняет одно из важнейших предназначений поэта: словом противостоять, окружающему хаосу. И в этом он, действительно, последователь классической линии русской поэзии.

Сейчас принято усмехаться над тем, что многие советские поэты растрачивали вдохновение на производственную тематику. Тем, кто умён задним числом, не мешало бы помнить, что для многих поэтов жизнь неотделима от поэзии, а то и равна ей. Гимны труду неустанно воспевал и Гриценко, но не для красного словца: будущий поэт после окончания ростовского речного ремесленного училища работал рулевым мотористом, а после армии пошёл слесарем на Ростеельмаш.

Я снова там,
Где запах креозота
Теснит извечный запах чабреца, —

сталкивает поэт «низкое» с «высоким» — химию с природой, но сталкивает не враждебно, без экологической заострённости; чабрец у него «извечен», а потому и человек лишь «потеснит», но не уничтожит живую природу. Серый чугун «идёт по конвейеру дисками лун», рабочие укрощают его, плещущийся в печи, как «японский тайфун», — и здесь в заводской процесс «вмешивается» природа: для поэта «укрощение» чугуна едва ли меньшее таинство, чем явления природы. А потом, в упоении работой, которая въелась «и в жилу, и в кость», поэт говорит о садах, где «мускулистые натруженные ветки Согнула тяжесть зреющих плодов»; призывает взглянуть на мир «глазком теодолита» (т.е. тогда и мир станет прекрасней, подробней). Его увлечённость достижениями цивилизации «здравомыслящим» людям может показаться, пожалуй, преувеличенной. Но, как я часто повторяю, взрослый человек обычно считает, что уже всё знает, и довольствуется видимостями. Однако видимости постигаются быстро. Отсюда — усталость от жизни. Только поэт способен видеть прекрасное в повседневном. А прекрасное «разлито повсюду»... Безусловно, Гриценко нельзя отказать в некоторой наивности высказываний, пылкой ребячливости, «общедоступности» выражений («земная радость трудовых мозолей», «крутая работа — потребность моя», да и те же «натруженные ветки»), не освободится от этого Анатолий Иванович и впоследствии. Но, я думаю, он намеренно избегает изобретательных метафор, тем самым сохраняя в себе, в своих стихах только ему свойственную детскость, застенчивость и гармонию, которую он не ищет в природе, но, вопреки Заболоцкому, видит, ощущает её, растворяется в ней.

Я знаю поле на исходе лета,
Где брошенная утром тишина
Серебряною звонкою монетой
Лежит у растворённого окна.
Я знаю тихий солнечный ставок,
Поросший куширём и камышами,
Где стрекоза, присев на поплавок,
Обводит мир зелёными глазами.

Здесь, в этих строках из сборника 1965 г., весь Анатолий Гриценко, с его силой и слабостями. Недостаток — «серебряная звонкая монета», с которой поэт сравнивает утро. Образ искусственен, рождён неустанным чтением русской классики, библиотечной умозрительностью. Достоинства — всё остальное: особая, гриценковская тишина и грусть вполголоса вкупе с безупречностью классической формы.

Тишина — важное свойство поэзии Гриценко; она, «его» тишина не та, что у «тихих лириков», у Ивана Приблудного, у Анатолия Передреева, Алексея Прасолова, и даже не та, что у талантливого донского поэта Сергея Королёва, — не напряжённая, не томящая, она не «отдых после трудового дня», и не синоним уединённых углублённых размышлений. Стихи Гриценко будто и есть сама тишина, сам покой, растворённый в мире; тишина Гриценко — тишина донских стариц, на которые упал мягкий и очень добрый вечерний свет; шуршание ветра, шаловливые всплески воды, упругое поскрипывание уключин... Анатолий Иванович — наверное, единственный из донских поэтов, кто понимает, что поэзия — это и ощущение рая на земле.

Я снова там,
Где отстучало детство
На стыках рельсов солнцами колёс,
Где прорастали из степного сердца
Зелёные лучи лесополос.

И если невзначай споткнёшься на «солнцах колёс», то всё искупает, например, такой образ: «А протоки выгнуты, как сабли, Брошенные в майскую траву», или: «Петухи купаются в пыли, Зажигая звёздами закаты»...

Так ли уж мешают сомнительные обороты? Увы, никак не трогают душу такие банальности: «Мы от рождения пользуемся солнцем, Беря, как должное, его тепло и свет»; «Но вновь цветут тюльпаны на опушке Там, где солдат под пулями упал», «И ветер гладит ласковой рукой Шумящие вокруг хлеба и травы», край мой, «солнцем напоённый, ...удивительно зелёный, удивительно родной»; а в цикле «Уж небо осенью дышало...» только одна строфа — об осенней непогоде — по-настоящему прекрасна:

Как будто птица серая, устав,
Присела отдохнуть на бездорожье,
И, крылья мокрые но ветру распластав,
Бессильно бьётся и взлететь не может.

Но жаль, что рядом — и «даль бледнеющих небес», и «словно всё вокруг подожжено», и «прямота и бескомпромиссность сосен». Есть у Гриценко стихотворение, которое начинается так:

В калмыцкой степи, Над рекой Кара-Сал,
Тюльпанов огни я весной собирал.

Инверсия «тюльпанов огни» здесь — очередная книжность, как, почти без исключения, книжны и многие другие инверсии, коими поэт увлекается; а стихотворение-то замечательное; и далее уже понятно становится, что значат эти «огни», от которых «становится жарко»: по преданию, кровавыми цветками-тюльпанами прорастают души погибших в 43-м году солдат, и вот «стало светлее» в квартире автора, и принёсшего, быть может, и с калмыцких степей «ожившее сердце отца»...

Гриценко всюду подчёркивает, что он — наш, донской, для него слова Пчеловодная, Аксай, Западенка, Гуляй-Борисовка, Миус, Кашары, — музыка, которую он вплетает в свои стихи, вплетает настойчиво, колоритно, влюблённо.

«Стихов не о любви не существует», — заявляет поэт, конечно, говоря о любви в самом широком смысле, и обидно бывает, когда чуткий сердцем Гриценко поэзию подменяет риторикой, публицистикой. Так, триптих «Шолохов» написан информационно, будто на заказ («Степенный, неказистый городок, Вальцовых мельниц друг и маслобоен — Недаром ведь неповторимых строк Он в шолоховских книгах удостоен»), посвящение Юрию Кузнецову выглядит перечислением заслуг великого поэта («болел за родную страну», «вонзился, как цепкий шуруп, В наши сны, в подсознания щели»). Думаю, что Гриценко-гражданин теснит Гриценко-поэта. В стихах, посвященных Шолохову и Кузнецову Гриценко — гражданин. А вот где — истинный Гриценко, то есть Гриценко-поэт: «идут дожди, как пахари босые, Шумят века нетоптаной травой», «меня мальчонкой русские метели Качали на берёзовых руках»...

Стихи о любимой у поэта лексически просты: «мне без тебя — как парусу без ветра. Мне без тебя — как полю без дождя», «мне в этой жизни ничего не надо — Лишь быть тебе и нужным, и родным», «ты красива неземной красою, Ты чиста нездешней красотой», или:

Я вижу эту женщину во сне.
Она ко мне снежинкой прилетает.
В каком нерасколдованном окне
Сейчас она смеётся и рыдает?

Здесь чем больше автор надеется на гитару, тем беспечнее относится к слову. Однако, оставаясь верен своей любви до старости, он, мне думается, намеренно не изобретателен, не метафоричен; и в его простоте, в уходе от столь модного ныне «здравомыслия», от суесловия, расцветшего в 60-е годы, мне видится сопротивление, противостояние пошлости времени, моде на бойкое конструирование текстов, пытающихся скрыть пустопорожние мысли и убогость содержания. «Я ещё куда-то еду, Я ещё чего-то жду», — говорит поэт и всё пишет свои светло-грустные стихи, сознавая при этом, что он и другие творцы «рифмованных» стихов — «незримые светила», обитающие «в колодезе. На дне»...

«Скромности» здесь поэту не занимать. Но какой же настоящий поэт — скромен?