ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2000-й

Жизнь и творчество писателей

СГОРЕВШИЙ ПОЭТ

Сергей Есенин

Не храни запоздалая тройка!

Наша жизнь пронеслась без следа

Может, завтра больничная койка

Успокоит меня навсегда.

Сбылось, но не так. Больно сжимается сердце, но с того и начнем: в гостинице на трубе от парового отопления повесился Сергей Есенин.

30 лет. Большой, очень большой поэт. Поэт, выросший в последние восемь революционных лет на глазах у тех, кто переживал революцию. В 30 лет так много возможностей, нетронутых сил.

На эстраде 19-летний деревенский паренек в кургузом пиджаке. Светлые кудри, дробный рязанский говорок. Стихи о деревне. «Изба-старуха», «Дьячишко лядащий», «Шишкоперая лебеда».

И прошло немного, совсем немного лет. Простодушный паренек, о котором заговорили все. Светлые кудри распрямились, как-то выцвели: от пьянства, от разгула.

Паренек стал носить щегольскую шубу, цилиндр и монокль. Это — весеннее озорство. А еще веселее было издеваться над самим собой, уверяя, что в цилиндре так удобно задавать овса лошади.

И вдруг надвигаются дни, когда поэт с такой горечью говорил о своем парижском цилиндре:

Да, богат я!.. Богат с излишком!

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

Цилиндр, модные штиблеты, манишка, это — озорная дань кудрявого крестьянского поэта Западу.

Когда умирала старая Россия, он писал:

Мать моя родина, я большевик.

Горько смеялся он над земляками:

Странный и смешной вы народ!

Жили весь свой век нищими.

И строили храмы божие,

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие.

Был молодой бунтарь-солдат, отказавшийся читать стихи перед последним царем и за это сосланный в дисциплинарный батальон, стал «московский озорной гуляка».

Озорной, всегда озорной, но не веселый. Бандитам, с которыми поэт «жарит спирт», он говорит:

Я такой же, как вы, пропащий

Мне теперь не вернуться назад.

Но назад — туда, к рязанским привольным полям, где и теперь брат поэта пашет землю, а старая мать ходит к перекрестку встречать непутевого сына — мать, которой в детстве, подравшись с ребятами, успокаивающе лгал:

Ничего. Я споткнулся о камень

Это к завтрему все заживет.

И, придя в родной дом, поэт застает все, как встаре. Только сестры стали комсомолками, выбросили иконы из избы и читают Маркса и Энгельса. Сам поэт этих книг «ни при какой погоде, конечно, не читал».

И поэт возвращается к пьяным стихам, разгулу, дебошам. Буйство в кабаках Москвы, пьяные драки в духанах Тифлиса, где столько раз грузинские поэты спасали Есенина от кавказского кинжала.

Коль гореть, так уж гореть, сгорая.

Пьяные слезы. Пьяные миражи.

Понимаешь, я влюблен и заплакан.

А через неделю горько плакала покинутая белокурая Анюта.

Есенин жил и сгорал так, как до него сгорали поэты старой России.