ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2007-й

Жизнь и творчество донских писателей

Д. Данин

НАС ПОЗНАКОМИЛ БОРИС СЛУЦКИЙ

Из письма писателя Даниила Данина к Виктории Кононыхиной-Сёминой

Должен попросить у Вас прощения за то, что отвечаю с таким безбожным опозданием. Но меня больше двух месяцев не было в Москве. И лишь после Дня победы высыпалась мне на стол скопившаяся почта, которую вынимал из ящика и берёг мой сосед. (Не делайте отсюда вывода, что я холостяк-вдовец. После смерти Софьи Дмитриевны — она умерла в сентябре 1981-го — я женился во второй раз, на старинной своей приятельнице Наташе Мостовенко. Софья Дмитриевна навсегда незабвенна, но и в новом браке, или — лучше — в новой любви, мне очень посчастливилось).

Я рад, что Вы вспомнили о нашей короткой, однако исполненной сердечной доверчивости, дружбе с Виталием. Жалею, как и Софья Дмитриевна об этом жалела, что Вас не было в Дубултах, где наша дружба началась.

Ещё в прошлом году я должен был Вас поблагодарить за «Рабочие заметки» Виталия. Но всё откладываю; это — как обычно, из благих побуждений: на меня произвели сильное впечатление эти «Заметки» — их прямота, открытость, странная умудрённость (не опытом, а глубинным пониманием), «порядочность и горячность» (как сам он выразился в одном месте), и эти человеческие достоинства сёминского профессионализма напомнили мне книжечку Юрия Трифонова в той же серии, и я задумал написать небольшое «нечто» об этих двух «рабочих работах» вместе, а написав, послать Вам ксерокс в знак признательности — независимо от случайностей опубликования написанного... Но — задуманное и даже вполне сладившееся в голове пришлось всё откладывать и откладывать из-за безысходной погружённости в собственное никак не кончающееся сочинение совсем другого толка (оно называется «Это с нами войдёт в поговорку»... и замешано на Пастернаке, но в нём пройдут постепенно все друзья жизни и кое-что расскажется о Виталии тоже, а написано уже больше 20 листов, однако, финала не видно). И теперь уж я совсем не уверен, что первый благой порыв с «Рабочими заметками» превратится в дело — просто не вижу, когда выкроятся на это время и умонастроение...

Виталий — единственный случай в моей жизни, когда духовно-душевная связь — дружба — возникла так внезапно и сразу выявилась так полно, а потом, не успев хоть сколько-нибудь продлиться, так же внезапно и непоправимо прервалась! Поэтому мне очень трудно написать о нём связное, достоверно-звучащее, содержательное воспоминание. (В нём оказалось бы больше меня, чем Виталия, а это до крайности неприятно). Хочу всё же рассказать Вам о нашем совместном участии в одной невесёлой истории той поры.

Нас познакомил в Дубултах Борис Слуцкий. Мы с Борисом сидели за одним столом и жили на взморье уже две недели, когда однажды, — впрочем, что это я пишу, будто бунинско-паустовский рассказ сочиняю, меж тем как совершенно точно знаю, — с каждодневными пометками о случившемся и стоящем внимания, — так вот, когда 16 мая за соседним столом появился рослый незнакомец с серьёзными глазами, показавшийся мне молчаливым и наблюдающим ближних холодновато, без готовности к панибратству, я сказал Борису, что по-моему «на набережной появилось значительное лицо». Он удивился: «ты что — не знаком с Сёминым?» Удивление было естественным, потому что к той поре (а шла весна 1977-го) Сёмин уже много лет был одним из самых читаемых и почитаемых новомирцев твардовского призыва (если можно так выразиться), да и независимо от «Нового мира» уже прочно вошёл в разряд непреклонно-честных и надёжно-правдивых наших писателей — отряд немногочисленный, отчего и удивился Слуцкий моему «незнанию Сёмина в лицо».

У меня помечено 17-18 мая — дождь, 7-9 градусов, но вопреки этой осенней погоде — дальние прогулки вдоль моря с обоими С. — Виталием и Борисом. На самом деле я им в достойные со-прогульщики не годился: они оба бывали неутомимы, а я тогда легко уставал. Замечаю это попутно, потому что Виталий тотчас начал внушать мне необходимость беспощадной физической тренировки. Он говорил, что спасается от бед со своим сердцем только этим путём. И летом, когда мы снова пересеклись в Переделкинском Доме творчества, он заставлял меня регулярно — изо дня в день — перед обедом — до седьмого пота скакать у пинг-понговского стола под лестницей. Я не верил и не верю в благо физического насилия над собой, но противиться убеждённости Виталия, что «в этом — спасение», не мог. И скакал! А в Дубултах — к несказанному удивлению С. Д., — стал прилежно ходить ранними утрами всё дальше и дальше. Объяснялось это до крайности просто: мне было интересно разговаривать на ходу с Виталием. Особенно после того, как вскорости несчастливо улетел в Москву Слуцкий. Об этом-то я и хотел рассказать Вам в двух словах.

Борис приехал тогда на взморье в уже неблагополучном состоянии. От меня он этого не скрыл: мы приятельствовали с довоенных — студенческих — времён, и хотя отношения наши были сложными, ибо не раз бегали между нами чёрные кошки, доверия друг к другу мы не теряли. Он сказал, что у него плохо с головой. Не буду вдаваться в подробности. Виталию я об рассказал в ответ на его вопрос — «почему в таком удручении Слуцкий?» Это было уже 23 мая — через неделю после приезда Сёмина, когда мы успели вполне сойтись. Виталий сразу отозвался очень памятно: «уж лучше посох и сума!» Потом мы советовались, как быть. Дело в том, что рано утром или накануне Борис купил билет на самолёт, а в Москве его ждала пустая квартира. Наша идея была — предпринять что-нибудь лечебное здесь, под Ригой, в Доме, где есть врачи и друзья, еда и уход. Уже сама лёгкость, с какой удалось уговорить Бориса вернуть в авиакассу билет, была болезненно-странной — в полном разладе с его характером. Врач Айна Карловна вызвала рижского невропатолога. Тот сказал, что тут нужен психиатр в стационаре. У меня записано, что утром следующего дня, 24-го, мы втроём пошли за новым авиабилетом для Бориса, а потом принялись названивать московским друзьям, дабы они в 18.47 встретили самолёт, вылетающий из Риги в 17.12 рейсом 2096. Я звонил Юрию Трифонову, а Виталий, если не ошибаюсь, Лёве Левицкому. В четыре часа мы повезли Бориса на директорской машине в аэропорт. Чтобы как-то отвлечь беднягу от его мрака, мы стали описывать этот срочный вылет, междугородние переговоры, таинственный вызов врача из столицы и тэ-дэ и тэ-пэ в духе политического детектива. Виталий придумал, что мы везём крупного политического авантюриста, которого будут выуживать из толпы пассажиров агенты разных разведок. Сюжет всё усложнялся, и Сёмину действительно удалось казавшееся мне невозможным: он на несколько минут завладел вниманием совершенно безучастного Бориса! А степень этой безучастности поразила Виталия уже на аэродроме (я-то знал, как это стало происходить со Слуцким, но для Сёмина то было ещё внове): когда мы подошли к выходу на поле и Борис шагнул за воротца контроля, он не оборачиваясь, не поднимая и не опуская головы, тем же шагом пошёл к самолёту, забыв, что его кто-то провожает и надо бы хоть попрощаться... Так до конца и не оглянулся!

Однако, очевидно, в его больной голове просветлённо отпечаталось то начало его многолетнего ухода «в другую жизнь». У меня помечено, как 18 августа я навещал его в Первой Градской больнице, где он обитал в одиночке с зарешёченным окном и пребывал в глубокой депрессии. Он спросил меня о двух людях — об С. Д. и о Виталии Сёмине. Схватившись за эту ниточку, я стал раскручивать её назад до Риги, хотелось убедиться, что он помнил себя в мае. И в трудной переброске словами он с таким же трудным подобием улыбки сказал, что «конечно, я играл политического авантюриста...»!

В дарственной на «Рабочих заметках» Вы написали: «Июль 1977 г. в Переделкине, — какая прекрасная, какая печальная даль». Это правда. Вы приехали с сыном 10 июля, а за четыре дня до того, 6-го, мой приятель — художник Боря Жутовский — рисовал коричневым карандашом портрет Виталия. Он тогда спорадически делал для себя портретную «серию достойных» и очень обрадовался случаю «поймать на карандаш в Переделкине ростовчанина Сёмина». Этот портрет (он у Вас должен быть) есть у меня в хорошем отпечатке и я его храню, как память о той прекрасной и печальной дали. И ещё мне осталась на память подаренная Виталием перед его отъездом трагическая книга «Семьсот шестьдесят третий». Он написал на форзаце: «Софье Дмитриевне Разумовской и Даниилу Семеновичу Данину (Серафическому) в знак любви и благодарности В. Сёмин. 10 августа. Дубулты-Переделкино»... Это загадочное в скобках «серафический» до сих пор радует и томит меня какой-то дружелюбной непонятностью... А в Еженедельнике я нашёл сейчас пометку, сделанную 10 июня 77, в день нашего с С. Д. отъезда из Юрмалы: «16.30 — автобус в Ригу. Вит. Сёмин едет с нами на вокзал. Новая дружба». Мне было тогда 63. Софье Дмитриевне — 73. Поразительно, что в таком возрасте смогла завестись у нас новая дружба, да ещё с пятидесятилетним младенцем!

Среди непрерывных потерь, на которые не скупится жизнь, утрата новых — нежданных-негаданных — обретений, может быть, всего несправедливей.

Я присоединяю с благодарностью свой голос к тем голосам, что будут 12 июня произносить в память о Виталии лучшие на свете слова.

Обнимаю Вас

Ваш Д. Данин

17 мая 87, Москва.