ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2018-й

Писатели

Е. П. ВЫСОЦКАЯ

ТОКМО ЗА СОВЕСТЬ

(Писатель Григорий Месняев)

К 100-летию начала Гражданской войны в России

Г. В. Месняев. Нью-Йорк. 1960-е годы

Имя писателя Григория Валериановича Месняева больше известно в русском зарубежье, чем на родине: его литературный дар открылся на чужбине.

Он сражался в «батальоне смерти» в Первую мировую войну и в полку генерала С. Маркова в Гражданскую войну [1]. Эти события нашли отражение в повести «Давнее», две главы из которой мы опубликовали. Судьба её главного героя капитана Сергея Свечина во многом схожа с судьбой самого автора – Григория Месняева.

Происходил Григорий Валерианович из мелкопоместных дворян Тульской губернии. «Род Месняевых не принадлежит к числу знаменитых и даже известных дворянских родов, – писал Г. В. Месняев. – Начало его не теряется в глубине веков, на страницах истории нельзя встретить этого имени; ни один Месняев не занимал сколько-нибудь высокого и видного положения, не пользовался богатством, почестями, известностью и другими благами жизни, выделяющего человека из общей массы ему подобных» [1].

Не сделав себе громкого имени на государственной или воинской службе, Месняевы, признанные в потомственном дворянстве по чину прадеда прапорщика Петра Ивановича, удостоились фамильного герба. «В червлёном щите, серебряный с золотой рукоятью меч в столб, проходящий сквозь корону и сопровождаемый внизу двумя серебряными подковами, шипами вниз. Щит увенчан дворянским коронованным шлемом. Нашлемник: три страусовых пера, из коих среднее червлёное, правое – золотое, левое – серебряное. Намёт: справа червлёный с золотом, слева – червлёный с серебром. Девиз: “Токмо за совесть”, золотыми буквами на червлёной ленте» [2].

Семейную историю Григорий Валерианович знал в подробностях от отца, оставившего подробные записки. Основоположник рода купец Пётр Месняев соорудил на свои средства в Козельске церковь во имя Сошествия Святого Духа, сохранившуюся до наших дней. Согласно семейному преданию. его сын Иван с ранних лет воспитывался в доме екатерининского сановника Д. И. Балашова и был наперсником его сына Александра, ставшего впоследствии министром внутренних дел. Благодаря близости к семье Балашовых Иван сын Петров Месняев получил хорошее образование. Недорослем, не будучи дворянином по происхождению он был приписан к Таганрогскому драгунскому полку и в восемнадцать лет получил офицерский патент. Местом воинской службы Месняева стал Кавказ. Выйдя в отставку, он поселился в приобретённом под городком Белёвым, в ста вёрстах от Тулы, имении Астафьево. С тех пор оно сделалось семейной вотчиной Месняевых.

Как многие дворянские дети, Гриша Месняев был определён родителями в кадетский корпус. Корпус располагался в Орле и носил имя полковника кавалерии М. П. Бахтина, пожертвовавшего на его строительство и обустройство целое состояние. Учебное заведение отличалось историей и традициями и, несмотря на удалённость от столицы, пользовалось вниманием царских особ. Памятные доски на его стенах гласили о визитах императоров Николая I, Александра II и великого князя Михаила Александровича.

Кадет Григорий Месняев. 1909 год, г. Орёл

Григорий Валерианович вспоминал: «В самом конце августа 1902 года, числа 27–28-го, моя мать привезла меня из тульского деревенского затишья в Орёл держать вступительный экзамен в корпус. Я был скромным и робким десятилетним мальчиком, и, конечно, мысль о таинственном корпусе страшила и волновала меня. Однако ощущение новизны, любопытство, а, главное, мысль о том, что я буду носить замечательную кадетскую форму, оттесняли вглубь встревоженной души беспокойные мысли» [3, c. 121]. Волнения мальчика не оправдались. Незадолго до того, как он был принят в корпус, все военно-учебные заведения Российской империи возглавил великий князь Константин Константинович, известный высокой культурой и образованностью. «Сама личность его символизировала новые начала в деле воспитания юношества и отход от рутины, сложившийся в последние годы» [3, c. 126]. В год поступления Гриши во главе корпуса был поставлен молодой полковник конной артиллерии В. Л. Лобачевский. Он приложил много усилий для того, чтобы побороть грубость нравов, зачастую присутствовавшую в кадетской жизни.

«Директор корпуса, инспектор классов, в меньшей мере ротные командиры, для крошечного кадета, только что переступившего корпусной порог, были чем-то вроде небожителей» [3, c. 130]. Другое дело офицер-воспитатель, под постоянным наблюдением которого кадет находился с утра до вечера. «Он его карал и миловал; когда нужно, распекал, а когда нужно, говорил с ним по душам; писал письма родителям и знал семейные условия всех своих питомцев; он руководил их интересами, читая вслух во время “пустых” уроков, водя их в театр, на прогулки, в город» [3, c. 130].

Любовь к царю и Отечеству мальчики впитывали из окружающего их мира. Лубочные картинки на стенах в наивной форме рассказывали о героизме русских солдат. Ветхое на вид корпусное знамя хранилось с николаевских времён как бесценная реликвия. Дежурные барабанщики и горнисты приучали к военному образу жизни. Песня о подвиге крейсера «Варяг», с гордостью распевалась на уроках пения и плацу. Встреча юных кадетов с императором Николаем II, прибывшим весной 1904 года в Орёл для проводов на войну 51-го Черниговского драгунского полка, осталась незабываемой.

В число обязательных к изучению общеобразовательных предметов входили математика (алгебра, геометрия и тригонометрия), физика, история, русский и немецкий языки. Русский преподавал донской писатель Ф. Д. Крюков. «Он, кстати сказать, совсем не интересовался своим преподавательским делом, на уроках явно скучал и большую часть времени занимался чтением вслух» [3, c. 142]. Читал Крюков мастерски, и благодаря ему кадет Месняев не только полюбил Гоголя, но и многие отрывки из «Мёртвых душ» запомнил на всю жизнь.

Литературные и исторические симпатии воспитанников определялись подбором книг в ротных библиотеках, где рядом с литературой по военной истории стояли карамзинская «Наталия, боярская дочь», романы Загоскина и Лажечникова, произведения Лескова и Толстого. Тогдашних литературных кумиров – Андреева, Горького и Арцыбашева – кадеты не читали, разницы между социал-демократами и социал-революционерами не знали, в политических вопросах «со своей приверженностью к традиционной России были отсталыми, реакционными и враждебными тем идеалам, которые исповедовала тогдашняя интеллигенция» [3, c. 169]. Из прочитанного мальчики «извлекали то, что рождало и укрепляло восхищение и гордость Россией. «Ни Базаров, ни Волохов и не Рудин не были нашими героями. Николай Ростов, Андрей Болконский, севастопольские и кавказские солдаты – вот кто пленял нас», – писал Месняев [3, c. 169].

Экзаменационная сессия по окончанию последнего, седьмого года обучения включала в себя около двадцати устных и письменных экзаменов. Кадеты относились к испытаниям очень серьёзно: «Неудачный ответ мог отрезать путь в артиллерию или затруднить доступ именно в то училище, о котором мечталось» [3, c. 183]. Успешно сдавшего выпускные экзамены Гришу ждало большое огорчение: в училище его не пропустили: врач, проводивший медицинский осмотр выпускников, констатировал у него порок сердца и не рекомендовал дальнейшую воинскую службу.

В 1909 году Григорий Месняев поступил на юридический факультет Киевского университета, окончив который, начал работать в Нежинском окружном суде. Спокойная гражданская жизнь продлилась недолго: вмешалась Первая мировая война. Его призвали в армию и направили для обучения в Виленское пехотное юнкерское училище.

С вступлением России в войну училище было эвакуировано в Полтаву, и вместо трёхлетнего в него ввели ускоренный, четырёхмесячный курс обучения. Молодым людям предстояло овладеть основами тактики, артиллерии, фортификации и топографии. После утренних классов батальоны строем отправлялись на полевые учения. Манёвры на местности и стрельбы закрепляли курс.

Училище издавна слыло строгим: девиз «Виленец – один в поле воин и тот воин» не был пустыми словами. Насколько позволял курс военного времени, преподаватели старались внедрить в сознание будущих прапорщиков хотя бы малую долю того, что носило печать «виленства».

Григорий Месняев прибыл в Полтаву к 1 мая 1916 года. Большинство юнкеров уже имели за плечами курс начального военного образования и с нетерпением ждали отправки на фронт. О войне помнили постоянно. Приказы с сообщениями о гибели выпускников училища на фронте зачитывали всему составу. Скорбная церемония завершалась словами «Вечная память тебе, славный виленец!». Несмотря на то, что люди в стенах училища собрались совершенно разные, всех их связывал патриотический дух и готовность выполнить перед Россией свой долг. «Недаром же, – рассуждал Григорий Валерианович, – «в революционные дни, когда русские люди испытывались в своей верности отчизне кровью и потом, – юнкера краткосрочных курсов, в своём большинстве, оказались в числе верных» [4, c. 221].

Осенью 1916 года шло Брусиловское наступление, победа казалась не за горами. Ввиду успехов на фронте было принято решение продлить обучение на месяц. Многие учащиеся испытали разочарование, опасаясь, что не успеют ко дню взятия Вены и Берлина.

Воинскую присягу виленцы принимали на легендарном поле Полтавской битвы, под сенью высеченных на трёхсаженном гранитном кресте петровских слов: «А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, только бы жила Россию». Перечисление имён полёгших под Полтавой двести лет назад русских солдат и офицеров подняло патриотические чувства.

Долгожданное производство юнкеров в прапорщики армейской пехоты состоялось 1 октября 1916 года. Вместо синих погон на плечах выпускников засияли золотые офицерские. После молебна священник раздал маленькие серебряные образки с изображением святых Козьмы и Дамиана – благословение Виленского военного училища на предстоящий тяжёлый путь. Торжественную церемонию завершило громкое «Ура!» государю-императору.

Новоиспечённым прапорщикам вручили памятные училищные знаки с изображением рыцаря на коне и словами «К высокому и светлому знай верный путь!». «Девиз этот, – писал Григорий Валерианович, – в сущности, мог быть полностью отнесён ко всему тому верному и непоколебимому, что составляло основу славной и могущественной Российской империи» [4, с. 226]. Благословение и виленский знак сопровождали Месняева и на Первой мировой, и на Гражданской войне. Однажды, когда на полевом перевязочном пункте его пропитанную кровью гимнастёрку сестра милосердия хотела бросить в груду кровавых бинтов, он вспомнил о виленском знаке и попросил вернуть.

Прапорщика Месняев зачислили в состав 152-го Владикавказского пехотного имени генерала Ермолова полка и отправили на Северный фронт. Очень скоро Григорий из восторженного молодого человека превратился в опытного, осторожного бойца; был дважды ранен, произведён в поручики.

Армия не осталась в стороне от политических волнений. Однако Месняев предпочитал не замечать поселившийся под боком дух тревожности. Февральская революция в одночасье порушила всё, чему он был предан и служил.

Под веянием революционных настроений Русская императорская армия была переименована в Революционную армию свободной России. Солдаты уравнялись в правах с гражданским населением. Но вместо ожидаемого повышения боеспособности повсеместно началось разложение армии. Фактически была отменена обязательность приказов, солдатские комитеты начали конфликтовать с офицерами и генералитетом. Росли анархия, дезертирство, полки отказывались идти в наступление, солдаты для отправки в тыл часто подвергали себя лёгкому самострелу, с неугодными офицерами расправлялись самосудом. Изменение за годы войны состав армии – выбыла большая часть кадровых офицеров, особенно в пехоте, солдаты-новобранцы неохотно шли под пули – усиливало центробежные процессы.

В июле 1917-го Григорий Месняев по собственному желанию вместе с несколькими офицерами полка перешёл в «батальон смерти» 38-й дивизии, хотя отлично понимал, что положение спасти уже невозможно. Его батальон вошёл в состав 1-го корпуса 5-й армии и участвовал 8–11 июля в боях у деревни Турмонт юго-западнее Двинска. Бойцы, с одной стороны, выполняли функцию ударников, с другой – закрывали тыл, препятствуя бегству с передовой солдат пехоты. Перед наступлением была проведена хорошая артиллерийская подготовка. Батальон шёл шестнадцатью волнами. Несмотря на жёсткий встречный огонь, удалось занять три линии немецких окопов. Перед последней колючая проволока оказалась не срезана, и солдатам-ударникам самим пришлось резать её под шквальными пулемётными очередями. Заняв с огромными потерями третью линию окопов, батальон залёг в ожидании поддержки, но помощь не пришла. «Батальон смерти» оказался в ловушке, немцы простреливали его неприкрытые фланги и тыл. После полудня под перекрёстным огнём стали отходить, захватив с собой пленных. После боя у Турмонта осталось менее 60% состава батальона. Атака, которая могла принести успех не только корпусу, но и армии, была сорвана благодаря поразившей пехоту болезни.

Восстановившись, батальон продолжил сражаться в составе 2-го Сибирского армейского корпуса под Ригой. В августе 1917 го при оставлении Риги Месняев был очень тяжело ранен и эвакуирован в лазарет в Петроград. Здесь он пережил октябрьские события и, чуть окрепнув, решил во что бы то ни стало пробираться на юг, подальше от охваченной революцией столицы. В Нежине до него дошли слухи, что на Дону генерал М. В. Алексеев ведёт борьбу с большевиками. Демаркационная линия между советской Россией и оккупированной немцами Украиной пролегала у станции Унеча. С немалым трудом и опасностями перейдя границу, Месняев попал в «освобождённую» немцами Украину. Из Харькова вместе с попутчиками на поезде он доехал до Новочеркасска. И твёрдо решил, что будет проситься к марковцам, заслужившим хорошую репутацию участием в Ледяном и Втором кубанском походах. С лета 1918 года в полку генерала С. Л. Маркова воевал его родной брат Пётр.

Проблем в армейской канцелярии не возникло, и Месняев получил предписание в 1-й офицерский полк. Марковцев ему удалось увидеть с расстояния в деле. Глядя на запылённых, запыхавшихся и ещё не остывших от боевого возбуждения молодых людей, Месняев понял, что с выбором не ошибся. Чёрные погоны с вензелем «М» вселяли уверенность в победу.

Однако белые, упорно сопротивляясь, вынужденно отступили на юг. Храбрым марковцам приходилось обороняться. 31 декабря они потеряли в боях под селом Алексеево-Леоново (Донбасс) две трети бойцов. В январе 1920 года, восстановив поредевшие ряды, крепко встали на позициях южнее Ростова. При отступлении армии Деникина вглубь Кубани снова потерпели серьёзное поражение в бою у станицы Ольгинской. Закрепиться на рубежах не удавалось, рвалась связь между штабами и частями. Надежды на скорую победу таяли. Полковое командование приняло решение идти в Новороссийск.

Продолжить дальнейший путь вместе с полком Григорию Валериановичу было не суждено. Поручик Месняев в беспамятстве свалился в сыпняке. В марте 1920 года вошедшие в состав 1-го армейского корпуса части марковцев ушли из Новороссийска морем в Крым. Брат, пехотный капитан Пётр Месняев, эвакуировался из Крыма в Галлиполи.

После тифа, осложнённого воспалением лёгких, возвращение к жизни проходило долго и мучительно. За то время, что Григорий Месняев был при смерти, карта Дона «покраснела». Говоря словами героя повести «Давнее», «дело было даже не в том, что он, совершенно беспомощный, слабый, раздетый, без копейки, очутился в смертельной опасности, лицом к лицу с неумолимым врагом. Это, конечно, было очень страшно, но ещё страшнее было то, что он непреодолимой силой был переброшен во вражеский стан, что он не только не мог уже продолжать борьбу с теми, кого он продолжал люто и кровно ненавидеть, но должен был как-то к ним приспособляться, заметать перед ними свои следы, и, хотя бы только внешне, отрекаться от всего того, без чего он не представлял своей жизни» [3, с. 228].

С невероятным трудом, прячась во время частых зачисток ЧК бывших белогвардейцев, Григорий Валерианович добрался до Ростова, где у него оставались родственники и друзья. Здесь он прожил двадцать три года, больше, чем где-нибудь до и после…

Ему удалось выправить документы и устроиться на службу, но свыкнуться с новыми порядками он так и не смог. Советская идеология была Месняеву чужда. Состоящая из запретов и ограничений жизнь при советской власти требовала отречения от прежних принципов и веры. Он, как многие представители «старого класса», на людях скрывал подлинные чувства. Своих убеждений Григорий Валерианович никогда не менял, искренне считая, что «монархия сама по себе, самим фактом существования порождает и культивирует в обществе высокие идеалистические понятия» [5, c. 81].

Трагические события Гражданской войны сменили «мрачные, серые и беспросветные дни так называемого периода военного коммунизма» [5, c. 63]. Ростовчане бедствовали, но присутствия духа не теряли. По словам Григория Валериановича, «приспособление к обстановке шло успешно, и жить кое-как было можно» [5, c. 66]. Государственный служащий, Месняев гарантировано получал пару килограммов чёрного хлеба в месяц и паёк: спички, соль и мыло. С провозглашением НЭПа город облегчённо вздохнул, жалованье служащих получило, наконец, реальную ценность.

«Всеми овладела жажда развлечений и удовольствий; стремление взять от жизни как можно больше; как это всегда бывает после годов вынужденного самоотречения. Повсюду устраивались вечеринки, ужины, попойки и кутежи, охотно посещались театры, в которых подвизались приезжие один за другим театры из столиц и т. д.» [5, c. 68]. Григорию Валериановичу запомнился обед по случаю именин кузины, который «совпал с днём похорон Ленина и по своему весёлому тону и настроению совершенно не соответствовал той официальной печали, которую мы должны были чувствовать, но, конечно, не чувствовали, а даже наоборот. В этот день стоял жесточайший мороз, и мы, подневольные участники траурной демонстрации, промёрзши до костей, с особым удовольствием прямо с демонстрации явились в гости, где за с отменным вкусом сервированным столом нас ожидали дымящиеся пироги и обжигающая после мороза водка <…>. Одним словом, повеселиться умели, благо, атмосфера НЭПа это позволяла» [5, c. 70]. В более суровые времена, не замедлившие наступить, весёлое празднование именин в день похорон Ленина могло кончиться крайне прискорбно для всех участников мероприятия.

И снова поворот событий. «На смену НЭПу пришли времена сплошной коллективизации, первой и последующих пятилеток. Кубань, да и в значительной степени Дон, вымирали от голода и стонали от невиданных ужасов раскулачивания, массовых высылок на север, арестов, расстрелов и всего того, что стало страшной действительностью для несчастного русского народа. Город тоже голодал и тоже трепетал перед непонятной по своей жестокости властью. Магазины опустели. В хлебных очередях, в которых по возродившимся карточкам выдавали ничтожные пайки какого-то суррогата хлеба, стояли мрачные, серые фигуры, отворачиваясь от протянутых рук умирающих крестьян, дотащившихся до города из разорённых станиц и сёл. Деньги опять потеряли свою ценность; в магазинах на них нечего было покупать, а на базарах продаваемые из-под полы продукты стоили бешеные деньги. Однако, имеющие богатый опыт советские граждане так или иначе, затянув потуже пояса на отощавших желудках, но как-то изворачивались. Кто нёс в “Торгсин” серебряные ложки и последние портсигары и покупал там крупу и муку; кто продавал на толкучке простыни и наволочки; кто, набрав совместительств, где только можно было, с утра до поздней ночи корпел в разных учреждениях, выколачивая лишнюю копейку для голодной семьи» [5, c. 76].

Трудности бытия сопровождались ужесточением идеологического контроля. «В эти времена от каждого требовалась максимальная выдержка, максимальная приспосабливаемость к обстановке, защитная маска, надетая на лицо, не должна была пропускать ни малейшего намёка на какую бы то ни было оппозицию к совершающемуся» [5, c. 77]. Быть самим собой Григорий Валерианович мог только в компании  близких по духу людей. «В компании “внутренних эмигрантов”, каковыми были друзья <….> шли беседы и о политике, и о литературе, и о всяких других вопросах, которые свободно, но по секрету можно было вести только в таких замкнутых и верных кружках» [5, c. 80].

Во второй половине 1920-х и в 30-е годы Месняев работал в системе здравоохранения и занимался вопросами развитием в крае курортологии. Его авторству принадлежат несколько изданных работ, в том числе «Курортная проблема на Северном Кавказе во 2-ом пятилетии» [6], «Курортные местности Ростовской области» [7], «Кабардинка» [8]. Благодаря писательскому дару ему удалось оживить сухие справочники литературным языком.

Об истинном положении дел в то время на курортах Азово-Черноморского края Месняев написал значительно позже, в эмиграции. Новая жизнь «Крайздрава» под руководством партийных выдвиженцев без медицинского образования началась с того, что построенные при прежнем режиме и стоявшие запустелыми здравницы решено было превратить в «кузницы пролетарского здоровья». «Осчастливленный» пролетариат получил возможность восстанавливать силы в санаториях, где минеральная вода из источника грелась перед употребление на примусе, «все удовольствия курортной жизни ограничивались захудалым клубом, где днём “культурник” выдавал потрёпанные книги и разрозненные игры, а вечером “крутил кино”, и меню которых складывалось из «жидкого супа, слабо приправленного маслом, какой-то кашицы и морковных котлет» [3, с. 244]. Закалённые жизнью советские люди на спартанские условия не роптали, а, напротив, радовались возможности насладиться южным солнцем, красотами морского побережья и зелёными предгорьями Кавказа.

Рост благосостояния некоторых категорий советских граждан потребовал создания сети санаториев специального назначения. Предназначенные для ответственных работников наркоматов и их семей островки благополучия беззастенчиво соседствовали с убогим бытом лечебно-оздоровительных учреждений для простых тружеников.

Жизнь Григория Валериановича назвать спокойной было нельзя. Белогвардейское прошлое висело над ним дамокловым мечом. Регулярно приходили сообщения об арестах знакомых и незнакомых ростовчан. Наконец, репрессивная машина дотянулась до семьи Месняевых. В 1937-м в Куйбышеве арестовали родную сестру Клавдию Валериановну и её мужа, профессора филологии. Много лет спустя Клавдия Валериановна рассказала подруге о своей трагедии. «Муж, профессор Саратовского университета, преподавал зарубежную литературу и знал фактически все европейские языки. Как-то летом супруги отправились на пароходе в круиз по Волге – от Саратова до Астрахани и обратно. В этом же турне оказались туристы из Франции и Германии. Естественно, общаясь с ними за обедом и во время прогулок по палубе, Месняевы разговаривали с иностранцами на их родных языках. Это были обычные, ни к чему не обязывающие беседы интеллигентных людей. На их беду сопровождавшие зарубежных гостей стукачи иностранных языков не знали, но в своих отчётах старательно сообщали, что Месняевы вступали в продолжительные и неоднократные контакты с иностранцами. По приезде в Саратов профессора забрали, и он навсегда сгинул в ГУЛАГе. Затем посадили и Клавдию Валериановну, которая пыталась разыскать своего мужа и передать ему еду и вещи» [9]. Суд был скорым: профессора расстреляли, а беспартийная домохозяйка Месняева получила по статье 58-10 (контрреволюционная пропаганда или агитация) и 58–11 (контрреволюционная организованная деятельность) десять лет исправительно-трудового лагеря.

В июне 1941-го бдительные нквдешники пришли по доносу за другом и единомышленником Григория Валериановича А. П. Молявко-Высоцким [10]. Он скончался спустя месяц после ареста в ростовской тюрьме.

Нападение Германии на Советский Союз Месняевым было воспринято неоднозначно. Где-то в глубине души затеплилась надежда, что, как когда-то немцы, оккупировав в 1918 году Украину, освободили её от большевиков, так и теперь «немцы низведут нас на степень захудалой провинции <…> но свободы-то все-таки будет больше. Останутся Пушкин, Чайковский, их-то немцы не тронут. Останется родная природа, родной язык, и, может быть, пред древними алтарями зажгутся вновь свечи» [3, c. 275].

Встреча с «первыми» немцами произошла 21 ноября 1941 года. «Любопытные обыватели, преодолевая страх, толпились на тротуарах, наблюдая мчавшихся на мотоциклах немецких солдат в серо-зелёных шинелях, пилотках и наушниках. Они были подтянуты и щеголеваты, но чувствовалось, что одеты они не по русской зиме и что их тонкие шинели, бумажные перчатки и наушники не защитят от неистовых степных ветров и жгучих морозов. У немцев были холодные и безразличные глаза, как будто не видевшие жадно смотревших на них подсоветских людей, их небритых и измождённых лиц, потрёпанных и выцветших пальто с протёртыми воротниками, шапок-ушанок и разбитых галош. Надменным и бесстрастным победителем в автомобиле незнакомой марки промчался краснощёкий, с красной шеей генерал» [3, c. 275].

Очень скоро жестокая действительность развеяла иллюзии. «Первый же день пребывания немецких солдат в городе ознаменовался страшными событиями <…> Распространилось известие о массовом расстреле эсэсовцами всего населения большого дома на границе с Нахичеванью, из окон которого был сделан выстрел по немецкому мотоциклисту» [3, c. 276]. В последующие дни число жертв эсэсовцев росло, и ростовчане нередко становились свидетелями равнодушных убийств в карательных целях взрослых и в воспитательных – детей.

В ходе контрнаступления части Красной Армии через восемь дней освободили Ростов. «Обросшие бородами, в тёплых шапках, в потёртых шинелях и разбитых сапогах и валенках» советские солдаты казались родными и близкими. Вслед за ними «осторожно и боязливо вернулось в город начальство», спешно бежавшее перед приходом войск вермахта [3, c. 280]. Правда, уверенности в собственной безопасности у работников высоких кабинетов не было. «В десятке вёрст от Ростова, на укреплённых таганрогских позициях, у ставшего знаменитым Самбека, о который неизменно разбивались атаки красных, железно стояли немцы. Однако делать было нечего, и пришлось восстанавливать в Ростове давшую большую трещину советскую власть. Военкомат занялся дезертирами, НКВД со своими филиалами – врагами народа» [3, c. 280].

Ранним утром 25 июля 1942 года внезапно прервалась бомбардировка Ростова, «продолжавшаяся без перерыва две недели и загнавшая измученное население в подвалы и щели» [3, c. 281]. В город снова вошли немцы. «Отставшие красноармейцы в пропотевших, грязных защитных гимнастёрках, голодные и отупевшие, забегали во дворы и подъезды настороженно молчаливых домов, просили цивильную одежду, торопясь переодевались, жадно пили воду и, бросив винтовку в ближайшую щель, растворялись в серой массе городского населения» [3, c. 281–282]. По Садовой лавиной катились немецкие войска: Германия рвалась на Кавказ. «Громадные серые грузовики, в которых правильными рядами сидели обгорелые и обветренные солдаты в серых касках с ружьями между колен; низко сидящие легковые автомобили с щеголеватыми и надменными офицерами; громадные жёлтые, переброшенные из Африки, танки “Тигры”, походные кухни, лазаретные автомобили, день и ночь с однообразным шумом моторов, двигались на юг, через Дон и дальше. Всё это не было похоже на слабый отряд, залетевший полгода назад в город. Это уже было нечто несокрушимое, поражающее воображение и рождающее представление о железной поступи легионов Цезаря» [3, c. 282].

Теперь немцы чувствовали себя настоящими хозяевами и, рассчитывая пробыть в Ростове долго, вознамерились наладить разрушенное хозяйство. Месняев вспоминал, что по сравнению с эсэсовцами, солдаты вермахта особенной жестокостью не отличались. Исключением стало варварское уничтожение еврейского населения. «Еврейская трагедия поразила сильно русскую совесть» [3, c. 284].

Планам оккупантов сбыться было не суждено. «Слухи о неудачах немцев, о прорывах на фронтах, об итальянцах и румынах, не выдерживающих русской зимы и бросающих свои позиции <…> крепли с каждым днём. Стали проникать какие-то соблазнительные слухи о благодетельных переменах, произошедших у Сталина, смущавшие простые сердца и заставлявшие их забывать страшное прошлое и надеяться на обманчивое будущее. Одновременно прекратилась и передышка, и Ростов стал подвергаться ночным налётам советских самолётов» [3, c. 286].

«В городе с зимой наступила какая-то первобытная жизнь. Света не было, не было топлива, воду носили с Дона в вёдрах, в гору, по обледенелым тротуарам; хлеба не выдавали, и каждый должен был спасть свою жизнь так, как только мог и умел, помощи ждать было неоткуда» [3, c. 287].

И как в далёком 1920-м, молодой поручик Месняев принял решение прорываться на Дон, к своим, так и теперь, в морозный январский день Григорий Валерианович с женой Верой Викторовной и 12-летним сыном Петром решил вырваться из оккупированного Ростова и, чего бы это ни стоило, попасть в свободный мир, в котором никогда больше не придётся прятаться и скрывать своё прошлое, мысли и убеждения. С чемоданами, взваленными на самодельные санки, они добрались до разрушенного ростовского вокзала. Мимо проходили длинные составы, гружённые автомобилями, военным имуществом, лесом и углём. На выщербленном осколками бомб перроне суетились закутанные в платки, башлыки и шарфы люди с узлами и чемоданами. Время от времени кто-то из них цеплялся за проходящий открытый вагон, закидывал вещи, подсаживал женщин и детей. На одной из таких открытых платформ товарного состава, идущего на запад, разместились Месняевы. Прощай, Ростов!

Новый, 1944 год, Григорий Валерианович с семьёй встретил в городке Нойеравенбург, в дальнем уголке земли Вюртемберг. Вместе с другими покинувшими родину русскими, он  пилил на деревенской фабрике брёвна и доски. О жестокой войне в этой части Германии напоминал лишь шум моторов эскадрильи бомбардировщиков, пролетавшей ежедневно в полдень. То, что Месняевы добрались до Баварии в 1944 году, решило их дальнейшую судьбу. С приближением победы опасность попасть в советскую зону оккупации и быть депортированными обратно в Советский Союз становилась реальностью. Согласно послевоенному разделу Германии, определённому на Ялтинской конференции и уточнённому в Потсдаме, Бавария досталась французам и американцам.

Месняевым удалось получить статус временно перемещённых лиц, сокращённо Ди-Пи (от английского Displaced Persons), с которым они прожили несколько лет в послевоенной Европе и в 1949 году, через шесть лет с начала скитаний, наконец, бросили якорь на другом берегу океана.

В Америке Григорий Валерианович попробовал себя в публицистике. В статьях, написанных для парижского журнала «Возрождение», аргентинской газеты «Наша Страна» и нью-йоркской газеты с правыми взглядами «Россия» он освещал культурную жизнь русской эмиграции. С начала 1960-х совместно с Г. Б. Александровским делил пост соредактора этой старейшей эмигрантской газеты. В 1963 году Месняев, вместо скончавшегося  Б. Л. Бразоля, возглавил Пушкинское общество в Америке.

Главным делом своей жизни Григорий Месняев избрал проповедь русской культуры среди соотечественников, вольно и невольно оказавшихся вдали от родной земли, и молодого поколения, родившегося на чужбине. Он был убеждён, что корни русской культуры исходят из «самой формы жизни народа, его быта, обычаев, обряда, верований, во всей крепости его жизненного уклада. <…> Православие является началом и концом русской жизни и русского творчества. И только тот, кто до конца поймёт значение православия для русского народа, может понять: в чём заключается сущность русского культурного типа» [11]. Для Григория Валериановича многогранная и многоцветная русская культура объединяла «блестящую плеяду имён знаменитых русских людей – творцов и деятелей на всех стезях русской национальной нивы» и «никому неизвестных, смиренных, скромных и богобоязненных русских иконописцев» [11]. Лепта Державина, Карамзина и Жуковского в родную культуру сравнима с вкладом безымянных авторов героических былин, мудрых народных сказок, творцов задушевной и раздольной русской песни. «Пословицы и поговорки, по глубине вложенной в них мысли, по меткости и лаконизму – могут спорить порой с отточенными афоризмами прославленных мыслителей и писателей» [11]. В архитектуре «дивное церковное зодчество старой Руси, тяжёлые, как шлемы, купола древних киевских, новгородских, владимирских и московских соборов стоят в один ряд с блистательным Санкт-Петербургом, воплотившим в граните и мраморе замыслы легендарного императора» [11]. Гордость за Суворова и его солдат, прославивших Россию Альпийским походом, заставляет трепетать от восторга русские сердца не меньше, чем «звенящие строки “Медного всадника”» и «торжественная величавость пушкинского “Бориса Годунова”».

Первой книгой Месняева в эмиграции стал вышедшей в Буэнос-Айресе сборник «За гранью прошлых лет» [3], который условно можно разделить на две части. К одной, автобиографической, относятся «Кадетские годы», описывающие годы учения в корпусе Бахтина, повесть «Давнее» о пути русского офицера, во многом схожим с судьбой самого автора, и цикл рассказов-воспоминаний о советском периоде и жизни в Германии. Воспитанный на русской классической литературе, Григорий Валерианович знал и ценил поэзию; неудивительно, что во вторую часть книги он включил произведения, посвящённые любимым авторам: очерк об Афанасии Фете, давший название всему сборнику с посвящением другу – писателю Борису Зайцеву, и повесть «Околдованный витязь» о жизни и творчестве графа Алексея Константиновича Толстого. Мастерски владея словом, начинающий писатель вывел запоминающиеся образы и характеры.

Тема поэта и поэзии продолжилась повестью «В панцире железном», вошедшей в сборник «Поля неведомой земли» [4], Григорий Месняев обратился к близкому по духу Николаю Гумилёву задолго до того, как с имени Гумилёва был снят запрет и литературоведы с энтузиазмом взялись за его биографию и творчество.

Штурму и взятию генералом М. Д. Скобелевым текинской крепости Геок-Тепе посвящена вторая повесть из сборника. Взгляды «Белого генерала» (так называли Скобелева за пристрастие к белой военной форме и белым коням) на роль России в славянском мире и на пути достижения российского величия совпадали с позицией автора. Убеждённый в том, что «война – самое высшее и достойное проявление и общей, и его личной жизни», Скобелев олицетворял для Григория Месняева поэтику войны. Название повести о Скобелеве и всей книге дала строка из стихотворения Николая Гумилева «Туркестанские генералы».

Особо в русской истории писатель выделял героическую войну русского народа с Наполеоном. Обращаясь к собравшимся на торжественном вечере, посвящённом двухсотлетней годовщине Отечественной войны, в Обществе имени А. С. Пушкина в Нью-Йорке Месняев задаётся вопросом: «Почему в памяти народной война 1812 года запечатлелась в светлом поэтическом ореоле?», и даёт ответ: «Война с французами была высшим проявлением русского патриотизма и гордости» [12]. Несмотря на то, что он был участником одной из самых кровавых войн в истории человечества войн, Григорий Валерианович ратовал за романтизацию войны и не разделял пацифистские взгляды современных ему писателей Анри Барбюса, Ремарка, Хемингуэя, выражавших «преувеличенный ужас перед войной».

Последним законченным произведением Григория Валериановича стал исторический роман «По следам минувшего». Прототипом главного героя писатель сделал своего дальнего пращура Ивана Петровича Месняева, перенеся историю его жизни на несколько десятилетий вперёд. Действие романа начинается в любимом автором 1812 году. Уроженец города Белёва прапорщик Иван Пушешников оказывается на поле брани под Вязьмой. Затем следует ранение, лечение в тыловом лазарете, возвращение в армию, дуэль и ссылка на Кавказ. Служебная линия сплетается с романтической, окутанной флёром наивности в духе хорошо знакомых Григорию Валериановичу с детских лет Лажечникова и Загоскина.

Роман написан поэтическим языком: будь то пейзажи, описания городов, батальные или любовные сцены.

По дороге на Кавказ Пушешников пересекает необозримые безлюдные просторы средней полосы России, едет по чарующим свежестью весенней зелени южным степям, замечает «древние громоздкие соборы старой донской столицы Черкасска» и стоящую «на высоком, глинистом, изрезанном оврагами донском берегу крепость святого Дмитрия Ростовского» [13, c. 274], останавливается в скромном губернском Георгиевске, видит «Моздок – жалкое селение на плоскости в предгорьях Кавказа» [13, c. 350] и попадает в по-восточному бурлящий жизнью Тифлис. Ивана Петровича не оставляют равнодушным дикие красоты Кавказа. «Дымчатое ущелье – нагромождение голых скал и нависших над пропастью каменных глыб – курится разорванными клочьями, ползущего в пропасть тумана …Снега ослепительной белизны, голубые тени ледниковых трещин и провалов, глубокая и густая синева неба» [13, c. 286].

Отслужив, Пушешников возвращается на родину и убеждается, что нет ему ничего дороже «подлинной Руси, той самой, что живёт в нём с той поры, как открылись его глаза, что неотделима от него, что безмерно ему мила и близка» [13, c. 403].  «Родное, своё, русское православное, – обступило со всех сторон, обволокло, растворило в себе, заговорило в душе понятным, близким языком» [13, c. 406]. Идеалом для прапорщика Ивана Пушешникова является патриархальная «привычная многовековая жизнь», которую «нельзя сдвинуть, не поколебать» [13, c. 405]. Потому он не приемлет «смелые мысли о вольности, о потребных переменах в образе правления, о закоснелости народа, о рабстве крестьян и о тяжёлой доле солдата», начавшиеся зарождаться в головах просвещённого общества после окончанию войны с Наполеоном и приведшие к восстанию декабристов. «Что за вздор! – возмущался он. – Разве все мы, мои дед, отец и я сам, не служили своему Государю? Разве мы не подчиняемся ему и начальству беспрекословно, готовые жертвовать ради отечества своим достоянием и даже жизнью? Так почему же крестьяне не должны служить господам, как служим мы Государю?» [13, c. 174]. В преданном служении государству и царю видит герой романа смысл своей жизни. В его верноподданническом понимании  государь-император «даже и не человек, в обыденном смысле этого слова, – это особое существо, высшее, почти сверхъестественное, представляющее собой Россию, её величие, мощь, славу и побуждающее и его и всех русских людей безропотно идти на подвиги и жертвы» [13, c. 150]. Книга, написанная с «бодрым подъёмом» и «воинским восторгом», декларирует главное предназначение русского дворянина: «Война как определённое с детства поприще» [13, c. 23] и проповедует преданность монархии.

На насыщенном событиями жизненном пути Иван Пушешников встречал известных персонажей русской истории и культуры – поэта Василия Жуковского, начинающего дипломата Александра Грибоедова, генерала Алексея Ермолова. К Жуковскому отношение у Месняева особое: он, первый из поэтов, откликнувшийся на события войны 1812 года! (стихотворение «Певец во стане русских воинов»), положил начало возвышенному отношению к войне с Наполеоном в российской словесности. Грибоедов для Месняева олицетворял идеал дворянина: блестяще образованный государственный чиновник с военным прошлым за плечами.

Рассказы о ратных делах Ермолова Григорий Валерианович слышал в кадетском корпусе; бывал у ермоловской гробницы в Троицкой кладбищенской церкви Орла. В Первую мировую войну прапорщик Месняев сражался в полку имени Ермолова. Генерал в романе представлен мудрым политиком, заботливым и требовательным командиром, военачальником с возвышенным и благородным честолюбием.

В его уста писатель вложил слова: «Всегда неразлучно со мною чувство, что я россиянин!» [13, c. 180], которые в равной степени выражали мысли самого Григория Валериановича Месняева.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Скончался Григорий Валерианович Месняев в 1967 году в Нью-Йорке и был похоронен на кладбище Новодивеевского монастыря. Брат Пётр Валерианович (1896–1971) после галлиполийского сидения перебрался во Францию, работал сотрудником Красного креста в Германии, затем тоже уехал в США.

Сестра Клавдия Валериановна после заключения вернулась в Ростов. В 1956 году она была реабилитирована Куйбышевским облсудом. Жила в шестиметровой комнате коммунальной квартиры, трудилась «канцеляристкой» в одном из городских учреждений. Её блестящее знания французского языка и высокая культура в советские времена остались не востребованы. Клавдия Валериановна была очень одинока. Пережившие войну родственники разъехались кто в Москву, кто в Ленинград. Радость Клавдии Валериановне доставляли письма от родных братьев из Америки. На Рождество, Пасху и именины, мы, дети троюродных племянников, получали от далёкой бабушки Клавы поздравительные открытки. Написанные фиолетовыми чернилами старомодным почерком письма из Ростова сделались для меня непременной приметой праздников. Последний раз мы видели Клавочку (так любя называли её племянники) в 1974 году. Наш поезд следовал через Ростов проездом: стоянка была недолгой. Крошечная согбенная старушка ждала нас на перроне. Запомнились  лучистые светлые глаза, морщинистое ласковое лицо в нимбе чуть вьющихся седых волос.

Ушла из жизни Клавдия Валериановна Месняева в 1975 году тихо и незаметно, как жила.

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

1. Месняев Г. В. Предки // Новая жизнь. 2014. № 277. URL: http://magazines.russ.ru/nj/2014/277/7m-pr.html

2. РГИА. Ф. 1411. Оп. 1. Д. 108.

3. Месняев Г. В. За гранью прошлых лет. Буэнос-Айрес : Наша страна, 1957. 304 с.

4. Его же. Поля неведомой земли. Нью-Йорк, 1962. 227 с.

5. Его же. Воспоминания о семье Кондратовичей – Молявко-Высоцких: рукоп. [1964] // Лич. арх. авт.

6. Его же. Курортная проблема на Северном Кавказе во 2-м пятилетии. Ростов н/Д : Северный Кавказ, 1932. 24 с.

7. Шней Е. С., Месняев Г. В. Курортные местности Ростовской области. Ростов н/Д : Азчериздат, 1937. 244 с.

8. Месняев Г. В. Кабардинка. Ростов н/Д : Азчериздат, 1935. 64 с. (Курорты Азово-Черноморского края).

9. Золотарёв В. С. Пятая колонна. Ростов н/Д : РГЭУ (РИНХ), 2002. С. 33–34.

10. Высоцкая Е. П. Аристократ // Дон. временник. Год 2010-й. Вып. 18. С. 71–85.

11. Месняев Г. В. Слово о русской культуре. 1953. URL: http://www.proza.ru/2016/10/22/144

12. Его же. Отечественная война в русской художественной литературе // Новый журнал. 2012. № 269. С. 109.

13. Его же. По следам минувшего. Нью-Йорк : Изд. газ. «Россия», 1965.