ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2007-й

Жизнь и творчество донских писателей

В. Левашов

ЧЕЛОВЕК НЕ ИЗ ТОЛПЫ

Виталий Николаевич Сёмин

Весной 1976 года я получил из «Нового мира» отзыв на свою первую повесть. Одобрительный в целом тон отзыва, как нередко в подобных случаях, таил меж строк кое-какие дипломатические условности, которые нуждались в расшифровке. Захотелось посоветоваться с человеком сведущим, искушённым, и я обратился к приятелю — литератору, бывавшему у Сёмина дома, с просьбой познакомить меня с писателем.

Имя Виталия Николаевича стояло для меня особняком. Роман «Нагрудный знак ОСТ» ещё не был напечатан, но хорошо помнились «Семеро в одном доме», «Женя и Валентина». Правда, в круг самых близких мне писателей Сёмин не входил, но я понимал, что это полпред ростовской литературы на всесоюзной арене, единственный, чьё имя в разговоре со мной сразу называли знакомые москвичи и ленинградцы. У Сёмина был ореол какой-то отъединённости. Его нельзя было представить себе на групповом фотоснимке и уж, подавно, в уличной ростовской толпе. То, что мы земляки, — даже это воспринималось с трудом. Может, потому что он был автором «Нового мира», а «нормальный» ростовский писатель, по моему тогдашнему убеждению, не мог иметь ничего общего с этим легендарным журналом.

В общем, перед встречей с Виталием Николаевичем я порядком волновался. Предстояло не просто знакомство, а как бы подъём на одну существенную ступеньку, причащение новому уровню.

Пришли мы вечером. Дверь открыл сам хозяин. Миновав полутёмную прихожую и комнату, оказались в его кабинете, освещённом неяркой настольной лампой. Сразу бросились в глаза три фотографии, слева в простенке возле высоких, до потолка, книжных полок: вверху, посредине, Солженицын, ниже, по краям — Цветаева и Ахматова. Примерно этот набор я и ожидал увидеть.

Приятель коротко представил меня и рассказал о цели нашего визита. Виталий Николаевич улыбнулся и пригласил сесть. Я протянул ему рецензию. Читал он внимательно и довольно долго; закончив, вернулся к первой странице.

— Да, — произнёс, наконец, не отрывая взгляда от листа бумаги, если не берут сразу плохо. Попробуйте, конечно, доработать... — Он сделал неопределённый жест рукой, после чего попытался произнести мою непроизносимую (по крайней мере, с первого раза) фамилию.

— Абра... Араб... [1] — у него вышла явная заминка. Потом всё же фамилия была произнесена с какой-то многозначительной интонацией. — Может, и э т о сыграло роль?

Он посмотрел на меня. Я понял, о чём идёт речь, но не стал ничего уточнять (кажется, уточнение требовалось), пожал плечами.

— Рукопись повести мы на всякий случай захватили с собой, — осторожно вставил приятель. У меня ёкнуло сердце.

— Нет-нет, — спокойно, хоть и чуть поспешно, возразил хозяин. — Всё в общем ясно.

Мне показалось, попроси я его прочесть мою повесть, он бы не отказал. Однако я знал, Сёмин не только «новомирский» автор, но и рецензент, так что в данном случае навязывать ему роль третейского судьи было не совсем тактично.

Подробности дальнейшего разговора во многом стёрлись из памяти. Отчётливо остались два момента.

Когда речь зашла о Трифонове, Виталий Николаевич уверенно сказал:

— Сейчас это писатель номер один.

Стал рассказывать об их недавней встрече и, словно бы между прочим, заметил, что Трифонов, при всей внешней замкнутости, поглощённости работой, придерживается совершенно опредёленной тактики поведения: присутствует на писательских собраниях, когда требуется, выступает с трибуны и вообще знает, как надо себя вести.

Говорил Виталий Николаевич об этом то ли со скрытым удивлением, то ли даже с оттенком лёгкой (самоироничной) зависти. Не исключено, в назидание нам, молодым. Во всяком случае, было ясно: сам Сёмин трифоновскими способностями в этом плане не обладает.

Потом коснулись его собственной работы. В. Н. показал небольшую свою книжку, если не ошибаюсь, из серии «Писатель и время». Это были очерки о строительстве КАМАЗа.

— То, во что вложено уж не так много души, издаётся, и хорошими тиражами, кормит. — Он усмехнулся, в голосе мелькнула горечь. — А другое, настоящее... — развёл руками.

Вслед за этим сообщил, что «Семеро» переведены на несколько европейских языков, а у нас книга вышла отдельным изданием только в Таллинне, по-эстонски. И ещё, что в «Новом мире» развалили набор его нового романа (это был «Нагрудный знак»), но шестьдесят процентов гонорара он всё-таки получил.

Говорил в основном он, мы слушали. Интонации речи были самые простые, будничные, несколько даже вяловатые. (Устал? — подумалось; на тумбе, у основания нижних полок, стояла пишущая машинка, из каретки торчал лист). С нами беседовал не учитель, не мастер — несколько более опытный коллега, набивший просто больше шишек, чем мы. Никаких откровений, никаких блестящих парадоксов, однако впечатление значительности оставалось. Может, в этом человеке и привлекала как раз внешне неброская, будничная манера держаться, невольно заставлявшая вспоминать об айсберге, скрытой его подводной части?

Не знаю, не мне судить. Об одном жалею: ни слова не записал тогда, после встречи с Виталием Николаевичем. По дороге домой мы с приятелем обсуждали новую повесть Трифонова: оба были горячими приверженцами его прозы, в ту пору подвергавшейся всевозможным нападкам, обвинениям в «бытовизме» и прочем. Мнение Сёмина полностью совпадало с нашим, и мы от души радовались...

На следующие день, помнится, я твердо решил, что дорабатывать вернувшуюся из журнала, повесть не стану, лучше напишу что-нибудь новое, что, если честно, до уровня «Нового мира» пока не дорос. Всё впереди. И впереди, Бог даст, ещё не одна встреча с Виталием Николаевичем, который при первом нашем общении как бы задал мне загадку. Да, ощущение значительности не потускнело, даже окрепло со временем, но... какая-то глубинная его боль наружу не проступила, я её даже не почувствовал: всего-то одна сорокаминутная беседа... «Жди, — говорил я себе. — Работай и не торопи время».

Я ошибался. Хотя можно ли было тогда предположить, что спустя всего два года мы с приятелем очутимся в тесном обшарпанном коридорчике здания «Молота», с дверью в небольшой зал, куда будут входить люди с неподвижными лицами и с цветами? Мы попали в этот коридорчик и, наверное, не решаясь сразу войти т у д а, присели на грубо сколоченные «кинотеатровские» кресла. Чувство утраты во мне понемногу вытесняла злость. Я даже испугался: откуда такое? Нелепая внезапная смерть в расцвете сил виделась победой тёмных сил. «Мы» и «они» — пожалуй, только сейчас твёрдо обозначилось для меня противостояние этих слишком, увы, общо иногда понимаемых символов. Стараясь, чтоб не вышло чересчур язвительно, я процедил:

— Председатель-то наш, сказывают, укатил в Кочетовскую, на рыбалку. Нашёл время!

Эти слова были бы, вероятно, уместны на излёте траурной церемонии, когда часть скорби уже выплеснута, растворена в безмолвном единении людской массы. Но сейчас... Приятель обжёг меня слепым взглядом:

— Да о чём ты?!..

И вдруг, сгорбясь, упрятав лицо в плотно сомкнутые ладони, затрясся в сдавленных рыданиях. В моём присутствии мужчины ещё никогда так не плакали. Было страшно. И — одиноко.

Потом, на траурном митинге, Аматуни говорил, что в последнее время общественная активность Виталия Николаевича Сёмина заметно возросла, он стал ближе к писательской организации. Все смотрели на тяжёлый закрытый гроб. Аматуни произносил фразы как-то немного растерянно, хоть и, было видно, искренно. Но всё равно, «Сёмин» и «организация» — это не совмещалось в сознании.

Не совместилось и по сей день.