ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 1997-й

Жизнь и творчество донских писателей

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ГАВРИИЛА КОЛЕСНИКОВА

Так получилось, что только сейчас я смогла заняться разбором завещанного мне ростовским писателем Гавриилом Семеновичем Колесниковым его литературного архива. Там рукописи его рассказов, очерков, заметок, дневниковых записей, стихов. Многое из того, что было отдано в мои руки, было мне знакомо, но вот в папке с воспоминаниями и заметками на полях я нашла для себя много нового. Я знала, что Гавриил Семенович — человек активного, действенного характера, его стремление вмешаться в жизнь, в судьбу того или иного человека нередко происходило на моих глазах, он всегда хотел докопаться до истины, восстановить справедливость, он буквально болел жаждой справедливости — видимо, это было не только природное качество, но и необходимость, которую он, бывший зек, постиг в колымских лагерях.

Но я не знала, какая напряженная внутренняя работа шла в душе этого человека. И только ознакомившись с этой папкой, я убедилась в том.

Он откликался буквально на все: статья в газете, с которой он соглашался или не соглашался, чей-то поступок, который вызывал его возмущение или гордость, просто некролог в газете. Так, рядом с вырезкой из ростовской газеты с некрологом Бориса Изюмского, аккуратно наклейной на лист бумаги, мелким летящим почерком Гавриила Семеновича написано:

«Странно. Сколько добрых статей написал я о живом Борисе Васильевиче, сколько дружеских слов сказал о нем на наших писательских и неписательских сборищах, а вот умер Борис Васильевич, и я ничего о нем сказать не могу.

Разве что вспомнить: говорил он хорошо, держал аудиторию в руках, слушали его всегда внимательно и с интересом. Немало!

Да еще работать умел. Для него было горем-несчастием, если хоть где-нибудь, в каком-нибудь году у него не выходила книга. Но книгу надо писать. И он писал. Изо дня в день, изо дня в день, книгу за книгой, как хорошо отлаженный автомат.

Справедливости ради надо сказать, что в потоке книг Бориса Васильевича были и очень и просто хорошие: первая часть «Алых погон», многие исторические повести. Профессиональный историк, он зорким оком художника видел жизнь наших предков в ее реальности и умел изображать их живыми людьми».

***

А вот еще одна вырезка — из «Вечернего Ростова» за 21 октября 1981 года со стихотворением Вениамина Жака «Буря»:

Даже самых удачливых,

Даже самых везучих

Любит жизнь озадачивать

Неожиданной тучей.

Солнце словно украдено,

Бьется небо о крыши,

Пляшут, прыгают градины,

Мчатся улицей рыжей.

Гром грохочет неистовей,

А разряды все ближе...

Надо выдержать, выстоять

И осилить, и выжить!

И заметка Колесникова на полях:

«Умный поэт Вениамин Жак опубликовал этот стишок. Еще более умный прозаик Михаил Соколов обнаружил в стишке крамолу. Что выдержать? От чего выжить? Что осилить? Такие идеи в годы оккупации немецкой были уместны, а сегодня это звучит подозрительно и двусмысленно.

Соколов шепнул свои сомнения на ухо уже сверхумному человеку — секретарю обкома Тесле. И тот, не называя фамилии автора стихотворения, публично выпорол Жака — не вольничай мыслями, не положено.

Так же вот политические дураки в строчках Леонида Григорьяна о Римской империи:

А государственность стоит

На лучевых и на берцовых,

— усмотрели намек на Советскую власть. Дескать, наша государственность стоит на человеческих костях.

Поистине — нет предела человеческой глупости!».

***

1 ноября 1965 года, в период неутихающей травли Пастернака, Колесников отправил тогдашнему редактору «Литературной газеты» Александру Чаковскому открытое письмо в защиту Пастернака. Не буду приводить его полностью, хотя оно сохранилось в архиве Колесникова, скажу только, что суть его заключалась в том, что он предлагал отменить постановление об исключении Пастернака из Союза писателей, потому что на нем лежит зловещая тень культа личности Сталина, и издать собрание сочинений Пастернака.

Пытался он включить в борьбу за реабилитацию Пастернака и Илью Эренбурга. Тот ответил ему письмом следующего содержания:

«Уважаемый Гавриил Семенович, я вполне понимаю Ваши чувства. В свое время я никакого участия в осуждении и исключении Б. Л. Пастернака не принимал, однако я не пользуюсь никаким влиянием на писательские организации и мое вмешательство не может оказать воздействия на их решения». Колесников так комментирует это письмо: «Даже Илья Эренбург в те годы не мог оказать на Союз писателей никакого влияния — таким твердокаменным монолитом высился тогда над нами наш Союз».

«Вот потянул ниточку воспоминаний, — пишет Г. С. Колесников, — и начал разматываться целый клубок...

Близко к тому времени в Ростов приехала «Литературная газета». Отчитываться перед своими читателями. Я рассказал о своем письме Чаковскому, возмутился тем, что «Литературка» не нашла в себе смелости высказать свое отношение к судьбе Пастернака, и не только не опубликовала мое письмо, но и не ответила мне ни словом.

— И правильно сделала!

Это из зала подал голос Ашот Гарнакерьян. Счастливый был человек Ашот Георгиевич. Он всегда и точно знал, что сегодня правильно и что неправильно. Сам он всю жизнь шел правильным путем, никогда ни в чем не сомневался и не отклонялся от, как ему казалось, верной дороги. Но вот беда — Ашота Гарнакерьяна нет в русской литературе, а Бориса Пастернака никому не удалось вытравить из русской и мировой культуры...»

Колесникову посчастливилось видеть и слышать Пастернака, и произошло это при обстоятельствах довольно комических. Об этом он рассказал Андрею Вознесенскому, когда тот принимал активное участие в подготовке приближающегося 100-летия со дня рождения Пастернака.

Вот этот рассказ:

«Вероятно, в 1935 году мы с женой отправились в Колонный зал Дома Союзов на встречу с советскими поэтами. Мне отчетливо запомнилось на этой встрече галифе Алексея Суркова коричневато-желтой кожи, несколько надменно вскинутая голова жиреющего Джека Алтаузена. И особенно Вера Инбер — маленькая, шустрая, уверенная. Она читала «До чего же хороши эти карандаши», «Сороконожку» и какие-то стихи о добродетельной фабричной работнице. Рефреном к ним был риторический вопрос: «Ну, а если спросит Сталин, как дела?» Взволнованная работница отвечала что-то подобающее обстоятельствам. Стихотворение было длинное, рефрен повторялся несколько раз. Когда Вера Инбер в очередной раз произнесла: «Ну, а если спросит Сталин, как дела?» — зал взорвался аплодисментами. Вспыхнула овация. Люди повскакали с мест... Вера Инбер покраснела и заулыбалась. Бедная Вера! когда до нее что-то дошло и она обернулась, то увидела в дверях задней стенки сцены смущенного Пастернака. Он поднял руки и жестами старался успокоить бушевавший зал. Вера Инбер в слезах убежала за кулисы. Борис Леонидович сел за стол, но тут же поднялся и стал читать стихи на смерть Кирова. Читал плохо: невнятно, косноязычно. Но зал замер, боясь проронить хоть слово из того, что читал Пастернак. Когда он кончил, овация повторилась...

Еще раз я встретился с Борисом Леонидовичем уже после его смерти — на кладбище в Переделкине.

Мерцает свечка восковая

У беломраморной плиты.

Теперь с ним слава вековая.

О слава! Где скиталась ты,

Когда ему плевали в душу,

Когда он ругань нашу слушал

И сам ответить нам не мог,

Искусства слова царь и бог? Переделкино, 1987 год.»