НЕОСТЫВШИЕ СЛЕДЫ

Две встречи с В. Н. Кононыхиной-Сёминой

Время быстро идет по маршруту,

бьют часы, отбивая года.

Вроде встретились мы на минуту,

а прощаемся вот навсегда.

Эти грустные строки поэта Владимира Кострова я вспомнила, когда узнала о смерти вдовы писателя Виталия Сёмина – литературного критика Виктории Николаевны Кононыхиной-Семиной [3].

В. Н. Кононыхина-Сёмина дома. 2016 год. Фото: А. И. Акопова

Я тогда позвонила в Старочеркасск писателю Василию Воронову, который очень тепло относился и к Виталию, и к Виктории. И он сказал: «В этот день Виталий умер второй раз».

Мне было понятно, что он имел в виду.

После смерти Виталия Сёмина в мае 1978 года Виктория Николаевна делала всё для того, чтобы продлить творческую жизнь своего мужа. Она собрала и привела в порядок его архив; большую часть этого архива сдала в Институт русской литературы – Пушкинский дом. Многое из этого архива опубликовала в различных журналах. Написала воспоминания о своём муже, которыми открылся сборник воспоминаний о Сёмине, вышедший в Ростове. И, наконец, она много раз выступала в радиожурнале «Дон литературный», редактором которого я была, с комментариями отдельных его произведений, а также с комментариями писем Сёмина и к Сёмину. Она поддерживала тесную связь с друзьями Сёмина, живущими в разных городах нашей страны, а также за рубежом.

Несколько лет назад она позвонила мне и сказала, что у неё в гостях проездом из Санкт-Петербурга побывала вдова известного писателя Виктора Конецкого Татьяна Акулова и подарила ей только что вышедшую книгу воспоминаний о Конецком. Она дала мне эту книгу, и, прочитав её, я предложила Виктории Николаевне побеседовать – о книге, о Конецком, о Сёмине, о литературе.

ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

Беседу мы начали с того, что я спросила, была ли она знакома с Татьяной Акуловой раньше.

– Я даже не знала о существовании Татьяны Валентиновны Акуловой и увидела её в первый раз в жизни. Был телефонный звонок: «Это Виктория Николаевна Кононыхина-Сёмина?» – «Да, это я». – «С вами говорит вдова писателя Конецкого Татьяна Акулова. Мы могли бы с вами встретиться?» – «Таня, ну конечно».

И вот она пришла: молодая женщина, очень красивая, очень милая. Мы провели с ней и с подругой, которая пришла с ней, часа три-четыре в воспоминаниях о Викторе Викторовиче. Я показывала книги, которые присылал мне в подарок Виктор Викторович, мы уточняли какие-то детали, говорили на общие литературные темы, это был прекрасный совершенно вечер, и я была очарована Татьяной Валентиновной.

– Я читала интервью, которые давал Конецкий многим газетам, еженедельникам, и он неизменно упоминал Виталия Семина. Они были знакомы?

– Я не знаю, когда и где повстречался Виталий с Виктором Викторовичем, но знаю, что Виталий послал ему свою книгу «Нагрудный знак ОСТ», а Виктор Викторович отдарил его своей книгой «Морские сны», вот она у меня в руках. Здесь такая надпись: «Дорогой Виталий! Книгу прочитал, когда вернулся в Питер – три дня назад. И прочитал в ночь. Чего хвалить? Сам знаешь, что “Нагрудный знак” по количеству и качеству набросков русских и немецких характеров – высший пилотаж. Один рисковый Ванюша чего стоит! Я много лет провёл “в толпе”, “в народе”, в общежитии с ним. И всех твоих людей знаю – всё правда. И очень сложная для перевода на бумагу правда их характеров» [1, с. 143].

– Замечательно.

– «Сложная для перевода на бумагу». Вот это стремление всегда нести правду, которая объединяла и Виталия, и Виктора Викторовича. Ну, вы смотрели книгу воспоминаний и видели, что авторов там множество, что-то около шестидесяти, и ведь почти все пишут об удивительной правдивости и какой-то покоряющей, удивительной искренности Конецкого.

– Это действительно так. Причём я обратила внимание, насколько сходятся их мысли – Конецкого и Семина, и даже не поленилась, выписала несколько цитат. Вот Конецкий: «Море требует правды, и ничего, кроме правды. Если врёшь сам себе – ты погиб, и твой экипаж тоже!» Это было сказано в «Последнем рейсе». Не правда ли, универсальная формула и для морской работы, и для писательства, и для общественного поведения?

А Сёмин? Помните, «Шторм на Цимле», первая его книга? «Человек, боящийся жизни, её конфликтов, не может быть литератором, потому что его книги будут похожи на лоции, которые скрывают от моряков, что в сороковых широтах страшные штормы, что плавание вдоль скалистых берегов опасно и так далее». То же самое! Ведь речь идёт о правде, и удивительно, что Конецкий, который был морским капитаном, капитаном дальнего плавания, и Сёмин, который не был морским человеком, используют одни и те же термины: лоции, моряки, широты, штормы и так далее и так далее.

Конецкий знал, какой ценой дается погружение в человеческую боль и каких усилий стоит иногда одна-единственная фраза, а Сёмин любил повторять фразу Ухтомского «Всё дается болением сердца». И вы, конечно, помните и знаете лучше меня, что он говорил: пишу по абзацу, по абзацику в день, и если бывает рывок на полстраницы, на страницу, уже становится страшно, что, наверное, не так написал.

– У него в письме есть такая фраза: «Жизнью, а не фантазией расплачиваюсь за каждую строчку».

Совершенно верно. А Конецкий говорил, что ничего не надо придумывать, все сюжеты – в жизни, бери только и честно об этом рассказывай. Сёмин говорил, что писатель обязан рассказать всю правду, а читатель – узнать ее. И Конецкий словно бы подхватывает эту мысль: «У правды есть свои сроки. Если правда долго идёт к людям, то и она и люди много теряют».

А их отношение к языку? Конецкий ставил диагноз творчества того или иного писателя по языку. И то же самое говорил о языке Сёмин. Всем своим творчеством они старались не погрешить против правды и против слова.

Вообще таких параллелей очень много. Конецкий был естествоиспытателем – и собственной судьбы, и судьбы человечества. А у Сёмина: «Если литература не исследование, то ею просто не стоит заниматься».

Я уже не говорю о таких совпадениях: ни Конецкому не досталось ни Государственных премий, ни собраний сочинений, ни Виталию Сёмину. Зато Конецкий получил однажды письмо от президента Франции Шарля де Голля и пять раз устраивал банкет по этому поводу. После банкета друзья угодили в милицию, и Конецкий положил это письмо вместе с писательским билетом на стойку перед дежурным в милиции.

У Виталия тоже не было ни собраний сочинений, ни Государственных премий, зато когда вышел его роман «Нагрудный знак ОСТ» в 1970-е годы, то западные немцы назвали его честным свидетельством очевидца, а в 57-м году в Ростов приезжал Солженицын и пришёл знакомиться с Сёминым, говорил, что надо консолидировать лучшие литературные силы страны, а Сёмина он считал как раз представителем этих лучших литературных сил. Так что, я думаю, это повыше Государственных премий и собрания сочинений, хотя, конечно, они бы не помешали – и то, и другое.

– Не помешали бы. Действительно, удивительные совпадения: Виталий все вещи любил Казакова, но выделял рассказ «Трали-вали». И вдруг я читаю в воспоминаниях о Конецком – он тоже больше всего любил этот рассказ.

Это какая-то замечательная когорта писателей XX века. Я вот смотрю статью в журнале «Первое сентября» – статья эта, собственно, о журнале «Новый мир», но тут интересный список имён. Смотрите, кого привлёк Твардовский в журнал, какие замечательные литературные силы: Солженицын, Гроссман, Домбровский, Искандер, Сёмин, Войнович, Владимов, Виктор Некрасов, Бакланов, Быков, Айтматов, Рыбаков, Можаев, Трифонов, Абрамов, Константин Воробьев, Шукшин, Дорош, Грекова, Тендряков, Яшин, Овечкин, Белов, Залыгин, Астафьев. Что объединяло всех этих людей? Очень точно пишет автор: «Твардовский утверждал талант, правду и живой русский язык как единовластный критерий отбора». А один из постоянных авторов «Нового мира» Домбровский писал: «Совесть – орудие производства писателя, нет совести – и вся художественная ткань ползет и рассыпается», и это было и для Сёмина, и для Конецкого основополагающими, главнейшими принципами, без которых невозможно никакое творчество. Правда.

– Помимо той книги, из которой вы прочитали замечательные слова Виктора Конецкого о «Нагрудном знаке ОСТ» Сёмина, какие-то книги ещё были с дарственными надписями? Вообще, как развивались их отношения?

– Да отношения уже никак не развивались, потому что Виталий умер- то вскоре после того, как они обменялись этими книгами.

После смерти Виталия я в какой-то газете встретила – Виктора Викторовича спросили, кого он выделяет из современных писателей, какое произведение запало ему в душу, и он назвал прежде всего Виталия Сёмина с его «Нагрудным знаком ОСТ». И вот тогда что ли в благодарность за это я послала письмо Виктору Викторовичу, и в письме описала, какой однажды был у нас прекрасный домашний литературный вечер.

Я читала одну из морских повестей Виктора Викторовича, и меня так пленил её юмор, что я предложила своим мужчинам – Виталию и сыну Лёне, который тогда уже взрослым был, – прочитать вслух. Я читала, а мужчины мои слушали, и как они смеялись, и как они радовались точному слову Конецкого, и тут рядом лежали наши собаки, и было впечатление, что они тоже слушают и тоже восхищаются прозой Конецкого.

Вот я написала ему такое письмо, а он в ответ прислал мне книжечку с очень милой такой, доброй надписью: «Виктории Сёминой – с низким поклоном и на добрую память. 06.04.83 Л‑д»  [1, с. 143]. И в этом сборничке – «В сугубо внутренних водах» – был рассказ о двух героях – «Алафеев и Синюшкин». Это два человека типа бичей или бомжей; что ли, и Виктор Викторович пытается глубоко проникнуть в них и, как мне показалось, несколько идеализирует. А так как я выросла на окраине Ростова и у нас был хулиганский район, и были друзья у моего брата типа Алафеева и Синюшкина, и я знала, какие они, в общем, плохие люди, то я осмелилась, видимо, по глупости, написать Виктору Викторовичу критические замечания по этому поводу. В ответ он прислал мне свою книжку «Третий лишний» с такой вот надписью: «Уважаемой Витьке Сёминой-Кононыхиной – адски умному порождению ростовского дна; суровой женщине, которая любит только собственных младенцев, а иностранных учит любить нашу действительность» (я как раз работала тогда с иностранцами и написала ему об этом). «Из этой книги вы узнаете, как я не люблю жаловаться на здоровье. Поздравляю вас, сына, Витьку-внука с Н[овым] г[одом]. Всем держать хвост пистолетом!»  [1, с. 146]. И тут два рисунка: кот, потому что я написала ему о двух белых котах, которые в то время у меня жили, и парусник на море. Очень точной рукой все это нарисовано, одним росчерком.

И после этого он дарил мне ещё книги. Одна книга с надписью трагической – это книга «Никто пути пройденного у нас не отберёт». Надпись: «Вике Сёминой. Это я сейчас пишу о Вике Некрасове, с которым видался в Париже. Он Вика и я Вика, ну и вас берём в свою компанию. 25.11.1987. В. К.

Такая уж у меня планида – о покойниках писать. Через час придёт друг детства Некрасова Шура Воловик. Буду его потрошить». И через лист продолжение: «Это я написал в 14.00 25.11.1987. В 14.30 пришёл друг Некрасова Шура Воловик. В 15.00 он умер от серд[ечной] недостат[очности] у меня на диване.

Детские журналы Некрасова “Зуав” и “Маяк” лежат у меня на столе. Тело увезли в 21.00.

Вот так бывает. В. К.» [1, с. 149].

– Он потом написал об этом. Потрясающий момент!

Ну вот мы с вами говорили о том, чем была для этих людей литература и как они к ней относились. И помимо тех высоких ценностей, которые они находили в ней и которые достойно проносили, было ещё и то, что оба понимали, как нужно для занятия литературой здоровье. «Художник – это ведь здоровье лошадиное, – писая Конецкий, – а у нас разве кто спрашивает, как сердце, как вообще живёшь, тянешь ли ещё? Оглядываешься на итог, а машины не то что на “стопе”, а оба винта работают назад». И я вспоминаю запись Виталия: «В первый раз в жизни я признался, что из-за болезни чего-то не могу. И пережил это тяжело».

Виталий ушел из жизни в пятьдесят лет, и сегодня с высоты нашего возраста думаешь: Боже мой, ведь это же совершенно не возраст! Но какие прекрасные книги он после себя оставил.

Конецкому посчастливилось прожить больше.

– Но вы знаете, Елена Георгиевна, Таня рассказывала, как он болел. Ведь последние семь лет не выходил из дому. Ноги у него не ходили. Он ведь работал на спасательных судах, и приходилось стоять в холодной воде по пояс. А жил он на жалкую пенсию, которую дало ему пароходство. В общем, они еле-еле тянули.

– Не случайно же один из тех, кто вспоминал Конецкого, говорил о его иронической фразе. Когда у него спрашивали, над чем вы смеётесь, он отвечал: «Над пенсией в пятьдесят у. е.» Это полторы тысячи рублей.

– Да, вот так они и жили. Но когда хоронили Конецкого (это рассказ приятельницы Татьяны Валентиновны), то пришли адмиралы, военных чинов всяческих много было, молодых ребят, всё-таки в Питере имя Конецкого для моряков очень много значит. Были выстрели торжественные на похоронах, потом исполнили гимн России, и после этого Таня попросила оркестр сыграть любимую песню Виктора Викторовича «Прощайте, скалистые горы». Так вот – плакали все, начиная от адмиралов и кончая мальчишками курсантами.

Всё-таки желание правды и искренности – хоть оно задавлено нашими проклятыми обстоятельствами – живёт в людях. И находит отклик.

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Я хочу предварить её фрагментом письма Виталия Сёмина московскому редактору после возвращения из Германии в марте 1978 года.

« <…> Я только что вернулся из Мюнхена, где издательство Бертельсманн в апреле выпускает “Нагрудный знак ОСТ”. <…> Издательство устроило мне поездку по тем местам, где я в 42–45 годах набирал материал для романа. Таким образом, осуществилась бредовая моя мечта – побывать там же, но уже в новом качестве. <…> Переводчик мне сказал, что в телефонном справочнике он нашёл названия упомянутых мной в разных романах фирм.

Память меня не подвела. Я всё назвал правильно и даже в транскрипциях обошёлся без ошибок. Из Мюнхена поездом меня …переправляли в Дортмунд, оттуда машиной в городки Фельберт и Лангенберг. Это маленькие курортные городки. Они сохранились как памятники старонемецкой архитектуры. Для меня это означало, что через несколько минут я мог ориентироваться сам. Встречали меня представители магистрата. Глядя на меня, отцы города расчувствовались и сами как бы подключились к сюжету. Правда, никакой справки о Франце Метцгере – хозяине самой страшной для меня фабрики Бергишес Мергишес Айзенверк – они мне дать не могли.  <…> О нём я сказал немцам:

– Это была настоящая большая свинья.

Немцы ответили дипломатично:

– Да, это были тяжёлые времена! <…>

Кульминация была у фабрики Фолькен Борн [4]. <…>В том же самом дворе стояла та же самая продукция – дисковые пилы. Они были новой конструкции, но пилы есть пилы. <…>

– Я хочу туда! – сказал я немцам.

– Частное предприятие, – сказали они, но побежали к хозяину за разрешением. Я ждал во дворе, а хозяин шёл ко мне, протягивая руку. Но на полдороге он понял, что руки я не возьму, но не решился убрать её. И так с полупротянутой рукой подошёл. Это был сын старого Фолькен Борна. <…>

– Могу ли я? – показал я на цех. Он кивнул, и я побежал.

Всё было то же! Выщепленные тачками старые деревянные полы, те же перегородки. Я на второй этаж – то же самое!

Прощаясь, я попросил перевести <…> Фолькенборну, что его отец был не худшим из тех капиталистов, которых я здесь знал, что в Мюнхене выходит книга, в которой я рассказал и о его фабрике» [2, с. 372–373].

Когда мне позвонила Виктория Николаевна и сказала, что получила фотографии из Германии, где есть и фабрика Фолькен Борна, я поспешила к ней.

На фотографиях было трёхэтажное здание из красного кирпича с пустыми глазницами окон, снятое в разных ракурсах. Видно, те, кто снимал его, хотели, чтобы можно было представить, как выглядело это здание в 40-е годы, когда там работал угнанный в фашистское рабство подросток Виталий Сёмин.

– Это фотография завода Фолькенборна, её сделала русская женщина Таня Куштевская, которая сейчас живет и работает в Германии, – сказала Виктория Николаевна.

– Но завод, видимо, уже не функционирует сегодня?

– Да, это оставленное здание сейчас, неизвестно, что с ним будет.

– А как эти фотографии попали к вам?

– Сейчас я начну читать вам одно письмо – это будет ответом.

«Милая Виктория! В библиотеке города Лангенберга (Лангенберг – это по сути сейчас продолжение Фельберта) мы провели вечер памяти Виталия Сёмина, его жизни и творчества. Была выставка, доклад, чтение из книги и музыка. И вот, кроме этих фотографий, фотография этого вечера и немецкие газеты о вечере».

С чего это началось? Видите, там, где фотография публики, «на первом ряду, – это я продолжаю читать письмо, – крайний слева сидит мой студент Зигфрит Рейнгольд. – Знаете, как у него началось знакомство с книгой Сёмина? Это было несколько лет назад. Однажды он спросил меня: Кто такой Сёмин? Мне недавно попалась книга в библиотеке (тут по-немецки название), мне она так понравилась, что я её перечитал и дал читать знакомым. Книга написана абсолютно честным, умным и темпераментным человеком».

Так начиналось его знакомство с Сёминым. Наверное, те, кто пришёл к нам на этот вечер, а это более пятидесяти человек, тоже как-то по-своему пришли к Сёмину, может, поэтому вечер получился действительно интересный. И были даже неожиданные всякие моменты. В конце вечера обнаружилось, что в зале сидит человек, который тоже, как и Виталий Сёмин, в этом же возрасте, здесь же, в Фельберте, отработал в качестве такого вот угнанного рабочего. И поделился своими воспоминаниями...

Вы видите на фотографии в газете лицо этого человека из публики (обведённого кружочком) – это Борис Донков. В конце вечера он подошёл ко мне и расцеловал меня: «Какие вы молодцы!»

Нас было пятеро: докладчик Дитер Каренберг, потрясающий человек, у него один из самых лучших в Германии частных литературных архивов. Он не только блестяще прочитал доклад о жизни и творчестве Сёмина, но и сделал небольшую выставку «Книги Сёмина на нескольких языках», разные издания, рецензии крупных немецких газет, журналов, фотографии, черновики, диссертации на тему творчества Семина и многое другое.

– Всё это прекрасно, Виктория Николаевна, но как возникла связь между вами и Таней?

– Я расскажу, но сперва хочу дочитать письмо, мне это представляется очень важным.

«После доклада Дитера Каренбeрга начался так называемый по-немецки лесунг – чтение глав из романа Сёмина. Читал Александр Ницберг, один из самых известных в Германии переводчиков русской литературы, он переводил Ахматову, Волошина, Маяковского и других авторов. Проза Сёмина такой силы, что мы все словно зависли над бездной, вглядываясь в неё. Третьей выступала я. Я рассказала, как помогала Дитеру Каренбергу искать вас по всему Союзу, как однажды мы написали письмо в ростовскую библиотеку, как отзывчивая, добрая, интеллигентная женщина-директор помогла нам».

Вот так началась переписка – это я уже говорю от себя, с 95-го года мы переписываемся. И я, зная, как глубок интерес Дитера Каренберга и Татьяны Куштевской к Сёмину, посылала им книги Сёмина, критику на них, фотографии, из этого они и составили выставку.

Продолжаю читать письмо: «Между нашими выступлениями играл виолончелист, играя Баха и Бриттена. И пятый человек, которого я хочу назвать, – директор библиотеки Улла Лассервас, это её стараниями наш вечер прошёл так хорошо...»

И об этом вечере писали немецкие газеты с фотографией книги Сёмина, с фотографией самого Сёмина, с фотографиями участников вечера.

– Прекрасное событие. Я держу сейчас в руках газету, приятно видеть фотографию Виталия Николаевича – это, по-моему, последних лет?

– Да.

– Уже очень больное лицо. Это незадолго до того, как он побывал в Германии?

– Он фотографировался как раз перед тем, как поехал в 73-м году, за три месяца до своей смерти, в этот самый Фельберт.

– А какие прекрасные лица в зале...

– Таня мне рассказывала, что было очень много выступающих.

– ...я смотрю – здесь, на чёрном фоне, фотография Сёмина, выставка его книг и, опять-таки повторяю, какие прекрасные лица у людей, которые понимают, что такое настоящая литература.

– Обидно, что в Ростове, на родине Сёмина при праздновании 60-летия Победы (немцы не называют это 60-летием Победы, они называют 60-летием окончания войны) никто из наших культурных деятелей не вспомнил о военной книге Сёмина. Немцы вспомнили об ужасах нацизма, связанных с арбайтслагерями, а русские нет. Хотя явление, о котором пишет Сёмин в романе, – это явление масштабное, хотя кому-нибудь, возможно, это кажется мелочёвкой: ну, подумаешь, угоняли людей в Германию, а потом большая часть из них вернулась. Но не так всё это было просто. Таня по телефону мне рассказывала, что когда Дитер Каренберг сказал в докладе, что в Фельберте работало десять тысяч остарбайтеров, то ответом был какой-то общий вскрик зала: никто не предполагая, что так много русских там было. И кто-то даже сказал с места: о-о, а я думал двести или триста человек всего. Можно представить, какого масштаба было это явление для России. Но у нас, наверное, просто не привыкли считать людей. А я вот стала считать тех, кого знала и кого угнали в Германию. Во время войны мне было одиннадцать-двенадцать лет, но я и сейчас помню имена многих этих людей. Я жила на самой окраине Ростова, за нами было уже аэродромное поле. Так вот, полтора квартала этой рабочей окраины оставалось при немцах здесь. Домишки там маленькие, глинобитные, одноэтажные, и в каждом домике – их было тридцать – одна семья. И я посчитала, что угнано было пять девочек и трое мальчиков. И не все вернулись. Не вернулся самый красивый, самый симпатичный мальчик, всем им было по пятнадцать-шестнадцать лет, Володя Рекус, его забили. Он несколько раз пытался оттуда убежать, и вот приятель его, Серёжа, был свидетелем того, как Володю забили. Вся улица знала этот рассказ Серёжи, но никто не сказал об этом его матери, пожилой и больной женщине, просто жалели её...

Вот это остаётся в народной памяти, и нужно как-то поддерживать эту память.

– Я смотрела сейчас на фотографии людей, сидевших в зале, и обратила внимание, что там очень много молодых лиц. Как собирают на такие мероприятия людей, вы не знаете случайно?

– Свободно. Просто...

–... хотят и приходят?

– Хотят и приходят. Значит, читали, значит, знают. У нас сейчас не очень читают Сёмина, вроде как бы забыли о нём. Мне кажется, что люди просто смертельно устали, слишком страшным, слишком напряжённым было столетие, которое пережила наша страна. И каждое новое потрясение – какой-то страшный напряг, какое-то разочарование в своих ожиданиях. Произошло то, о чем какой-то юморист сказал: «Дух дал утечку». Поэтому явление, о котором пишет Сёмин, – это явление, которое требует напряжения мысли, это, собственно, рассказ о том, почему люда становятся фашистами, почему они звереют. Вопрос, на который ответа, по сути, пока нет. И Сёмин наследует это явление.

– «Почву, на которой вырастает фашизм, надо исследовать тщательней, чем само растение».

– Спасибо за цитату. И, может быть, эта глубина и серьёзность книги как-то отталкивает уставших людей. Хочется засунуть голову пoд подушку, ну, в крайнем случае, одним глазом «Аншлаг» посмотреть или детективчик почитать. И тут не до книги Сёмина.

– Сёмин заставляет думать, а это не каждому дано и не каждому нравится.

– Совершенно верно. И ещё такая мысль мне пришла в голову. Я недаром прочитала сейчас письмо Тани Куштевской о том, как умно, как тонко, в каком прекрасном стиле построен был вечер. Сначала доклад о жизни и творчестве, его делает очень квалифицированный человек Дитер Каренберг, а потом они пригласили не какого-нибудь драматического актёра с прекрасно поставленным голосом, чтобы тот красиво прочёл текст Сёмина, а выдающегося знатока русской литераторы в Германии – Ницберга, и тот читал текст. То есть писатель словно бы вышел напрямую для общения с читателем и сам говорит людям самые главные мысли. И как фон – не во время чтения, не во время доклада, а в перерыве – музыка, та самая, которую любил Семин: Баха, Генделя.

– Таня Куштевская – русская, Каренберг, её муж – немец, и нам остаётся поблагодарить их за то, что они показали нам, как надо проводить такие вечера памяти, правда?

– Совершенно верно.

« <…> Чудеса, как видите, бывают. Это если их очень долго ждать. Верховный режиссёр планирует их скупо. Но, может быть, он знает, что делает. Что это за чудеса, которых не надо ждать так долго!» [2, с. 373].

Так заканчивалось письмо Сёмина московскому редактору в марте 1978 года о своём пребывании в Германии.

Но мысль эту вполне можно распространить и на день сегодняшний – на вечер памяти Виталия Сёмина в далёком немецком городке Фельберте.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Из переписки Виктории Кононыхиной‑Сёминой и Виктора Конецкого / Публ. Т. Акуловой‑Конецкой // Звезда. 2009. № 6. С. 142–153.

2. Сёмин В. Н. Что истинно в литературе : Лит. критика. Письма. Рабочие заметки. Ростов н/Д : Новая книга, 2005. 398 с.

3. Памяти В. Н. Кононыхиной‑Сёминой (1930–2016); К 90‑летию со дня рождения В. Н. Сёмина.

4. Как видно далее из цитаты, написание слова варьируется: Фолькен Борн и Фолькенборн. –  Е. Д.