ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2015-й

Литературная жизнь Дона. Персоналии

Н. М. СКРЁБОВ

«ЗА ОТЧИЗНЫ ТВОЕЙ СУДЬБУ…»

Документальность – одна из основ творчества Константина Симонова. Она проявилась уже в ранних поэтических произведениях. Например, в поэме «Ледовое побоище» (1938):

На голубом и мокроватом

Чудском потрескивавшем льду

В шесть тыщ семьсот пятидесятом

От сотворения году,

В субботу, пятого апреля,

Сырой рассветною порой

Передовые рассмотрели

Идущих немцев тёмный строй.

Можно не заглядывать в «Повесть временных лет», чтобы убедиться в том, что 6750 год от сотворения мира соответствует 1242 году от Рождества Христова. Молодой поэт был щепетильно точен и в датах, и в географических названиях, к которым питал пристрастие, когда писал о войне – уже давней, Крымской («А крепость Петропавловск-на-Камчатке / Погружена в спокойный, мирный сон…» – «Поручик», 1939), и современной ему гражданской в Испании («Осколком немецкой гранаты / В бою под Уэской сражён…» – «Генерал», 1937), и той неизбежной, к которой готовилось его поколение («Однополчане», 1938):

Под Кёнигсбергом на рассвете

Мы будем ранены вдвоём,

Отбудем месяц в лазарете,

И выживем, и в бой пойдём.

Святая ярость наступленья,

Боёв жестокая страда

Завяжут наше поколенье

В железный узел навсегда.

Но до «святой ярости наступленья» суждено было пережить и «дороги Смоленщины», «избу под Борисовом», и «Дом в Вязьме», и кровавое крымское бездорожье, и раскалённые степи меж Доном и Волгой…

Названия этих великих рек соседствовали на «литературной карте» Симонова впервые в стихотворении «Убей его», написанном в июле 1942 года:

Если ты отца не забыл,

Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был

И пропал в карпатских снегах,

Что погиб за Волгу, за Дон,

За отчизны твоей судьбу;

Если ты не хочешь, чтоб он

Перевёртывался в гробу…

Подкреплённый обращением к сыновним чувствам призыв убить врага («Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!») был тем актуальнее, что Дон стал тогда ареной глубоко драматических событий, а Волге предстояло войти в историю беспрецедентным сражением. Стихи были напечатаны 18 июля в «Красной звезде» и 19 июля в «Комсомольской правде», а 28 июля вышел приказ наркома обороны СССР № 227, сразу же вошедший в армейский обиход как приказ Сталина «Ни шагу назад!».

В этом приказе впервые была раскрыта правда о летних поражениях Красной Армии в 1942 году. Было сказано о том, что войска, отдавшие врагу Ростов и Новочеркасск, «покрыли свои знамёна позором».

В книге «Разные дни войны» Симонов пишет, как они с Иосифом Уткиным раньше других узнали об этом суровом документе.

«Нам нужно было повидать члена Военного совета фронта, и мы ждали его около хаты, и, пока ждали, секретарь Военного совета принёс и дал нам прочесть экземпляр июльского приказа Сталина о том, что отступать дальше некуда, что нужно остановить врага любой ценой.

Мы сидели с Уткиным на срубе деревенского колодца и целый час, оглушённые, молчали после того, как прочли приказ. По-настоящему я пришёл в себя только через несколько дней в Москве. Все эти дни мне казалось, что течение времени прекратилось. До этого война наматывалась, как клубок – сначала как клубок несчастий, потом, в декабре сорок первого, этот клубок как будто начал разматываться, но потом он снова начал наматываться, как клубок новых несчастий. И вдруг, когда я прочёл этот приказ, словно всё остановилось. Теперь движение жизни представлялось в будущем каким-то прыжком – или перепрыгнуть, или умереть!» [1, с. 141].

Этим чувством было проникнуто стихотворение Симонова «Безыменное поле», написанное по дороге с Брянского фронта в Москву. Оно начиналось прямой перекличкой с текстом приказа:

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной.

Вспоминая русских солдат разных времён – от петровских войн до Первой мировой, – лирический герой обращается к товарищу с горькими словами: «Ты слышишь: не только потомки, /Нас предки за это клянут» – и приходит к выражению воинской решимости:

Пусть то безыменное поле,

Где нынче пришлось нам стоять,

Вдруг станет той самой твердыней,

Которую немцам не взять.

Ведь только в Можайском уезде

Слыхали названье села,

Которое позже Россия

Бородиным назвала.

Бородинским могло и должно было стать любое поле – здесь уже география была ограничена только передовыми линиями фронтов.

На Южном фронте Симонову довелось оказаться уже в 1943 году.

Обстоятельства сложились так, что на Дон он попал с юга, с Кубани. По дороге от Краснодара до Батайска сочинил текст одной из самых популярных песен военных лет – «Корреспондентской застольной»

(«От Москвы до Бреста…»), которую до музыки Матвея Блантера пели на мотив «Мурки». В первоначальном варианте был и такой грустный куплет:

Помянуть нам впору

Мёртвых репортёров,

Стал могилой Киев им и Крым.

Хоть они порою

Были и герои,

Не поставят памятника им.

О том, какое впечатление произвёл на Симонова освобождённый от гитлеровских оккупантов Ростов, осталась такая запись в его военном дневнике:

«…Ростов. Мрачный, выжженный, малолюдный. Более или менее уцелела только окраинная часть города, Нахичевань, с маленькими одноэтажными домиками. Все центральные улицы разорены, обледенели, холодны, черны. По улице идёт немолодой измождённый человек, тянет за верёвку салазки. На салазках гроб, сбитый из двух фанерных ящиков. На ящиках написаны знакомые слова: “Папиросы “Дукат”. Ростов-на-Дону”.

Не знаю, как будет, но сейчас мне кажется, что, вспоминая потом об этих отчаянных днях войны, отчаянных не с точки зрения военного положения – мы уже почти повсюду наступаем, – а с точки зрения того, в каком состоянии находятся страна и люди, я всегда буду вспоминать эту ледяную ростовскую улицу, этого человека и этот гроб из двух папиросных ящиков.

В последние дни чувствуется, что после взятия Ростова и выхода к реке Миус мы уткнулись здесь в прочную, заранее подготовленную немцами оборону» [1, с. 211–212].

За несколько дней пребывания на Южном фронте Симонов успел побывать в двух корпусах – 31-м гвардейском стрелковом и 5-м Донском кавалерийском. Кроме оперативных очерков и корреспонденций для «Красной звезды», вошедших потом в третий сборник «От Чёрного до Баренцова моря», результатом поездок писателя по Нижнему Дону и Примиусью стали рассказы «Зрелость», «Восьмое ранение», «Малышка», «Сын Аксиньи Ивановны» и отчасти рассказ «Бессмертная фамилия», продолженный в других фронтовых маршрутах.

По дневниковым записям можно судить, насколько важно было для Константина Симонова писать о наступлении советских войск именно в этих местах, западнее Ростова и Новочеркасска, упомянутых приказом № 227 в контексте летнего отступления. Но как раз тогда наступательный порыв, с которым двигался фронт от Сталинграда, себя исчерпал. В «Разных днях войны» запечатлено свидетельство той февральско-мартовской неудачи: «Так же, как и их соседи справа и слева, казаки упёрлись в эти дни в немецкую оборонительную линию на Миусе, которую нам удалось прорвать только спустя полгода, в августе. Но тогда, в конце февраля, примириться с тем, что мы здесь остановлены, и надолго, никому не хотелось. То здесь, то там продолжались безуспешные попытки продвинуться ещё хоть на немножко вперёд. Но для успеха не было ни сил, ни средств» [1, с. 214].

Может быть, именно поэтому среди рассказов, написанных после пребывания писателя на Южном фронте, особое место занял рассказ «Зрелость» – об освобождении от немецких оккупантов южного города на возвышенности со старинным собором в центре. Город в рассказе не назван, и о том, что это Новочеркасск, мы узнаём из переписки Симонова с фронтовыми знакомыми.

В июне 1943 года в письме генерал-майору Александру Ивановичу Утвенко, тогда командовавшему 31-м гвардейским стрелковым корпусом, Симонов писал: «В первомайском номере “Красной звезды” был напечатан мой рассказ “Зрелость”. Этот рассказ с вымышленными фамилиями, но если ты его прочтёшь, то поймёшь, что в сущности он основан на том, что ты мне рассказывал о зимних боях и, в частности, о взятии Новочеркасска» [2, с. 21].

Примечательно, что к этому эпизоду своей писательской работы на войне Константин Симонов обратился и через двадцать с лишним лет, в марте 1964 года, в письме Василию Петровичу Худобкину, с которым познакомился в корпусе Утвенко: «Между прочим, не знаю, попадался ли Вам на глаза когда-нибудь мой рассказ “Зрелость”? Был он напечатан в “Красной звезде”, а потом выходил в нескольких моих книжках. В основе этого рассказа лежат хорошо знакомые Вам события, связанные с боями за Новочеркасск. Может быть, в подполковнике Проценко узнаете некоторые черты Александра Ивановича Утвенко, а фельдшер Вася, думаю, напомнит Вам самого себя. Во всяком случае, писал я этого человека с Вас» [2, с. 228].

Обращает на себя внимание постоянный интерес писателя к тому, как относятся к его рассказам люди, так или иначе причастные к их сюжетам. В этом видится его забота о правдивости написанного, о соответствии авторского вымысла реальным фактам, характерам и обстоятельствам. В январе 1944 года в письме заместителю командира 5-го гвардейского Донского кавалерийского корпуса по политической части Никифору Ивановичу Привалову Симонов писал: «Дошли ли до Вас номера “Красной звезды”, где были три рассказа о Вашем корпусе, а именно: “Малышка”, “Восьмое ранение” и “Сын Аксиньи Ивановны”? Если читали, то не знаю, понравились ли? Что до меня, то старался написать как мог лучше» [2, с. 25].

Первым командиром 5-го Донского корпуса был генерал-лейтенант Алексей Гордеевич Селиванов. Потом, когда ему пришлось оставить эту должность по болезни, командиром корпуса стал Сергей Ильич Горшков. Когда в корпусе побывал Симонов, Горшков ещё командовал 11-й кавалерийской дивизией. Колоритный образ этого казака станицы Урюпинской настолько заинтересовал писателя, что уже 29 марта 1943 года в «Красной звезде» появился рассказ «Сын Аксиньи Ивановны», герой которого Сергей Иванович Вершков стал литературным воплощением казачьего комдива генерал-майора Горшкова.

К полковнику Вершкову в конце концов добирается издалека и герой другого рассказа, «Восьмое ранение», старший лейтенант Корниенко. Раненный восьмой раз под Моздоком, он лечился в Армении, больше всего печалясь о том, что ему вряд ли удастся вернуться в свою казачью часть. И когда его «списали вчистую», выдав пенсионную книжку, Корниенко не мирится с этим – добирается до своих и убеждает командира дивизии в том, что годен к продолжению службы.

По уходе Корниенко, словно оправдываясь перед начальником штаба за проявленную мягкотелость, Вершков признаётся:

«– Вы понимаете, если человек из Еревана добрался сюда, под Ростов, больной, без документов, без аттестата, – разве я могу ему после этого сказать: “Нет, вы не в силах нести службу”? Может, и правда, он не в силах, но не нести эту службу он уже совсем не в силах, – сами видите… О чём вы задумались, Фёдор Ильич? – спросил полковник у начальника штаба, который, посасывая трубку, молча ходил по комнате.

– Всё о том же, – сказал начальник штаба. – Всё о том же – о войне. Вот вы тут говорили весь этот час с Корниенко, а я слушал и думал: “Победим, непременно победим”» [3, с. 698].

Именно в те дни ранней весны сорок третьего, когда приостановилось наше наступление на юге, Симонов стремился на примере людей, воевавших из последних сил, показать неотвратимость победы над отчаянно сопротивлявшимся и всё ещё сильным врагом. Героиня рассказа «Малышка» (как явствует из переписки, Мария Лагутина из станицы Каменской) собирает раненых в машину-летучку, блуждающую по степи в поисках полевого госпиталя. Сама она, уступив своё место в кабине раненому, едет на крыле автомобиля. «Дорога становилась всё хуже и хуже. Где-то далеко слева виднелись вспышки орудийных выстрелов. Мотор два раза глох, шофёр вылезал и, чертыхаясь, возился с карбюратором. Малышка не слезала с крыла. Во время этих остановок ей казалось, что вот так, как сейчас, она продержится, а если слезет, то онемевшие пальцы не смогут снова ухватиться за крыло» [3, с. 569].

Один из очерков, написанных в те дни, посвящён участнику Первой мировой и Гражданской войн, шестидесятичетырёхлетнему казаку станицы Нижнечирской Парамону Самсоновичу Куркину, который ни в чём не уступал молодым. А вот запись из дневника со слов командира казачьего полка Дудникова: «Всё время мороз и ветер. Обогревались в степи в стогах сена. А в Калмыкии не было и этого. Шли по пояс в снегу. Волчий холод. Все тылы отставали, только и ели, что на ходу жевали сухари. Шли через реки Цимлу, Куберле, Сал, Маныч. Танкисты при переправах наращивали лёд, чтобы прошли танки. Солома, брёвна, лёд, и снова в том же порядке. Танкисты по нескольку суток не вылезали из танков. <…> И пехота топала бесконечные вёрсты» [1, с. 213].

Работая над романом «Солдатами не рождаются», Константин Симонов, по его выражению, окунулся в круговорот событий, происходивших на Дону и Волге в 42-м и 43-м годах. И здесь писатель привержен точным координатам и характеристикам. В центре его внимания люди непреклонного мужества и непоказного геройства. Война для них тяжёлая работа, которую необходимо совершать с полной отдачей сил при любых обстоятельствах. Вот как характеризуется один из таких персонажей Пикин, в прошлом штабс-капитан русской армии, а на первых страницах романа – начальник штаба дивизии, которой командует генерал Серпилин: «Пикин – это июльский приказ Сталина, тот самый, страшный, после сдачи Ростова и Новочеркасска: “Ни шагу назад!” Его читали перед строем, когда дивизию прямо с эшелонов швырнули в бои, чтобы заткнуть дыру ещё там, за Средним Доном, далеко от Сталинграда. Но затыкать дыру было уже поздно, и дивизия стала магнитом, с утра до ночи притягивавшим к себе удары с земли и воздуха… Пикин – это переправа через Дон, после того как половина дивизии полегла там, за Доном. Серпилин в тот день оказался в окружённом полку на отшибе, и, когда на закате всё же пробился и вывел остатки полка к переправе, оказалось, что на переправе нет бедлама, который он страшился увидеть, а порядок, и этот порядок навёл подошедший сюда с ядром дивизии Пикин» [4, с. 15, 16].

Благодаря документальной манере, которой Симонов не изменял и в художественном творчестве, штрихами военной эпопеи стали привычные для нас, жителей Дона, названия городов, станиц, посёлков. Первые страницы романа «Солдатами не рождаются» переносят нас в новогоднюю ночь под Сталинградом. Наступает сорок третий год. В нескольких строках – вся суть исторического момента, ещё не осознанного героями романа, но уже предвещающего будущее:

«Всю войну, во всей её огромности, нельзя было даже вообразить себе до конца. Но Серпилин, слушая тишину здесь, где в ожидании наступления стояла его дивизия, хорошо представлял себе, что такое эта сегодняшняя ночь там, где теперь идёт главная война, – на юге, в голых степях на полдороге к Ростову, или на юго-западе, тоже в степях, под Тацинской, или на Воронежском фронте, режущем сейчас немецкие тылы за триста километров отсюда, у Черткова и Миллерова» [4, с. 8].

Предчувствие будущего было характерно для военных стихов Симонова. В 1942 году, в самые отчаянные дни, было написано одно из трогательных фронтовых стихотворений – «Через двадцать лет». Оно о власти памяти – чувстве, близком, пожалуй, всему поколению «детей войны». О стихающем пожаре, отдалённой канонаде и босой девочке, которая, «до стремени не доставая», бродила между конниками. А те, «перегибаясь к ней с коней, её на сёдла поднимали». Тогда, в разгар войны, увидев эту кроху среди суровых кавалеристов, поэт вообразил, как она, повзрослев, однажды «в тиши ночной с черёмухой и майской дрёмой» вдруг вспомнит о скупой солдатской нежности к ней, ребёнку: «Деревни будут догорать, / И кто-то под ночные трубы / Девчонку будет поднимать / В седло, накрывши буркой грубой».

Написанное в 1943 году стихотворение «Матвеев Курган» тоже словно протягивает цепочку памяти к послевоенному времени. Оно обращено к мальчишке, которому непонятен интерес отца и его друзей к «старой карте-двухвёрстке». Уже узнавший по почтовым маркам немало экзотических названий, он с недоумением слушает, как взрослые вспоминают «какой-то Матвеев Курган, какую-то речку Миусу».

Подкравшись к отцу своему,

Вдруг спросишь ты, всеми забытый:

– Матвеев Курган. Почему

Лежит богатырь там убитый?

Мелькнёт в его взоре печаль,

И скажет он голосом странным:

– Да, там богатырь. Только жаль,

Что он не один под курганом.

Потом, проводивши гостей,

На стенах окинет он глазом

Портреты усатых людей,

Что ты не встречал здесь ни разу.

И вдруг, чтоб не видела мать,

Обычно такой непреклонный,

Свой старый наган поиграть

Он даст тебе, вынув патроны.

Вера в то, что послевоенный мальчуган вырастет помнящим о цене победы над иноземными поработителями, была в те годы сильным нравственным оружием. Она одухотворяла долгий, тяжёлый путь советского воина, которому предстояло пройти с боями от Волги, Дона, Миуса до Одера, Эльбы и Шпрее.

Запечатлённая Константином Симоновым память о роли донского края на театре военных действий 1942 и 1943 годов стала достоянием миллионов читателей в нашей стране и за рубежом.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Симонов К. Разные дни войны. Дневник писателя : в 2 т. Т. 2 : 1942–1945. М. : Известия, 1981.

2. Его же. Письма о войне. 1943–1979. М : Сов. писатель, 1990.

3. Его же. Стихи. Пьесы. Рассказы. М. : Гос. изд‑во худож. лит., 1949.

4. Его же. Собр. соч. в 10 т. Т. 5. М. : Худож. лит., 1981.