ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Вып. 29-й

Жизнь и творчество писателей

Л. Н. МАЛЮКОВА

ПИСАТЕЛЬ ЗАБЫТЫЙ И ВОЗВРАЩЁННЫЙ

История русской литературы не знает более трагической судьбы, чем судьба Ф. Д. Крюкова. Сегодня очевидно: нет у него и точного захоронения, – ни могилы, ни креста. В воспоминаниях современников, разделивших с ним весь ужас братоубийственной Вандеи, сохранилось лишь общее определение: умер на Кубани при отступлении от возвратного тифа. Последние сведения о погребении писателя близ хутора Незаймановский Тимашёвского района также не имеют пока подтверждения.

Фото из фонда Дома русского зарубежья имиени А. Солженицына

Впрочем, этот жребий творческой личности в российском безвременье не исключение (О. Мандельштам, Н. Гумилёв, М. Цветаева, В. Хлебников, Н. Клюев, В. Мейерхольд…). Но от каждого сохранялись в памяти поколений их творения. Иное Фёдор Крюков. Семьдесят лет его имя обрастало неизвестностью, вычёркивалось из всех анналов культурного наследия. Публикация чёрного тома «Повести и рассказы» (1990) воспринималась как чрезвычайная неожиданность, прорыв из тёмной бездны времени: наша непредсказуемая эпоха работала на писателя. Сегодня его книги издаются и переиздаются, из многопудовых архивов извлекается ранее неизвестное. Творчество Крюкова изучает, исследует целая группа российских учёных (А. Венков, Л. Дода, А. Лавров, А. Г. Макаров, А. Метасов, М. Михеев, И. Мурашкин, В. Самарин, А. Чернов). Восстанавливается «родимый очаг» писателя в станице Глазуновской, а в юбилейный год состоялись научные конференции в городах России, где его судьба оставила неизгладимый след (Санкт-Петербург, Пушкинский Дом; Орёл; Ростов-на-Дону), открыт обелиск в Краснодарском крае (хутор Незаймановский).

Возникает закономерный вопрос: чем вызван столь резкий интерес к этому имени? Связан ли он только с поутихшей ныне полемикой вокруг романа М. Шолохова «Тихий Дон»? Едва ли. Когда накал страстей поубавился, открылась огромная ценность этого великого писателя-гражданина. По сути, мы стали возвращаться на путь, завещанный нам современниками Фёдора Крюкова, к тем высоким оценкам, которые были высказаны на торжественном 25-летнем юбилее его творческой деятельности с ориентацией на далёкое грядущее.

«Донцы никогда не забудут заслуг своего согражданина-писателя», «…имя Ваше как перл сверкает среди имён родной литературы. Как Атаман, горжусь быть представителем народа, который дарит великую Россию столь славным именем как Ваше. От души желаю вам здравствовать на многие годы» (Пётр Краснов), «Редакция “Донской волны” земно кланяется писателю Земли Донской и верит, что попирует на золотой свадьбе казака с литературой» (Виктор Севский) [1]. Все эти поистине дифирамбические оценки воспринимаются из нашего далёко как трагическая оборванность несбывшихся надежд. Невольно вспоминаются элегические строки Эльзы Триоле: «Мёртвые беззащитны, но мы надеемся, что наши книги нас защитят» [2].

Пройдёт немногим более года со времени юбилея, и сквозь жуткое марево Гражданской войны осколки российской печати с немалым запозданием донесут трагическое известие: «Фёдор Дмитриевич несомненно унёс в могилу “Войну и мир” нашего времени, которую он уже задумывал, он, испытавший весь трагизм и всё величие этой эпопеи на своих плечах» [3].

Словно предчувствуя эти пророческие уверения, Крюков заготовил на них  впечатляющий ответ: «Может быть, отойдя на расстояние, в исцеляющую даль времени, будет создано целостное отображение великой туги народной, беды казачьей. Сейчас это сделать нет сил. Слишком близки, слишком свежи, остро и жгуче болезненны кровавые раны и язвы гвоздиные, зияющие на теле родного края. <…> Беспристрастный протокол даст сухие цифры <…>. Я пройду пока мимо этого языка действительности <…>. В беглых, бессистемных впечатлениях я попробую передать только мелкие осколки разбитого зеркала жизни…» [4].

Эти разлетевшиеся осколки он собирал скрупулёзно и мучительно с первого дня Февральской революции, когда застигнутый на улицах Петрограда анархической стихией, наблюдал и фиксировал каждый «нюанс» этого трагического явления, рискуя, заблуждаясь и радуясь («Наконец-то, свершилось!»), и до последних дней своей жизни, покидая донскую землю в январскую стужу с финальным обозом белых частей.

Известно, что жизнеспособность творческой личности определяет время. Но чем притягательна она в далёком имени «Крюков» в наш шальной век катастрофического падения культурных ценностей? Что мы воскрешаем в нём, спустя сто лет после его гибели, и как включается он в литературную панораму российской истории? Вопросы ключевые, исключение которых разрушает представление о творчестве писателя в целом.

Современники Ф. Крюкова, и не только «земляки», но и величины российского масштаба (Горький, Короленко, Серафимович), остро ощущали, какими тайнами литературного мастерства владеет писатель и что доселе невиданное открывает он миру. И всё это после того, как к его магистральному аспекту изображения – казачеству обращались классики русской литературы (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Чехов). Стало очевидным, что до Крюкова русское общество по сути не знало казака. Оно представляло казака-воина, некоторые особенности его характера, исторически сложившегося быта, но казака-хлебороба, всей глубины его души на новом взбудораженном эпохальном этапе не ведало. Это был взгляд «со стороны» другого сословия, уровня культуры и уклада.

В этом отношении любопытно сопоставление повести Л. Толстого «Казаки» и рассказа «Казачка» Ф. Крюкова. Толстой написал гениальную повесть, впервые с такой скрупулёзностью художника-реалиста воссоздав не только быт и нравы, но и своеобразный облик казака. Между тем на первом плане он сосредоточил романтизацию этого героического сословия (могуч и силён старый казак дед Ерошка; красив, высок, ловок и мужествен юный Лукашка, воплощая истинный облик джигита в небрежной, изорванной одежде, но непременно с дорогим оружием; красива и своенравна гордая Марьяна, дочь облачённого властью хорунжего…). У Крюкова акцент перенесён на нравственный, духовный уровень «обычных» персонажей и на те противоречивые социальные устои, которые обусловили особенности весьма сложной жизни казачества.

Характерно, что «чертёж» сюжета у писателей весьма сближен: у Толстого юный аристократ, промотавший родительское наследство Дмитрий Оленин покидает столицу и уезжает юнкером на Кавказ в богатую казачью станицу «за счастьем»; у Крюкова студент Ермаков после долгого отсутствия возвращается из Петербурга в родные места, надеясь лишь на радость «узнавания». Но столица и малая провинция лишь создают острый колорит противостояния. В итоге «прелюдия» из юношеских грёз Оленина оборачивается банкротством: он оставляет и вымечтанный казачий «рай» не принятым и не понятым. Влюблённый в свою малую родину Ермаков с грустью обнаруживает, как много в ней тёмного, неразвитого и дикого (что в результате во время великой смуты станет одной из причин народной трагедии). Переживания Натальи Нечаевой, оболганной и затравленной неразумной толпой, Крюков передаёт психологически тонко и напряжённо. Влюблённый  Ермаков её состояние воспринимает как собственное потрясение: в смерти жалмерки Натальи он ощущает не только личную трагедию, но и целого народа.

Один из симптомов творчества Крюкова – воссоздание событий через собственное восприятие (это проявляется и в рассказах, и повестях, где за опосредованностью образа зачастую отчётливо реминисцирует образ самого автора). Особенно рельефно такая «мета» обнаруживает себя в публикациях революционного времени. В напряжённых диалогах, нередко сумбурных и ожесточённых, в сухих отрывистых репликах, мимолётных фразах и невнятных отголосках динамика нарастающей российской трагедии изображается метко и колоритно. Так чутко передать происходящееот пролога до рокового конца мог лишь непосредственный наблюдатель и участник событий.

В прологе, ещё за пределами увиденных действий, начинают проявляться наивно лукавые высказывания о казаках как о как вольном племени, живущем исконно трудолюбивым порядком («Наша жизнь в одном: казак работает на быка, бык – на казака, и оба они – два дурака» («В углу») [5, с. 124]. Однако «бескровная» революция докатилась и до равнодушного ко всем переменам казачьего угла, и мирные устои дрогнули. На первом этапе никто не может понять, кто такие большевики, но смутные отголоски о них и их притязаниях на святое из святых – землю вызывают бурю разноречивого негодования, которое выльется очень скоро в необратимую катастрофу целого народа: «В свои земли вщемить лапу не дадим никому…  – А портной Мыльцев собирается весной пахать… – Пущай в свою Шацкую губернию едет и пашет, его земля там… А тут мы ему такую нарезку покажем!» – Ну, рассчитывает, что ему тут пай нарежут. – Я, говорит, большевик… – Морду и большевику покулупаем!» [5, с. 125].

И когда стало очевидным, что Дон втягивается в гражданскую войну и возникла необходимость в добровольческих дружинах, казаки также не спешат – занимают выжидательную позицию. Обобщённые реплики и утилитарные вопросы, как нельзя более отражают разноречивый конгломерат народного настроения («А жалованье какое будет?<…> – Да они, может, и не придут сюда…<…> – А если они у нас скотину и хлеб будут отбирать?  – На пороге помрём, – не дадим!»  [5, с. 127]. «Нас не тронут, кому мы нужны… А генералья, офицерья пущай сами себя огрантировывают» [5, с. 141].

Голгофа национального сознания набирает свою необратимую силу. С жаждой упоения ждут казаки фронтовиков: вот придут и наведут порядок. И они пришли, внеся в клокочущую обстановку ещё большую смуту: улыбка судьбы оказалась зловещей гримасой. О том, какую разрушительную силу приобретает фронтовик, «окрашенный в большевистский колер», Ф. Крюков воссоздаёт динамично и зрелищно. Мелькают знакомые названия станиц и хуторов (Урюпино, Прилипки, Ендово, Шашкино, Берёзовская, Каргинская, Хованский…), и хотя центр событий более сосредоточен в Михайловке или Усть-Медведицкой – всё это вместе взятое приобретает образное выражение «угла». Есть в этом нечто общее от народного выражения «медвежий угол», который становится олицетворением не только неразвито-тёмного, отгороженного от целого мира, но и проявлением неуправляемо-стихийного, разбойного начала. Однако суть в том, что у этого начала есть свой невиданный до времени «роковой» исток: ненавистная за три года война и стоянка полков в Бессарабии, которая стала предварительной «подготовкой» к большевизму. Его «пропагандисты» прекрасно понимали, на какие «нервы души» народного недовольства можно «надавить» взрывоопасно: «чем далее ехали, тем больший имели успех.<…> В Царицыне педагогическое натаскивание было довершено, и в родные станицы полк въехал во всей красе революционной развязности, широты и глубины» [5, с. 130–131].

Характерно, что образы фронтовиков у Крюкова приобретают оценку «тройного обзора»: непосредственно авторского. Здесь и портретные детали новоявленных героев, «мозглявых, с мокрыми носами», и аттестация их действий, похожих «на разудалую солдатскую ватагу», и сожаления, подобные плачу по прежним «детям-казакам», любовно снаряжённым на защиту родины, и стремление понять, что «преобразило до неузнаваемости эту молодёжь, сделало их чужими, вызывающе грубыми, наглыми, отталкивающими. Откуда этот разбойный облик, упоение сквернословием?».

О том, что революция – тяжелейшее похмелье, сказано немало в документально-художественных произведениях, созданных по следам событий (И. Бунин «Окаянные дни», И. Шмелёв «Солнце мёртвых», М. Пришвин «Дневники», З. Гиппиус «Петербургские дневники»). Но у Бунина действие происходит в Москве и Одессе, у И. Шмелёва – в Крыму, З. Гиппиус – в Петербурге, М. Пришвина – в Москве и в средней полосе России. У Ф. Крюкова акцент перенесён именно на такую географическую арену, где, начиная с конца 1917 года, решалась судьба России, когда центр грандиозных событий сдвинулся на юг, в Область войска Донского. В этом отношении Ф. Крюков выступил как участник и летописец исторических действий на легендарном Дону. По строгому счёту мы воскрешаем утраченный документ эпохи, отражённый в распалённых лицах, смятённых массах, в самых противоречивых и катастрофических проявлениях, которые прошли через болевой нерв автора, ставшего «по ту сторону баррикад» и не принявшего революционной идеологии: его ощущения беспримерного потрясения. На вопрос «за что мы воюем» он не знал колебаний: «мы воюем за свой родной край, за целость его, за бытие казачества, за право жить тем бытовым укладом, который унаследовали мы от славных своих предков и которому все – от генерала до рядового казака – мы одинаково преданы всем сердцем.<…> За родину мы бьёмся. За неё, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою» [6].

Наше время внесло свои коррективы, казалось, в кристальную незыблемость большевистских аксиом, как единственно верных и неизбежных. Их фатальность уже отчётливо ощущал из эмигрантского далёка русский писатель М. Осоргин. Он считал, что видеть в истории только красных и белых ‑ вряд ли видеть истину: «Стена против стены стояли две братские армии, и у каждой была своя правда и своя честь<…>  Было бы слишком просто и для живых людей, и для истории, если бы правда была лишь одна и билась лишь с кривдой: но были и бились между собой две правды и две чести, и поле битв усеяли трупами лучших и честнейших» [7].

Тревожный объектив Ф. Крюкова вторгается всюду: от сумасбродных митинговых площадей, взбудораженных улиц, переполненных кочующим людом, до хаотически заполненных залов, ещё недавно именовавших себя Благородным собранием, и пошатнувшихся казачьих куреней. И всё это происходит с социальным сословием, которое исторически заявляло себя опорой, верой и надеждой Российского государства. «Разрухой в головах» объясняет писатель первопричину самых разнузданных проявлений недавних защитников России. Массовые эпизоды вскрывают их абсолютную некомпетентность в нахлынувшем мороке новоявленных представлений.

На вопрос старика «кто такие большевики» объявивший себя большевиком «мозглявый» парень «учительно» произносит: «Большевики? Первые люди!». А на уличных митингах «фронтовой большевик», усвоивший лишь внешне ораторские приёмы, «горохом барабанит»: «Товарищи! Мы состоим на демократии! Главное суть-соль – солдатский совет рабочих депутатов… А что они из себя воображают, то это вкратцах вам даже объяснить невозможно» [5, с. 131].

Не менее колоритно эта просвещённость воспроизведена в эпизоде казачьих частей, бросивших фронт и остановившихся в слободе для дележа казённого имущества: все они начинены «углублением революционного сознания». Грубые обрывочные фразы, резкие сумбурные заявления, слепая амбициозность и озлобленность – всё это становится полигоном, способным взорваться в любой момент. «Серому обывателю» «хозяин жизни» фронтовик грозно заявляет: «Это почему такое нет у вас до сей поры совета?» На что тот ему резонно отвечает: «Был да весь вышел.<…> – Они и советчики-то, что ни самый фулиган – то и советчик» [5, с. 141]. Далее диалог развивается в плане трагикомического фарса: «Вы, значится, за буржуев и за кадет руку держите?» – Никак нет… помилуйте…– Видать по всему: приспешники Каледина…– Да помилуйте, чего вы привязываетесь? Мы даже не понимаем, кто это – кадеты? – Учёные люди. – Ученики, что ль? – Юнкеря, студенты. Вобче – все приспешники Каледина. – А буржа? – Богачи.–Тсс.. Скажи на милость… А партизаны – кто же будут? – Обязательно враги народа… приспешники Каледина» [5, с. 141]. Всё это весьма зримо напоминает солдатскую политграмоту невежественного ефрейтора Сероштана в повести А. Куприна «Поединок» («Кого мы называем врагами у-ну-трен-ни-ми?<…> Унутренними врагами мы называем усех сопротивляющихся закону<…> : бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки!») [8].

Судя по очерковым публикациям, Крюков предельно чётко представлял весь дальнейший ход событий. «Траектория» полёта русской души начинала «приходить в себя» с момента вторжения такого «мутного потока», от которого стало «задыхаться» само казачество. Появилась целая ватага «новых хозяев» жизни, ранее называемых «обормотами»: чего только стоит хромой пьяница Васька Танцур, ставший главным лицом по обыскам, арестам и реквизициям («После красных гостей»), или дебошир и вор Гаврила Гулевой, наделённый теперь такой «народной властью», что мог затаившемуся врагу заведомо «развернуться и дать» или отправить в тягулёвку («После красных гостей»).

Новая власть была привлекательна уже тем, что вопреки прежней, давала невидимую широту и разветвлённость бюрократическому аппарату: прежняя власть обходилась бюджетом в 300 рублей при шести управленцах, новая власть увеличила штат до 64, не считая шпионского разветвления, бюджет поднялся до 90 тысяч.Неизгладим образ старика, встреченного автором на дорожном «столпотворении» и высказавшего свою житейскую мудрость о «российской беде» («Ну, такая злоба в мире пошла, такая злоба… взъелись все один на другого и – кончено.<…> – Эти фронтовики десятые попришли, слому не было им!.. То не так, другое не по его, своевольство, самоуправие, ... насчёт Бога загнёт – волосы дыбом аж станут. <…> – Ну-у… сейчас-то они ручные стали…<…> – Как хлебанули горя от этой красной пакости<…> – Притихли. Таперь с ними говорить можно. – Черезчего злоба, мол, вошла в мире? Через зависть<…>. А чего вы порядочного сделали? Деды-прадеды вам наживали, а вы…» [9].

Очерки Крюкова 1919 года буквально пронизаны эпизодами столь тревожного напряжения.

В результате, обратившись к «покаянию и отрезвлению», неудержимо и властно вспыхнул «дух святого протеста». С какой любовью и надеждой писатель акцентирует внимание на исконно человеческих ценностях, не забытых и не уничтоженных никакими горестями и невзгодами! Он верит, что подлинно здоровое и благоразумное в народе восторжествует, потому так пристально останавливается на целой галерее казачьих персонажей: «ветхий» старик Платон Самойлович, богатый домовладелец, в разбитых штиблетах тянет на себе обломанную ось («Казённая вещь… надо прибрать» — «Цветок-татарник»), «гулко вздыхает» среди непрерывно бухающей артиллерии пожилой казак: «Эх, молотьба-то, молотьба-то пропадает» («Усть-Медведицкий боевой участок»), невероятно трогателен эпизод встречи есаула с казаком Кудиновым, протягивающим на прощание две французские булки («Гостинчик от меня… как вы наш старый командир… У кого-кого, а у вас за нашего брата всегда печёнка болела». И это в то время, когда шло безудержное глумление над офицерством).

Авторский объектив  сосредоточивается и на серии образов молодого поколения, надежды и веры казачества, только что вступающего в жестокую борьбу (невидимый телохранитель есаула пятнадцатилетний казачок, неустрашимый вестовой, скачущий сквозь оружейный вой и оберегающий друга-коня («Усть-Медведицкий боевой участок»), и даже семилетний Панкратка, собирающий в местах разрывов «стальные гостинцы» («Цветок-татарник»).Характерно, что истоки  жизненной энергии и силы противостояния Крюков находит и в культурно-историческом опыте России, обобщённом в бессмертном цветке-татарнике в повести Л. Толстого «Хаджи-Мурат»: «Он один стоял среди взрытого, взборождённого поля, чёрного и унылого, один, обрубленный, изломанный <…> стоит и не сдаётся человеку, уничтожившему всех его братьев кругом его» [10]. Образ, прекрасный своей неистребимой жизнестойкостью. Но он «дистанционен», светит сквозь века как неугасимая лампада, дающая силу, надежду и веру. А в реальности вставали актуальные, жгучие вопросы: «…за что идёт эта кровавая бессмысленная бойня, кому от неё выгода, кто стал благополучнее, счастливее, какое облегчение и улучшение внесла она в жизнь, какой новой истиной осветила и возвысила человечество?» [11].

 Всё было поставлено на карту, но трагический вопрос «Быть или не быть» неумолимо клонился к роковому концу: «Мы, захваченные маховым колесом событий, ныне происходящих, не доживём до этого, не узнаем места, отведённого нам в мировой трагедии, не увидим своего отражения в будущей эпопее человечества» [12].Такие пророческие предчувствия в статьях Крюкова 1919 года всё чаще возникают среди уверенности в благополучный  исход беспощадной борьбы. Гордая и трогательная любовь писателя к родному краю долго не хотела «верить» в его утрату, но действительность, обнажавшая жестокость распрей и неизгладимость противоречий, разразившихся и на заседаниях Войскового Круга, не внушала счастливого исхода. В августе 1919 года для Крюкова всё было решено. В прощальную встречу с Д. Воротынским на вопрос: «Ну, как дела?» Махнул безнадежно рукой: «Пропало… всё» [13].

Сказал, как выдохнул «под занавес».

Прошло сто лет со дня гибели Ф. Д. Крюкова и менее ста, как завершилась Гражданская война, а роковые русские вопросы «кто виноват» и «что делать» остаются. Но чем меньше «белых пятен» в истории русской культуры, тем ближе мы к «разгадке истины». Как случилось, что единый исторически сложившийся народ оказался втянутым в беспримерную ожесточённую войну друг против друга? Почему так трагически сложилась судьба казачества, этого героического племени, верных слуг царя и Отечества? Все эти как, впрочем, и другие подобные вопросы, мы будем ещё долго задавать себе. На многие из них найдём ответы в творчестве Фёдора Дмитриевича Крюкова.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Из юбилейного номера газеты «Донские ведомости» 18 ноября 1918 г. // Цит. по: Крюков Ф. Д. Обвал. Смута 1917 года глазами русского писателя. М., 2009. С. 298, 300.

2. Цитата из книги Эльзы Триоле, выбитая на её могильной плите.

3. Серапин С. (С. Пинус). Памяти Ф. Д. Крюкова// Цит. по: Крюков Ф. Д. Обвал. С. 340.

4. Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 233–234.

5. Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 124, 125, 127, 130–131, 141.

6. Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 246.

7.Осоргин М. А. Сивцев вражек // Осоргин М. А. Времена. М., 1989. С. 574.

8. Куприн А. И. Повести и рассказы. В 2-х т. Т. 1. М., 1963. С. 507–508.

9. Крюков  Ф. Д. Камень созидания // Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 162.

10. Его же. Цветок-татарник // Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 266.

11. Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 245.

12. Крюков  Ф. Д. Свежо предание // Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 169.

13. Воротынский Д. (Д. Ветютнев). Воспоминания и встречи // Цит. по: Крюков  Ф. Д. Обвал. С. 352.

Источник: Малюкова Л. Н. Писатель забытый и возвращённый // Донской временник / Дон. гос. публ. б-ка. Ростов-на-Дону, 2020. Вып. 29-й. С. 107—112