ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2001-й

Персоналии

РЕДАКТОР. ТОВАРИЩ

Памяти Серафима Христофоровича Арутюнова

По независящим от меня причинам только теперь я могу взяться за перо, чтобы написать некоторые воспоминания о скончавшемся редакторе «Приазовского края» С. Х. Арутюнове.

Покойный был крупный общественный деятель. Гласный и секретарь думы, почетный мировой судья, член правления разных просветительных и благотворительных учреждений, член совета банка и пр. и пр.

Но таких почтенных деятелей, настоящих общественников по призванию имеется в каждом городе несколько человек, пользующихся особым вниманием и доверием общества.

К ним обращаются за советами, с просьбами о защите, их избирают на все должности более или менее ответственные, они стоят во главе всякого общественного движения, к их голосу прислушиваются.

Именно таким был и Серафим Христофорович Арутюнов.

В небольшом кабинете его квартиры, кабинетах нахичеванской управы и «Приазовского края» вы могли встретить людей самого разнообразного общественного положения: и бедняка-студента, за которого надо хлопотать пред администрацией, и полуголодного, изможденного перса, который не знает как «выправить свои бумаги» и просто обывателя, несправедливо обложенного непосильным налогом, и проезжего сотрудника, просящего работы, и... кого угодно вы могли встретить у Серафима Христофоровича, который всех любезно, мягко принимал, терпеливо выслушивал, оказывал необходимую помощь, давал советы, вел часто обширную и утомительную переписку, лишая себя отдыха и сна — и все это делалось любовно, охотно, разумеется, совершенно безвозмездно, делалось так, как будто все эти чужие люди, совершенно неизвестные, доставляют ему величайшее наслаждение своими просьбами и тем, что ради них он поздно ночью писал письма, рылся в законах, составлял прошения и пр.

За много лет моего знакомства более или менее близкого с Серафимом Христофоровичем, у меня накопилось громадное количество его писем, совершенно не имеющих ни малейшего отношения к газете.

То он просил навести справки в суде о деле какого-нибудь ростовского мещанина, голодающего со своей семьей. То надо было хлопотать пред консулом о паспортах армян из Турции, то умолял собрать что-нибудь для заболевшего священника. Серафим Христофорович всегда о ком-нибудь хлопотал, кого-нибудь защищал — и это действительно доставляло ему громадное нравственное удовлетворение в его по-истине без преувеличения подвижнической жизни, полной труда, горьких разочарований, материальных лишений, забот, травли, непрерывной нервной тревоги.

Это был общественник в самом широком и благороднейшем смысле этого слова!

Его никогда не видели ни в клубах, ни в театрах, ни на балах, он не знал, что такое развлечение, не имел представления об отдыхе, за всю свою жизнь, кажется, только один раз уезжал на воды лечиться и то лишь тогда, когда стало уже совсем плохо и когда близкие люди насильно усадили его в вагон.

Трудоспособность этого удивительного человека была исключительна, и столь же исключительны были его более чем скромные потребности.

Лично для себя ему ничего не нужно было. В громадной квартире он занимал крошечную комнату, где могли еле-еле поместиться два-три человека. Одевался настолько скромно, что производил впечатление бедняка, никаких личных удовольствий себе не позволял и всю свою жизнь, весь свой труд отдавал другим и всегда сам нуждался материально.

Одних этих данных достаточно, чтобы имя Серафима Христофоровича на вечные времена осталось в памяти граждан Ростова и Нахичевани, как яркий образец истинного общественного деятеля, гуманного, отзывчивого, скромного, много знавшего, чрезмерно работавшего, испытывавшего величайшее наслаждение в заботах о нуждах всех, кто в этих заботах нуждался...

Но повторяю. В каждом городе найдутся такие деятели. Правда, их очень немного, но они все же есть, они как светоч сияют в серых буднях нашей тусклой жизни и указывают путь к лучшему будущему.

Велики заслуги Серафима Христофоровича как общественного деятеля, но они тускнеют пред заслугами его, как редактора первой и единственной большой краевой газеты, которой удалось не только уцелеть, но вырасти и окрепнуть, исключительно благодаря труду, энергии, мудрой заботливости и редкой корректности покойного.

Когда я вступил в число сотрудников «Приазовского края» 17 лет тому назад, газета стояла тогда еще далеко не прочно, она приносила убытки, но все же самое худшее время для нее уже прошло, и будущее, хотя и тревожное, не казалось уже столь мрачным.

Но Серафим Христофорович и его первые помощники-секретари, покойные Краев и Хмельницкий, немало раскрывали мне о том, как возникла газета, как она существовала в первое время и что приходилось им переживать. Это было тяжелое, ужасное время, которое надорвало силы и многих унесло преждевременно в могилу. Оставило оно следы и на силах Серафима Христофоровича, хотя он и отличался крепким здоровьем, выносливыми нервами, удивительным терпением.

Я убежден, что Серафим Христофорович, если бы не газета, прожил бы не 63 года только, а может быть 82 и более.

К сожалению, сейчас в составе редакции нет ни одного человека, кто мог бы рассказать о первых годах существования газеты и мытарствах ее редактора-издателя.

Умерли Краев, Хмельницкий, Розенштейн. Скончался ближайший друг Серафима Христофоровича присяжный поверенный М. И. Балабанов, юрисконсульт и создатель газеты, постоянный защитник во всех литературных процессах редактора и сотрудников, близко принимавший к сердцу все, что касалось газеты и ее работников.

Но управляющий типографией М. Е. Реизов и заведывающий конторой газеты И. М. Фельдман, служащие со дня ее возникновения, могли бы дать ценный материал для составления исторического очерка о том, как возникла, развивалась и окрепла единственная краевая газета на Дону, благодаря уму, работоспособности, такту и настойчивости только одного человека.

Они могли бы рассказать, как Серафим Христофорович потерял все свое состояние на газете, как он вошел в неоплатные долги, как теснила его цензура, как он искал денег для газеты, сколько страдал, унижался, сколько работал, и в каких ужасающих условиях, выпускал номер за номером, заботясь лишь о спасении газеты.

Вскоре после появления «Приазовского края» начали в изобилии выходить в Ростове и другие ежедневные газеты. Появились ежедневная «Донская пчела», «Ростовский листок», «Юг» и другие и все они скоро должны были прекратить свое существование, потому что во главе их не нашлось второго Серафима Христофоровича, который, как он, решился бы на всевозможные жертвы лишь бы обеспечить существование газеты.

Надо было потерять свое состояние — он его потерял.

Надо было постепенно сократить свою жизнь — он сократил ее.

Знаете ли вы, что значит редактировать газету, имеющую несколько издателей, газету, выходящую в одном городе, с цензурой в другом, газету, разбитую на несколько местных газет с полными местными отделами — Новочеркасском, Таганрогом, нахичеванским и другими?

Вы не можете и представить себе, какая это каторга.

Сегодня Серафим Христофорович в Новочеркасске объясняется с цензором, завтра ему надо быть в Таганроге у судебного следователя, послезавтра он сидит в качестве обвиняемого на скамье подсудимых в Ростове, а там его вызывают в Новочеркасск для объяснения, а дома ждут объяснения с издателями, так как запретили розничную продажу за статью об одном священнике. А там объяснения с сотрудниками, нервными, самолюбивыми, беспокойными.

Из Таганрога, Новочеркасска, Ростова, Екатеринодара — они осаждают редактора с требованиями полной свободы слова, посылают упреки в давлении, трусости...

Но редактор, как истинный мудрец, все меры принимает, чтобы оставаться спокойным.

— Я вовсе не редактор, — говорил он, — я ваш товарищ. И разница между нами лишь та, что вы пишете, а я за всех вас отвечаю. Напрасно вы предъявляете требования ко мне. Газета ведь не моя. Она принадлежит издателям. Они тоже предъявляют свои требования и имеют на то право, это вы не станете отрицать. Кроме того, предъявляет свои требования и администрация. С этим приходится считаться, потом цензура. Потом суд. Но вы видите, суда я не боюсь. У меня сотня процессов. Каждый день я получаю повестки, езжу к следователям, выступаю в суде. Уверяю вас, мне гораздо тяжелее живется, чем вам. Но я молчу, терплю. Свобода слова! О какой свободе может быть речь теперь и в таких условиях? Но лучше хоть что-нибудь, чем ничего. Вот почему я выношу все мытарства и терплю во имя этого «чего-нибудь».

Действительно у Серафима Христофоровича была масса процессов. Он в большинстве, не знал, за что и кто его привлекает, забывал сроки, опаздывал с вызовом свидетелей, но аккуратно ездил к следователям, садился на скамью подсудимых и никогда не роптал.

Для сотрудников это был снисходительный товарищ, всегда совещался с ними, а с иногородними вел деятельную переписку и старался всех объединить, удовлетворить.

Помню, например, такой случай.

Писал я из Таганрога об одном учреждении и его вдохновителях. Статьи благополучно проходили. Вдруг получаю от С. Х. письмо: «Цензор зачеркивает Ваши статьи об N. Что это значит? Приезжайте, посоветуемся». Я поехал. С. Х. был искренне возмущен:

— Ну, если нам начнут запрещать писать о всяких управах, — купеческих и мещанских обществах, тогда хоть газету закрывай.

— Знаете что, — сказал я, — я поеду к атаману. Покажу ему статью. Ведь это же произвол!

— Нет, так нельзя. Обидим цензора, еще хуже будет. Лучше вот что. Поедем все в Новочеркасск. Я, Вы, заведующий редакцией, секретарь, кое-кто из сотрудников... И поговорим с цензором.

Так и сделали.

Тогда заведывал новочеркасским отделом Н. В. Туркин, послали ему телеграмму с сообщением, что «едет вся редакция».

Он позаботился об обеде, а я с С. Х. отправились к цензору.

— Знаете, - сказал он цензору, — мы на вас походом. Приехали полным составом.

— Что случилось? — удивился цензор.

— Как что? — воспылал я гневом. — Вы меня зарезали... Я вот собрал все зачеркнутые статьи и хочу прямо к атаману...

Цензор покраснел.

— Вот зачем вы приехали... Но, право, я не виноват. Мне надоели из Таганрога, просят не пропускать. Один так даже плакал. Ну, грешный человек, жалко стало.

— Конечно, это очень хорошо, — сказал С. Х., — что вам жалко стало, только нас вы знаете не первый год, а тех совсем не знаете. Как же им вы больше поверили, чем нам. Раз постоянный старый сотрудник написал, а редактор пропустил, то имели они вероятно достаточно серьезные основания. Эдак к вам каждый день будут приходить с жалобами... И притом, — добавил Серафим Христофорович, — вы не судья и вовсе не обязаны разбираться, кто прав, кто виноват. Обязанности цензора точно указаны в цензурном уставе и, мне кажется, что вы вышли из установленных рамок...

— Ах, эти обязанности цензора! Я бы с удовольствием отдал их кому угодно... Но зачем же приехала вся редакция?

— Для нас это чрезвычайно серьезный вопрос. Вы знаете, как стеснена печать. Вы знаете, что из нашего ведения изъяты чуть не девять десятых государственной и общественной жизни. Так предоставьте нам хоть эту десятую часть обсуждать свободно, как мы по совести находим нужным. Если мы неправы, недобросовестны, то это уже дело суда, а не цензора... Вот мы и приехали все, чтобы поговорить с вами самым мирным образом за бокалом вина. В четыре часа у нас обед и мы приглашаем вас...

— Вот вы какие... Ну, хорошо, давайте ваши статьи, — обратился ко мне цензор, — и на всех гранках сделал надпись: «Печатать разрешается».

— В четыре часа я приду обедать. Еще кто-нибудь будет?

— Да, мы пригласили некоторых лиц...

— Это хорошо, а то могло бы выйти, будто вы специально приехали закармливать цензора...

Обед состоялся. Шумный, веселый, с остроумными речами, тостами за свободу печати и... за здоровье цензора!...

В заключение цензор должен был сказать, что он преклоняется пред сплоченной редакционной семьей и ее тесным единением, что отныне он будет не только цензором, но и другом газеты.

Так умел Серафим Христофорович сквозь тернии и всякие мучительные мытарства, при помощи неустанной тонкой борьбы отвоевывать хоть жалкое подобие свободы слова, которая даже по узко местным вопросам всегда терпела гонения и давление...

Особенно ценное качество покойного как редактора, заключалось в том, что любил сотрудников, он любил их общество, охотно устраивал обеды, пикники в тесной товарищеской среде, и хорошо чувствовал только с сотрудниками.

Именно тогда, когда С. Х. еще был здоровым, не так обессилен, как в последние годы, когда был жив еще Розенштейн, редакционная семья была сплочена и дружна. По инициативе С. Х. сотрудники часто собирались то в Ростове, то в Новочеркасске, то в Таганроге и в дружеской беседе намечали план работы, выясняли недоразумения, составляли инструкции — и работа после этого казалась не столь трудной и неприятной.

За 20 лет много сотрудников перебывало в «Приазовском крае» и многие из них заняли теперь заметное положение в столичной и провинциальной прессе, но все они вспоминают с теплотой С. Х., все они, да позволительно мне будет так выразиться, «птенцы гнезда Петрова». В этом гнезде они начали свои первые литературные шаги под теплым, мягким, деликатным руководством добродушного, лишенного всякого тщеславия и властолюбия, редактора-товарища, редактора-друга, жертвовавшего ради газеты и сотрудников свой покой, свою власть, давшего возможность писать каждому, как он может и именно то, что думает...

Но мы, тогда еще молодые, не могли мириться со многими ненормальностями издания газеты, и все более и более предъявляли претензии к редактору.

Ему ставили в вину и притеснения цензуры, и вмешательство администрации, и давление издателей и даже то, что редактор занимается широкой общественной деятельностью.

И вот редактор собрал всех нас и сказал:

- Что ж, господа, судите меня! Я готов дать ответ на все. Совесть моя чиста, я делаю все, что могу, что в силах, если я не гожусь, решите и скажите... я уйду... Может быть, найдется другой, который подавит и цензуру, и издателей, и не будет заниматься общественной деятельностью, а я не могу... Газета дает мне лишь мучения, она сделала меня старше на двадцать лет, а общественная деятельность дает мне отдых... Судите меня, я сделаю все, что вы постановите...

А на глазах у редактора были слезы и мелкими каплями они падали на лицо и бороду...

Он вышел из кабинета и мы начали судить.

Долго спорили, кричали, говорили друг другу едкие слова, а в конце концов единогласно постановили:

Редактор делает все, что от него зависит, и все ненормальности происходят не по его вине. Он может также заниматься и общественной деятельностью, потому что при тяжелой газетной работе, при характере широко общественном, для редактора это служит единственным отдыхом. К тому же и в интересах газеты полезна та осведомленность, которая имеется у редактора, благодаря его постоянному участию в общественных организациях.

Так временно наступило успокоение.

Но скоро опять забунтовали сотрудники. И на этот раз решительно и бурно.

Кончилось тем, что многие сотрудники ушли из газеты — и это было одним из тяготейших ударов в жизни С. Х.

— Если бы они знали, что я переживаю! — говорил он по приезде в Таганрог, — они поддержали бы меня, а не бросили... Если бы они могли это понять, и я думаю, они это поймут, когда-нибудь, может быть не скоро... Я создал газету, я спасал ее ценой своего разорения от гибели, а теперь я сам подчиненный, я потерял силы, постарел, а газета растет, развивается...

И бедный редактор, преждевременно состарившийся, весь в морщинах, заплакал...

Но ушедшие сотрудники скорее, чем можно было ожидать, поняли, кого они потеряли в лице Серафима Христофоровича.

Почти все возвратились обратно, не возвратился только Н. И. Розенштейн; он скончался в Москве, до последних дней мечтая о возврате в старое гнездо...

Среди писем его у меня хранится одно, ярко рисующее образ покойного Серафима Христофоровича.

«Я потолкался среди многих редакций, — писал он из Москвы, — но, Боже мой, теперь только я понял, как несправедливы мы были к Серафиму Христофоровичу. Какой это джентльмен, какой сердечный человек, какой товарищ и друг сотрудников! Ничего подобного я не встретил нигде!..»

Вот что было особенно ценным в покойном, столь скромном, создавшем на Дону большую краевую газету, а вместе с ней несколько десятков тысяч читателей и сотню пишущих людей, — и вместе с тем не обеспечив себя ничем на старости лет...

Годы шли... Газета росла, «птенцы гнезда Петрова», — кто умирал, кто улетал на берега Невы или Москвы, и расправлял широко крылья, а Серафим Христофорович быстро старел, надломив силы, постепенно умирал и уже не мог, как прежде, объединять редакционную семью...

И вот он скончался... И со всех концов России, где находились люди, которые знали его, доносятся теплые слова, вздохи, слышатся сожаления и раскаяния...

Скромному человеку, стойко и свято исполнившему свой долг на земле — это единственная и лучшая награда... Это самый ценный и самый пышный венок в его безвременную могилу....

Источник: Приазовский край. 1911. 20 марта