ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2011-й

Библиотеки Ростовской области

Е. Г.  Джичоева

«ЛЮБВИ СЧАСТЛИВОЙ МУДРОСТЬ ПЕРЕДАТЬ»

К 110-летию со дня рождения Марии Семёновны Жак

Она начала писать воспоминания в девяносто три года. Было трудно: катастрофически падало зрение, и она страдала от этого ещё и потому, что до последнего времени много читала – даже я не могла за ней угнаться, и она была моим путеводителем в мире книг и журналов, много писала писем и столько же получала. К девяноста трём годам всё это резко сократилось, письма за неё писал сын, а она лишь приписывала несколько строк. Да и многие сверстники-корреспонденты уже ушли из жизни. «Мне стало неинтересно жить, – как-то сказала она, – почти не осталось людей, с которыми у меня были общие воспоминания».

Недавно я перечла её записи [Жак М. С. Я помню... // Дон. временник. Год 1999-й. С. 149–152; Дон. временник. Год 2001-й. С. 147–158], и снова погрузилась в то время, о котором она рассказывала.

***

У неё было счастливое детство. Материальная обеспеченность, умная подруга-мама, от которой ничего не надо было скрывать, любовь и забота близких, – воспоминания об этом согревали до конца дней. Даже детские болезни, которые в начале жизни воспринимаются как этапные, не были так уж страшны, а чем-то даже и приятны: лежишь в маминой спальне, на её постели и смотришь на альпийскую фиалку в горшке, а тут тебе и чашку какао несут...

В трюмо испаряется чашка какао,

Качается тюль – и прямой

Дорожкою в сад, в бурелом и хаос,

К качелям бежит трюмо.

Наверное, подобные же воспоминания навеяли Пастернаку эти строки.

Из старой жизни почему-то особенно запомнилась одна квартира (они сменили несколько), где налево от передней была небольшая, очень уютная гостиная с мягкой мебелью и зеркалами. Может, потому запомнилась, что сохранилась семейная реликвия – большое трюмо, которое старше её и к которому она была суеверно привязана, – единственная вещь из старой жизни.

Были подруги, были друзья. Были влюбленности – одна из них настолько серьёзная, что казалось – это любовь. К мальчику-виолончелисту, который однажды принёс ей цветы. По понедельникам и четвергам, когда Лёня шёл с виолончелью на урок музыки мимо её дома, она дежурила у углового окна, чтобы помахать ему рукой и увидеть его улыбку.

Была просто жизнь, и приметы её четко отложились в памяти.

Вот ставят они домашний спектакль по «Борису Годунову», и она играет роль Самозванца. Не могу себе представить, куда она девала свои роскошные косы, и спрашиваю у неё. «А мне мама сшила шапочку, и я убирала волосы под неё. И ещё был у меня такой голубой кафтанчик, на котором петли перекрещивались на пуговицах, и при словах «Тень Грозного меня усыновила» я запуталась в петлях», – улыбается она.

Вот устраивают они во втором классе обструкцию преподавательнице, неправильно поставившей оценку их подруге, затем объявляют бойкот девочке, которая проболталась о зачинщиках обструкции, и – цитирую: «Через некоторое время девочка об этом забыла, но я – недаром же я читала Чарскую и другие книги о чести и благородстве – продолжала её не замечать. И вдруг выяснилось, что Валя (так звали девочку) настолько страдает от моего отношения к ней, что её отец пришёл в школу поговорить. Мне, кажется, немного польстила такая высокая оценка моей стойкости...»

Вот, почувствовав тягу к литературе, завела тетрадочку для творчества. Там был рассказ в народническом духе о деревенской девочке, которая не выдержала городской обстановки (она служила помощницей кухарки) и умерла от тоски. Последними её словами была мольба: «Мама, возьми меня в деревню!» Рассказ так и назывался: «В деревню».

Вот вспоминает она, какую большую роль играли в их семье газеты: «С вечера нам приносили «Приазовский край», который только что выходил из типографии, и газетчики кричали: «Приазовский край» на завтра». Настроения в семье были либеральные, потому из центральных газет читалось «Русское слово» со знаменитыми фельетонами Власа Дорошевича. Была тогда широко распространена дешёвая агитка о подвигах Козьмы Крючкова – он изображался (кажется, на папиросных коробках) с пикой, проткнувшей сразу нескольких немцев, но, насколько помню, её всерьёз не воспринимали...»

Когда я впервые читала её воспоминания ещё в рукописном варианте, не только с интересом узнавала приметы того времени, но и знакомилась с атмосферой, царившей в родительском доме. Позже такая же атмосфера была и в их доме с мужем-поэтом Вениамином Жаком. Они жили настолько открыто, что друзья считали их дом своим и нередко, не предупредив хозяев, назначали там друг другу встречи.

Меня поражало не только их умение дружить на протяжении многих десятков лет, но и любовное отношение к друзьям, готовность придти на помощь, поддержать. Часто бывая у них, я тем не менее не в состоянии была запомнить всех друзей, знакомых, родственников. Среди друзей и знакомых были люди известные, но эта известность никогда не выпячивалась, ею никогда не кичились.

Много лет были дружны с Верой Пановой. Когда в 1982 году я ехала в Ленинград, Мария Семёновна передала со мной дочери Пановой – Наталье Арсеньевне большую пачку писем Пановой к ним. Наталья Арсеньевна растроганно говорила о том, как любила мать Жаков и как обязана была им: в трудные тридцатые годы, когда арестовали мужа Пановой и она с детьми осталась без средств к существованию, Жаки были среди немногих, кто не только не прервал дружбы с опальной писательницей, но и помогал ей.

А дружба с И. Грековой, Марией Рольникайте, Верой Марковой продолжалась до конца её дней. Причём говорилось об этом как бы между прочим. «Вы знаете Веру Маркову?» – спросила как-то Мария Семёновна, – «Ну ещё бы! – ответила я. Она же прекрасный переводчик моих любимых японских танку и хокку». – «Так вот, – торжествующе сказала Мария Семёновна, – в отличие от вас, Вера Маркова высоко ценит взрослые стихи Жака!» Она никак не могла примириться с тем, что мне у Жака больше нравятся детские стихи.

То она вспоминала о знакомстве и встречах с Львом Кассилем, Лазарем Лагиным, Евгенией Гинзбург – той самой, что написала воспоминания «Крутой маршрут», Аркадием Гайдаром, то рассказывала, как у них дома гостила Мариэтта Шагинян, то вспоминала, о чём разговаривала с известным пушкинистом Сергеем Бонди. А осенью 1994 года, когда в Ростов приезжал Солженицын, шутливо допрашивала: «А вы литературную передачу о нашем родственнике собираетесь делать?» Поясню: мать Натальи Дмитриевны Солженицыной Екатерина Фердинандовна вторым браком была замужем за родным братом Жака Давидом Константиновичем.

А сколько она помнила имён, адресов, телефонов! Однажды я была свидетелем того, как потрясённый её памятью Владимир Дмитриевич Фоменко шутливо спросил: «Мария Семёновна, а вы помните прежний телефон Брежнева?» Ответ Марии Семёновны потонул в хохоте присутствующих. Но сквозь этот хохот я всё-таки услышала: «Если бы знала раньше, то помнила бы!»

Настоящее соотносилось у неё с прошлым, выстраивалось в одну непрерывную цепь, имя которой – жизнь. Жизнь соотносилась с литературой, а литература рождала воспоминания о жизни.

Перечитывая как-то сохранившееся письмо дяди из Москвы, куда он приехал с фронта в отпуск в декабре 1916 года, Мария Семёновна записала: «Дядя с возмущением рассказывает о беззаботной, вызывающе-разгульной жизни многих в Москве, которую ему пришлось наблюдать, о здоровых молодых людях, фланирующих по улицам. После нескольких фронтовых лет это не могло не потрясти человека. Читая это письмо, я вспомнила Вячеслава Кондратьева «Встречи на Сретенке»: другая война, другая эпоха, а ситуация повторяется».

Её трудовая жизнь началась в 1920 году (ей было девятнадцать лет), и тогда же определилась будущая профессия: она стала библиотечным работником. А некоторое время спустя встретила своего будущего мужа, которого назвала «человеком моей жизни», переняв это выражение у жены Всеволода Иванова.

Мария Семёновна не помнила точно, как и когда познакомилась с Жаком. Но он ей рассказывал, что ему показал её на первом курсе университета (1922–1923 год) его друг Борис Чирсков, будущий автор сценариев фильмов «Хождение по мукам» (первой экранизации), «Валерий Чкалов», «Зоя» и других. Это было на лекции. Когда она вошла, Борис сказал Жаку: «Посмотри, какая девочка! Какие косы!» Она тогда носила косы опущенными на грудь, и позже Жак запечатлел это так:

И две косы в беседе тихой

Сошлись на грудь, через плечо.

И тут Мария Семёновна перешла к главной линии своей жизни, как она выразилась, и я, не решаясь пересказывать это, процитирую её воспоминания:

«Я прожила с Жаком всю жизнь, любила только его одного и сейчас живу воспоминаниями о своей счастливой жизни. Он дал мне радость и полноту семейной жизни, дал чувство самоутверждения, столько хороших слов мне было сказано – и в разговорах, и в стихах».

В августе 1942 года, когда ей пришлось с семьёй эвакуироваться в Мелекесс, а он был с госпиталем в Камышине под Сталинградом, она получила от него письмо. Там были такие строчки: «…ты для меня единственная и лучшая из всех женщин и из всех друзей, ты единственный человек, с которым особенно легко и радостно жить, работать и – если надо – умереть».

Эти строки она особенно ценила наряду с надписью на его книге «Пять граней»:

Здесь каждая строчка

На каждом листочке

Нашей любовью порождена:

Мною придумана,

Вместе обдумана

И высочайше утверждена

                                  17. VI. 71.

На их долю выпали нелёгкие времена: голод, годы страха (37-й и другие), война, эвакуация, постоянное сознание опасности социального происхождения (оба дети коммерсантов). «Трудностей было много, – писала Мария Семёновна, – но мы преодолевали их вместе и никогда материальные трудности не отражались на наших отношениях, не были предметом ссор и разногласий. Никогда не стоял вопрос о том, кто у нас в семье главный, и мне было смешно, когда некоторые друзья считали, что командую я. Хотя Жак когда-то писал:

Книгами, мной и даже выручкой

Распоряжается только Миррочка.

Но это было шуткой. Он очень считался с моими желаниями, очень хотел меня порадовать, но во всех серьёзных делах я полагалась на него. А вообще всё решалось вместе и друзья были общие...»

Из многих приятных воспоминаний – о том, как в 1929 году Жак сочинил полное нежности стихотворение «Почтальон», посвящённое ей (во время разлуки). Воспроизведя строки этого стихотворения, Мария Семёновна писала: «Наивно? Да. Банально? Наверное. И всё же на старости лет, когда ты живёшь на обочине, такие воспоминания облегчают жизнь».

Облегчают жизнь? – да, что же касается обочины... Мне кажется, она никогда не была на обочине: её живой интерес ко всему, и прежде всего к людям, всегда находил ответный отклик.

***

На склоне лет каждому человеку есть в чём упрекнуть себя. И, перечитывая книгу своей жизни, Мария Семёновна находила в ней то, что ложилось грузом на память. Но так ли велик этот груз и эта вина, если вдуматься? Не всякая ведь ноша человеку по плечу. И не характеризует ли человека то, что он считает своей виной?

«Вот так мы и жили, – писала она, – работали, радовались и огорчались. И не знали, что надвигается на нас, на всю огромную страну страшная пора – 37-й и последующие годы. Годы, когда определяющими нашу психологию были два чувства – страха и стыда... И когда молодые нас теперь спрашивают, как мы могли так жить, как могли подчиняться произволу, нам нечего ответить. Остаётся только ссылаться на «Старательский вальсок» Галича и на «Дракона» Шварца и утешаться тем, что мы не были первыми учениками. Я недавно сформулировала для себя такую градацию: одни делали подлости по величайшему принуждению, мучаясь и стиснув зубы. Другие – тоже вынужденно, но спокойно. И, наконец, третьи – с удовольствием и выгодой для себя. А героев (Солженицын, Сахаров и другие) было единицы, и то уже в поздние годы».

***

Первое стихотворение Жака, посвящённое ей, было датировано 1924 годом, последнее – 1981 годом, 30 ноября. И заканчивалось так:

Хотел бы я в наследство внукам нашим

Любви счастливой мудрость передать.

Наверное, здесь ответ на вопрос, почему женщина, плохо видевшая, с угасающими силами, взялась за перо. Помимо того, что она хотела запечатлеть время, людей, встреченных на долгом пути, чтобы не забывали потомки корни свои, была ещё одна причина: «Любви счастливой мудрость передать».