Донские писатели и поэты

Б. З. ХИДЕКЕЛЬ

ЛЮБЛЮ! НАДЕЮСЬ! ВЕРЮ!

О жизни и стихах Бориса Бартошевича

К 65‑летию со дня рождения Б. Р. Бартошевича (1949-2009)

Он ворвался в жизнь Азова метеором. О нём заговорили. Яркая, необычная личность, нестандартная внешность. Помню, увидев его впервые, я невольно вспомнил иллюстрацию из книги Рокуэлла Кента «Это я, Господи!»: такие же развёрнутые прямые плечи, широкая грудь, мускулистые руки. Он стоял передо мной на сильных ногах – уверенно, прочно. И подумалось тогда: ну, эту скалу никакие удары не обрушат. На крепкой шее крупная голова с большим лбом. Черты лица тоже крупные, даже грубые, будто вырубленные из неподатливого материала, – просто находка для скульптора! К слову сказать, в портретной галерее донского художника Г. Прошутинского самый сильный по глубине проникновения во внутренний мир человека – портрет Бориса Бартошевича.

Он не был красив в привычном смысле этого слова. Скорее даже некрасив. Но эта некрасивость производила гораздо более глубокое впечатление, нежели внешность многих красавцев. Было ему тогда под шестьдесят, о чём я с удивлением узнал позже, – настолько его солидный жизненный «пробег» контрастировал с подтянутой спортивной фигурой. И ходил по-молодому стремительно, энергично; как он сам говорил – «моя походка, как ласточка, легка». О себе писал так:

Тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь,
Всё успеть, всё успеть, всё успеть!
Только больше всего в этой жизни боюсь,
Что красивой мне песни не спеть.

В повторах глаголов («тороплюсь», «успеть») так и слышится перестук колёс вагона, в них – суть и стихотворения, и самой жизни автора. Как никто другой, обострённым существом поэта он осознавал скоротечность жизни и, не жалея, подгонял себя. Обращаясь к «милой кукушке», он говорит ей: «В жизни надо многое успеть – / Я прошу тебя подольше петь» («Кукушка»). Он спешил, переступая через свои недомогания и хвори, и не имел привычки распространяться на тему болезней.

Не удивительно, что у окружающих складывалось представление, будто у него неистощимое здоровье. Увы! Первые и сторонние впечатления обычно самые яркие, но зачастую не самые верные. Только годы спустя узнал (и не от него), что он часто месяцами болел и надолго «прописывался» в больничных палатах. Эпизод, характеризующий отношение Бориса к своим недомоганиям, вспомнил его давний друг, врач Валерий Касаткин. Однажды Бартошевич появился в фирме Валерия Фёдоровича «Лаптах» с искажённым лицом и пожаловался на невыносимые боли. В прошлом хирург, Касаткин сразу определил, что жизни друга угрожает серьёзная опасность, и предложил немедленно вызвать «скорую». Тот категорически отказался и отправился в больницу, как говорится, своим ходом. В тот же день ему сделали экстренную операцию. Не в его правилах было признавать в чёмто свою слабость и уязвимость.

Родился Борис 22 сентября 1949 года в рабочем посёлке Михайловское Алтайского края, но «дом детства» для него – Парфёново Топчихинского района, село с многовековой историей, куда вскоре после его рождения перебрались родители. Парфёнову посвящено одно из самых задушевных стихотворений Бартошевича:

Село моё старинное,
Родимое село.
Здесь улочки недлинные,
И в горницах светло…
Здесь полной грудью дышится
И пишется легко.
На грядке дыня пыжится,
В кувшине молоко.

Раскинулось Парфёново на всхолмлённой равнине. Километрах в семи от села, вспоминает младшая сестра поэта, директор ЦБС города Азова Ольга Ромуальдовна Платонова, – сказочной красоты бор из сосен, берёз, тополей, осины, черёмухи, боярышника, шиповника, богатый разной лесной живностью. Там любили бывать семья Бартошевичей и сам Борис.

Когда мы пытаемся постичь истоки таланта, в числе других влиятельных факторов обязательно называем наследственность, или генетику. Действительно, оба родителя Бориса любили читать стихи и сами писали «для себя». Как знать, быть может, эта потребность отца и матери в исповедальности передалась и сыну. Бесспорно другое: в поэтическом сборнике «Живу – и слава Богу!» [1] самые светлые и умиротворяющие строки – те, где автор обращается к природе, к матери, к Родине, которые сливаются у него в единый образ. Природа участвует во всех поэтических сюжетах и переживаниях, придавая им то буйно радостную, то минорную, а порой и мрачно-безнадёжную тональность. Именно в общении с природой он находит гармонию с миром, не всегда понимающим и принимающим поэта. Каким долгожданным покоем и тишиной веет от строк «Лунной дорожки» – может быть, лучших в сборнике:

Лунная дорожка
По воде бежит –
Месяц чуткой кошкой
Берег сторожит.
Ивы сладко дремлют,
Видят сны они.
За рекой – деревни
Дальние огни.
Под притихшим клёном
Завалюсь в копну.
Я такой влюблённый
В эту тишину.

Или:

На диком, дальнем берегу
Наедине с самим собою
Я успокоиться смогу
Над тихой, гладкою водою.

Природа Алтая, а позднее и Дона стала эстетическим и нравственным источником его вдохновения. Вслед за своими великими предшественниками и учителями С. Есениным и Н. Рубцовым Бартошевич воспринимает себя как часть природы и всего живущего (рубцовская «жгучая смертная связь»). Если множество своих стихов поэт строит на антитезе «Я» и «Мир», «Я» и «Они» и, что чаще всего, «Я» и «Она» (любимая, но не любящая), то Природа и Родина – то, чему он себя никогда не противопоставляет («Я тебе изменю, / Когда петь и дышать перестану»). Насколько сильные чувства вызывают в нём наши степные просторы, говорится в стихотворении «Донские рассветы»:

Я тишиною этой ранен,
В ней растворюсь и утону.
Какое чудо утром ранним
Встречать рассветы на Дону!
Здесь ивы крылья распластали.
В тумане зябком затаён,
Вдруг дятел стукнул.
Тихо стало.
Лишь шепчет что-то старый клён.
Как тихо… Только рыба всплеском
Иль я шуршанием шагов,
Сорока репортёрским треском –
Нарушит сонность берегов.

Поэт любит «братьев наших меньших» и мечтает о том, что, стань он волшебником, сделал бы так, чтобы люди «не мяли траву, / Белок в лесу не стреляли / И не хлестали коней…» («Если б была моя воля»). В стихотворении «Прощайте, милые берёзы» он говорит, что «слабой птахи не обидел и был всегда самим собой».

Писать стихи и исполнять их Бартошевич начал студентом Барнаульского педагогического института. А куда ещё, скажите, должен был поступить сельский паренёк, у которого мама Александра Петровна Клименко преподавала в школе географию, а папа Ромуальд Болеславович – директор школы и учитель математики? Борис учился в школе без особых усилий и поэтому всегда имел достаточно свободного времени для увлечений: волейбол, баскетбол, лыжи, настольный теннис («доигрался» до кандидатов в мастера спорта), шахматы… И тут я прерву этот перечень ради отступления об отце Бориса. Они хорошо понимали друг друга. Ромуальд Болеславович поощрял любовь сына к поэзии (годы спустя, вернувшись домой после срочной службы на Курилах, сын ко дню рождения отца привёз альбом посвящённых ему стихов со своими иллюстрациями), спорту, в особенности к шахматам. Бартошевич-старший вёл в школе шахматный кружок, куда ходили едва ли не все мальчишки села, среди них и Борис. В семье был настоящий культ этой мудрой игры.

О мастерстве отца говорят такие факты. В студенческие годы ему довелось выиграть у легендарного гроссмейстера Сало Флора, того самого, который в 1938 году должен был сразиться с Алёхиным за титул чемпиона мира, если бы не помешала зарождавшаяся Вторая мировая. Однажды, как сообщала местная газета, на турнире памяти ушедших из жизни шахматистов Топчихинского района Ромуальд Болеславович был признан лучшим. А в 1970 году он занял третье место в краевом турнире общества «Урожай». Это было очень непросто, ведь на турнир съехалось сорок шесть сильнейших шахматистов края [2]. И сын стал сильным шахматистом – на уровне первого разряда. Благодаря отцу Борис на всю жизнь приобщился к фотографии. В сборнике стихов представлены его работы – видовые, портретные, групповые (ряд снимков принадлежит талантливому архитектору и фотохудожнику из Азова Владимиру Фоменко). Любовно исполнены фотопортреты матери и дочери, руководителя азовского литобъединения «Петрович» поэта Юрия Ремесника; лиричны, задумчивы и выразительны пейзажные снимки. Впоследствии все номера журналов «Азов» и «Первый», основателем, редактором, ведущим автором которых являлся Борис Ромуальдович, иллюстрировались его мастерскими снимками. «Эти места мне знакомы, / Здесь в нескончаемый ряд / Жёлтые копны соломы / Как монументы стоят».

После смерти отца в 1993 году (он похоронен в Азове) Борису очень не хватало его мужского понимания, совета, иной раз и критики. В стихотворении «Без тебя» он пишет: «И вновь, как за слепящим месяцем, / Иду за помощью твоей».

Сильнейшая страсть души, опять же унаследованная от отца, – увлечение рыбалкой. «Я в природу бегу, как в сияние праздника светлого…» И не без шутливого преувеличения в этом же стихотворении признаётся: «Я рыбалку люблю, право, больше, чем женщину, / Всякий раз так спешу на свидание с ней. / С ней, красавицей, видно, мы с детства обвенчаны…» (« Я рыбалку люблю…»).

В Азове Бартошевич появился уже многоопытным газетчиком – членом Союза журналистов СССР, Казахстана, России.

Азовчанам, в особенности тем, кто далёк от поэзии и даже равнодушен к ней, Бартошевич открылся в полной мере не стихами (в том числе и ставшими песнями благодаря азовским композиторам Алексею Иванову, Александру Королю и Валерию Настасенко), а в первую очередь созданием журнала «Азов» [3], а вслед за ним – «Первого» [4]. Правильнее даже будет сказать – он открыл азовчанам их родной город. Читатели с гордостью обнаружили, какой полнокровной и насыщенной жизнью живёт Азов, сколько рядом интересных, одарённых, увлечённых земляков. Это и поэт Ирина Гладкая, и хлебопёк Марина Супрун, и водитель Виталий Овечкин, и таксистка Надежда Перковец, и кардиолог Елена Мельникова, и потомственный врач Михаил Кандауров, и врач-целитель Александр Никитин, и доктор, лечащий без лекарств, Валерий Касаткин, и художник-самоучка Геннадий Прошутинский, и выживший в концлагере Дахау назло тысяче смертей Иван Иванович Иванов. Тут же материалы о сохранности памятников; письмо губернатору «За что воевал Дмитрий Манцев» (фронтовик, которому отказали в получении квартиры); о судьбе тяжело заболевшей учительницы Тамары Кряжевой. Такие издания – нарядные, праздничные, с цветными фотографиями – приятно и брать в руки! Для Азова, мечтающего вырасти в туристическую Мекку, они могли бы стать визитной карточкой. С уходом из жизни редактора и вдохновителя не стало и его детища. Творческую составляющую и множество финансовых и технических проблем Бартошевич охотно брал на себя и разделял со своими немногочисленными помощниками. Сергей Есенин как-то сформулировал одной строкой закон для поэтов: «Поэтам деньги не даются». Из поэта плохой менеджер или бухгалтер. Редактор «Азова» и «Первого» мог притягивать к себе симпатии или антипатии, но только не деньги.

А люди, о которых он рассказывал в журнале, остались его друзьями. Врач и народный целитель Александр Никитин, художник Геннадий Прошутинский, старый яхтсмен, фотограф и горячий поклонник Высоцкого Владимир Бушев – их много. Владимир Максимович Бушев любовно собрал все публикации своего друга и материалы о нём. Он говорит о друге: «С ним легко и просто было общаться откровенно, по душам». Врач Валерий Касаткин вспоминает о Борисе: «Противоречив. Скромность и одновременно самопиар. Очень впечатлителен, интеллигентен. В лирическом разговоре мог и прослезиться. Внешне груб, а душа тонкая. Очень обязателен в денежных вопросах». «Он был ребёнком, – вторит поэт Калерия Кузьмина – Хватался за каждую игрушку. Пожимал руку, и оказывалось, что она у него беззащитна. Не очень умел обращаться с деньгами. Очень раним. Чувствителен и к похвале, и к замечаниям. Критиковать его было тяжко. Очень переживал. Стихи его честные. Пишет о том, что в душе. («А стихи, пожалуй, вправду хороши, / Потому, что всё писались от души»). Его стихи, по определению самого Бориса, – "раскалённый крик". Он был очень одиноким человеком».

Действительно, его стихи это подтверждают: «В распахнутом пальто бреду по бездорожью, / Не нужный никому усталый человек» («Душа моя пуста»); «Живу один, / Живу как волк» (« Мне некому дарить…»); « Я усталый волк-нелюдим» («Волк»); «Один, без души и без тени, / Я буду до гроба один» («Нет, нет, тебе вовсе не грустно»); «Как страшно вдруг остаться одному…» («Как страшно…»); «Я вечный странник. Жизнь моя – разлука» («В последний раз…»); «Как стучался в закрытые двери…» («Ночь, бессонница…»). Его неотступно одолевают изматывающие сомнения в нужности людям его стихов. И когда червь сомнения побеждает, из души вырываются отчаянные строки: «Мои песни нужны ли кому-то?» («Греют душу, безжалостно рвут…»). Иногда начинает казаться, что жизнь кончена и творческое вдохновение иссякает: «Задохнулся и высох родник» (« Запишусь я, видно…»).

Но было бы абсолютной нелепостью на основании приведённых цитат представлять эдакого мрачного мизантропа, разуверившегося в жизни и людях. В обращении к читателю сборника он называет Веру, Надежду и Любовь «главными спутниками жизни». И этому веришь: «Я свою огрубевшую душу / Раскрываю у всех на виду» («Что-то греческо-итальянское…»). В его стихах нет фальши. «Без любви ничего в мире нет!» («Неопровержимое»); «Что может быть прекраснее на свете, чем любовь и добро?» («Ты так мила…») – основополагающие, принципиальные выводы автора. В другом стихотворении («Мне кукушка куковала поутру») он делится с читателем: «Понял я, что любовь, как эта песня, – жизнь моя!..» Вот и ещё: «Мне, в бескрайнем море кораблю, / Хочется кричать, что я люблю!» («Я пришёл…»).

Его душа мечется в силках любви, как пойманная птица. Но птица – невольная пленница, а поэт страстно желает попасть в эту сладкую западню. Он умоляет: «Полюби меня, полюби…», «Жду, надеюсь я день ото дня, / Что вот-вот позвонит незнакомка, / Тихо скажет, что любит меня…» Он романтик в любви, для него она – «продолженье мечты». Его лирическое «я» гонится за любовью-мечтою, а она, как линия горизонта, всё убегает и убегает. Как погибающий от жажды в пустыне молит о воде, поэт молил о любви к себе. Его настроение срывается то и дело с высот недолговременного счастья разделённой любви в бездну отчаяния и разочарования, сомнений – и прозрения: «Солнце гремучая туча закрыла. / Ты не любила меня, не любила!»

Поражает неподвластная возрасту энергия и свежесть чувств. Любовь поэта напоминает бурную горную реку с порогами, водоворотами, коварными подводными камнями. Он ждёт от любимой полной самоотдачи и почти всегда не находит её. И только на пике любви этот поток ненадолго превращается в спокойную равнинную реку. Тогда и появляются просветлённые строки: «Всё тебе к лицу идёт: / Этот яркий небосвод, / Озорные облака, говорливая река. / Всё тебе к лицу идёт: / Белобрысый теплоход, / В лёгкой дымке берега / И уснувшие стога… / И ручей, и родничок, / И высокий каблучок» («Всё тебе к лицу…»). Так же светлы и возбуждённо-радостны «Тридцать тысяч шагов для любимой».

Названия двух из восьми разделов сборника – «Люблю, надеюсь и верю!», «Сонеты любви и разлуки» – не нуждаются в расшифровке. Остальные по большей части настроены на мотив любви. Для Бориса Бартошевича любовь и жизнь синонимы. Жизнь с любовью трудна и мучительна, а без любви – пуста и никчёмна. Противоречивый во многом, и в самой любви, поэт непротиворечив в оценке её великой роли и значимости для него самого. Его можно назвать однолюбом не в анекдотическом смысле («любил одну, но не одну и ту же»), а как человека, любившего любовь и стремившегося наполнить этим чувством мир вокруг себя.

Юрий Ремесник, хорошо знающий поэзию Бориса Бартошевича и его самого, назвал Бориса негромким поэтом. Молитва, прочитанная шёпотом, говорит он, слышнее Богу и читателю, чем громкая. Николая Рубцова тоже называли тихим поэтом. Борис – «с богатырской комплекцией, но очень ранимый, очень впечатлительный. Наивен, как ребёнок. Очень близко к сердцу принимал несправедливость. Очень противоречив, очень доверчив, очень влюбчив, добр, искренен, ярок. Распахнут. А поэту нельзя быть иным. Он был поэтом по способу жить и умирать. По выражению Арсения Тарковского, “поэзия меньше всего – литература; это способ жить и умирать”».

Свой первый и, к сожалению, единственный поэтический сборник «Живу – и слава Богу!» автор посвятил маме, которая пережила сына на три года и умерла в 2012 году. Но книга обращена и к нам, читателям, которые успели по достоинству оценить сложную, неординарную натуру поэта и его стихи, пульсирующие, живые, искренние. Надеюсь, верю: поэта ждёт долгая жизнь в сердцах любителей его поэзии, воспевающей такие простые, естественные и потому корневые, фундаментальные ценности и радости жизни, близкие и понятные каждому.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Бартошевич Б. Р. Живу – и слава Богу! Азов : АзовПечать, 2011. 284 с.
2. Часовских Ю. Мы всегда будем помнить вас // Наше слово (Топчиха). 2011. 2 дек.
3. Азов : соврем. журн. / учредитель: Д. Величко; гл. ред. Б. Бартошевич. Азов, 2005–2007.
4. Первый : твой журн. о первостепенном / учредитель и гл. ред. Б. Бартошевич. Азов, 2007–2009.