ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2006-й

История учебных заведений Донского края

Н. В. Бакулина

ПАСМУРНЫЕ ДНИ (1933-1953)

Из истории Ростовского государственного университета и Ростовского государственного педагогического института

Часть 2

В оккупации

22 июня 1941 г. я вернулась домой из института и мама встретила меня словами: «Немцы бомбили Киев и перешли границу».

Официальная пропаганда усиленно внушала нам, гражданам СССР, веру в непобедимость Красной Армии. Поэтому в народе царили шапкозакидательские настроения. Испугался, наверное, один только Сталин, который, по позднейшим сведениям, больше недели отсиживался взаперти на своей правительственной даче [25]. Первое слово, обращенное к народу в связи с началом войны, произнёс, как известно, Молотов.

Печатая эти строки, я вспомнила определение исторической роли Сталина, данное в одном современном журнале. Редактор журнала, задавшись целью осчастливить читателей, поместил в последнем номере за 2000 г. список выдающихся людей России, внесший весомый вклад в мировую цивилизацию. Сюда он поместил и Сталина, которого назвал «победитель фашистской Германии в Великой Отечественной войне» (Чудеса и приключения. — 2000. — № 12. — С. 5). Я удивилась и возмутилась одновременно: можно ли победу в страшной четырёхлетней кровопролитной войне, выстраданную народом России, оплаченную миллионами жизней, победу, достигнутую благодаря самоотверженности, стойкости, мужеству народа и таланту его полководцев, приписать одному лицу, которого-то и человеком назвать трудно!

Если верить Виктору Суворову [26], автору книги «Ледокол», а его доводы убедительны, Сталин, по сути, сам спровоцировал нападение гитлеровской Германии на СССР. Подписав договор с Риббентропом, он принялся готовить превентивную войну против Германии, что не могло, в силу масштабности действий, укрыться от немецкой разведки. В ходе подготовки совершались действия, которые облегчили гитлеровской армии вторжение на нашу территорию и быстрое продвижение в глубь страны. Была разрушена оборонительная линия вдоль западных границ, вблизи границ созданы склады с горючим, боеприпасами и продовольствием. Всё это Гитлер, наверное, оценил со временем как трогательную заботу о нуждах немецких войск. Что касается «превентивной войны» — гитлеровцы опередили Сталина примерно на две недели. Немецкая разведка сработала неплохо.

Наша армия, которую без особой спешки готовили к наступлению, оказалась не готовой к обороне. В воинских частях царил хаос. Не хватало оружия, даже допотопных «трёхлинеек». Героизм и самоотверженность красноармейцев и командиров Красной Армии притормозили наступление немцев, но не смогли, по указанным причинам, его остановить. К началу ноября 1941 г. немецкая армия уже стояла под Ростовом. Мало кто из граждан успел эвакуироваться. Это удалось, видимо, только представителям городских и областных властей. Они удирали, бросив на произвол врага вверенный им город, вывозя на грузовиках своё имущество. Между отходом наших частей и вступлением в город немцев образовалась пауза в несколько часов. Начались грабежи. Занимались этим не оккупанты, а наши граждане. Грабили в основном продуктовые склады. Тащили мешки с мукой, ящики с банками консервов, сладости. Стыдно и больно было всё это видеть.

Я вышла в город в первый же день появления на улицах немецких войск. Не скрою — мне хотелось увидеть немцев: какие они, как вооружены, как оснащена их армия. В том, что наша победа неизбежна, я не сомневалась даже в самые горькие минуты второй шестимесячной оккупации города.

В памяти остались пылающие здания в центре города, улицы, усыпанные щебнем и битым стеклом, трупы солдат. Запомнился мёртвый казак возле нынешнего главного универмага, неподалёку от своей мёртвой лошади; люди равнодушно шли мимо и почему-то старательно и далеко обходили лошадь. Там же грузовик с мёртвым шофером в кабине. Врезалась в память немецкая полевая кухня, в которую был запряжён русский мужичок. И ещё одна сценка на углу Большой Садовой и Газетного переулка: остановилась группа немецких офицеров, к ним подошел пожилой еврей. На немецком языке он спросил у одного из офицеров, видимо, старшего по званию: правда ли что немцы истребляют евреев. Тот ответил отрицательно, и тогда еврей, подобострастно изогнувшись, протянул ему руку. В ответ офицер смерил еврея презрительным взглядом, заложил демонстративно руки за спину и удалился.

Военной техники немцев не пришлось увидеть. Удивили повозки с конной упряжкой — добротные деревянные фургоны на резиновых шипах, а лошади фантастической красоты, огромные, рыжие, с белой гривой и мохнатыми ногами. Подумалось с завистью: нам бы такое. Обмундирование солдат и офицеров подогнано по размеру и росту и удивляло опрятностью — будто и в боях не были. Шинели зелёного сукна казались добротными. Однако они, по словам самих немцев, были изготовлены «aus Holz» — из дерева, из какого-то синтетического волокна, которое не держало тепла и совсем не годилось для нашего климата.

В ноябре немцы пробыли в городе около недели и были вытеснены советской армией. В промежутке между первым и вторым вторжением немецких войск, в течение восьми месяцев, Ростов оставался прифронтовым городом. Он как-то незаметно очистился, открылись магазины и кинотеатры, возобновили работу городские учреждения, школы и вузы. Мы жили надеждой, что беда не повторится. Ожил и заработал Пединститут, открылись городские библиотеки, но вместо аспирантских занятий в прежнем объёме, я имею в виду безмятежное сидение в библиотеках, были оборонные работы. Правда, в порядке аспирантской практики пришлось подготовить и прочитать пару лекций по специальности. Продолжались уроки латыни и немецкого языка... И опять лучик света в тёмном царстве: моя работа в качестве художника-карикатуриста в сатирической газете «Прямой наводкой».

Газета выходила в Ростиздате для воинских частей, оборонявших осаждённый немцами город. Цель издания состояла в поддержании боевого духа красноармейцев и командиров. Четыре странички размером 20х30 сантиметров вмещали карикатуры на «фрицев» и их фашистских главарей, а также литературные материал сатирической направленности в виде эпиграмм, стихотворных подписей под карикатурами, «сказок», повестушек и т. д. С декабря 1941-го по июль 1942 г. вышло 24 номера.

Редактором, а может быть и инициатором этого издания была Елена Михайловна Ширман, поэт и журналист. Несмотря на разницу в возрасте в девять лет, мы перешли на «ты» и стали называть друг друга по имени. Поэтом и в этих записках я буду называть её просто Леной. Вместе с филологом Г. А. Шапошниковым Лена обеспечивала литературную часть «Наводки». У каждого из них было несколько псевдонимов для придания солидности изданию. Художников, кроме меня, было трое: главный художник Ростиздата Стефан Иванович Гинц, студент Володя Карпенко и таинственная Александра, которая приходила в редакцию не здороваясь, уходила не прощаясь. За восемь месяцев совместной работы я о ней так ничего и не узнала. Карикатуры на фрицев мы подписывали своими фамилиями, не задумываясь над тем, что это опасно. Время работы в газете было самым счастливым временем в моей жизни.

Кому-то это может показаться странным: идёт война. Ростов на грани второй оккупации. Само существование России под вопросом, не говоря уже о моей собственной хрупкой маленькой жизни и жизни моих близких. А я о счастье. Счастье было в любимой работе — я работала в газете, рисовала, моя работа получала признание и была нужна. Впереди маячила надежда уйти навсегда от нелюбимой, тягостной педагогической работы, остаться в журналистике в том или ином качестве — художником или литературным сотрудником, или тем и другим вместе. В этой надежде тоже было счастье. Счастьем было и общение с яркими, незаурядными, интересными людьми. Я жила как во сне.

Всё рухнуло в одночасье. Немцам надоело сидеть под Ростовом. Они рвались на Кавказ и в Закавказье. Их манили нефтяные богатства Каспия. К началу лета возобновились налёты немецкой авиации. Повышение активности противника не прошло мимо внимания советского командования. Но принятая командованием концепция обороны была обусловлена недооценкой противника. От него ожидали любого удара, не предвидя с его стороны каких-либо иных нестандартных тактических решений. Главной ударной силой наземных армий был танк. Чтобы уберечь город от предполагаемого массированного удара, было предпринято строительство специальных противотанковых сооружений, т. н. эскарпов, или по-русски, противотанковых рвов.

Поколения, выросшие после войны, вряд ли представляют себе, что такое эскарп. Это не канава какая-нибудь, это рукотворный гигантский овраг огромной протяжённости, глубины и ширины, с гладкими наклонными стенами. На чертеже в поперечном разрезе он выглядел бы как равносторонний треугольник остриём вниз. Для танка он, действительно, был непреодолимым препятствием. Строились эскарпы в открытой степи к западу от Ростова, там, где после войны вырос Западный жилой массив. Непосредственными исполнителями этой «работы адовой» были мы — тысячи трудоспособных ростовчан. По понятным причинам, среди строителей преобладали женщины. В необходимости подобных работ никто не сомневался. Работали на совесть, не щадя сил. И никому не приходила в голову мысль о заложенном в нашем труде чудовищном парадоксе: чем выше была эффективность наших сооружений, тем меньше была их необходимость. Ну кто пошлёт танки на штурм непроходимых для них сооружений? Яснее ясного было, что немцы будут искать другие средства овладения Ростовом, а вернее всего, нашли их уже давно. В пользу такого вывода говорит факт: за всё время оборонных работ там не было ни одного налёта немецкой авиации.

Каждое учреждение работало по разнарядке, за каждым были закреплены определённые дни недели. На работу и с работы доставляли поездом. Помню всё, будто это было вчера. Чтобы не опоздать на поезд, надо было выйти из дома ранним утром, часа в четыре. Пешком через сонный город идти к вокзалу. На плече лопата, на ногах стоптанные туфли, на голове косынка, чтобы земля не попадала. На вокзале погружались в теплушки (для тех, кто не знает, «теплушка» — это вагон, в котором возят скот). Ехали на Западный. До сих пор сохранилась сноровка землекопа. Я везла с собой Багрицкого или Верхарна, чтобы читать во время «перекура». Кроме Багрицкого и Верхарна, надо было иметь ещё миску и ложку, потому что там кормили вкусной кашей с мясом, как при коммунизме.

Возвращались затемно. Помню ощущение тяжёлой усталости. Пыль на лице. Налитые, отёкшие кисти рук. А потом опять институт, опять «Наводка». Сейчас меня утешает одно — надежда, что выкопанные нами рвы не пропали втуне, а были использованы под фундаменты нынешних зданий Западного массива. Знаю одно, что эскарпы не пригодились немецким танкам для героической гибели под Ростовом. Немцы просто взяли наши войска «в клещи» и заставили их тем самым поспешно ретироваться за Дон в восточном направлении. Позже и наше командование научилось применять против немцев этот тактический приём, и с большим успехом. Захвату Ростова предшествовали налёты немецкой авиации, принявшие невиданные масштабы. Бомбили днём и ночью. Главным объектом являлся знаменитый железнодорожный мост через Дон, но доставалось и другим районам. Особенно страшно было ночью. Самолёты шли на город большими соединениями. От прерывистого гула содрогался воздух. Чтобы не бомбить вслепую, немцы сбрасывали осветительные приспособления в виде огромных конусообразных люстр. На металлических окружностях, составлявших такую люстру, были укреплены светильники, горевшие красноватым светом. Люстры повисали в воздухе, колеблемые ветром. Зрелище не для слабонервных.

Было ясно, что немцы не отступятся от намерения овладеть Ростовом. Исподволь и без огласки началась эвакуация учреждений. Вспомнилось, как мы, трое подружек ещё со студенческих времен, аспирантки университета и пединститута, движимые советским патриотизмом, отправились в Кировский райком ВКП (б), чтобы приобщиться к партизанскому движению в тылу оккупантов и получить соответствующе полномочия и инструкции. Райком встретил нас распахнутыми дверями и окнами, в пустых помещениях гулял ветер. Партийное руководство заблаговременно смотало удочки, и след его давным-давно простыл.

Такую же картину я встретила и в Ростиздате, когда зашла туда, чтобы увидеться с Леной и закончить заказанный Ростиздатом плакат. Ростиздат эвакуировался, даже не предупредив об этом нас, своих внештатных сотрудников. Просто бросили на произвол судьбы, как приблудных котят. Было горько на душе, но к Лене я не имела претензий. С ней было двое беспомощных стариков — отец с матерью, могла ли она взять на себя ещё и заботу обо мне и моей семье. Никого из сотрудников «Наводки» я больше никогда не видела. Узнала только о трагической судьбе Володи Карпенко, а много позже о судьбе Лены от её сестры.

На меня в эти тревожные дни свалилась большая работа. В предвидении близкой оккупации Ростова надо было обеспечить дипломами выпускников пединститута, — а ведущие специалисты исторического отделения Алексей Иванович Иванов [11] и Михаил Александрович Миллер [27] перестали выходить на работу и спрятались где-то, как выяснилось позже, в ожидании оккупантов. Иванов преподавал средние века, Миллер — историю древнего мира. Экзамены у выпускников по этим дисциплинам пришлось принимать мне.

Экзамены проходили в здании мехмата Пединститута на углу Будённовского и Садовой, против нынешнего Универмага в подвальных помещениях. Ростов в это время бомбили уже полным ходом, городской транспорт не работал, я шла довольно далеко. Добираться на работу приходилось пешком. Самой безопасной трассой оказалась Пушкинская улица с её бульваром. Посредине бульвара на всём его протяжении были вырыты «щели» — зигзагообразные окопы в человеческий рост глубиной с накатом из досок и земли. В них можно было укрыться во время налёта. Пока я доходила от Нахичеванского переулка до Будённовского и Садовой, где находился мехмат, налёты повторялись несколько раз.

Прозвучит сигнал воздушной тревоги, нырнёшь в щель и ждёшь, пока немец отбомбится. Знаете, как свистят бомбы?.. Звук такой, будто по туго натянутому шёлку кто-то проводит большим металлическим предметом. Бомба свистит и кажется летит именно в твою щель... Однажды бомбёжка настигла меня в квартале от цели, на Будённовском. Пришлось растянуться на животе прямо посреди улицы. Возле зданий в таких случаях укрываться не рекомендовалось. В конце концов немцы разбомбили и мехмат прямым попаданием. Но к тому времени мы уже завершили свою работу. Сейчас на месте бывшего мехмата сквер с фонтаном. Люди отдыхают на скамеечках и никто не знает, что здесь происходило 60 лет тому назад...

За всеми этими делами я так ничего и не узнала об эвакуации Пединститута. Но до меня дошёл слух, что на станции Ростов-Товарная готовится к отправлению эшелон с сотрудниками университета. Оставив дома маму и сына, я буквально под бомбами, укрываясь в воронках, побежала туда. Надеялась, что нас тоже возьмут. Но там мне сообщили, что эшелон переполнен и «чужаков» не берут. Мы поговорили с мамой и решили остаться. Уходить пешком было безумием.

Между тем власти или то, что от них ещё оставалось, убеждали жителей в том, что город сдан не будет. За день до вступления в город немецких войск очередной номер областной газеты «Молот», оказавшийся последним, вышел с шапкой — «Не пить немецким коням донской воды»! Формула довольно комичная, если вспомнить, что коней у немцев было всего раз-два и обчёлся. Все эти заверения имели определённый практический смысл: массовое бегство гражданского населения с использованием немногих пешеходных мостов через Дон и т.н. «плавсредств могло затруднить отход воинских подразделений. Однако со временем описанная выше тактика приобрела весьма неприятный привкус иезуитизма: сознательно удерживали граждан от эвакуации, а после войны возложили на них весь груз ответственности за то, что они оставались на оккупированной территории, и организовали подлую кампанию преследования за эту провинность. Ещё один штрих к характеристике той системы, которую настойчиво именовали социалистической и самой демократичной в мире...

Как жил при немцах Ростов, оккупированный теперь уже всерьёз и надолго? Вернее было бы спросить — как он выживал... Надо отметить, прежде всего, что оккупация уже тогда обнаружила поверхностный характер т. н. социалистических преобразований. В изменившихся условиях немедленно возродился и вылез на свет божий самый настоящий капитализм, — пока, главным образом, торговый. Особенно бурно и наглядно этот процесс шёл в Нахичевани, части города, населённой в основном армянами и сравнительно мало пострадавшей от бомбёжек и пожаров, в отличие от городского центра. Там открылось множество магазинов и магазинчиков, ресторанов. Я баров и кафе. Повсеместно возродились рынки.

Особую значимость для горожан приобрела т. н. «барахолка», где сбывали поношенную одежду, обувь, посуду, детские игрушки, чтобы на вырученные гроши купить кукурузы, пшеницы или рыбы. Мяса и птицы в помине не было, а рыбы много и сравнительно недорогой. И объяснялось это просто — дело в том, что в продаже не было соли, а если и появлялась, то стоила дорого. Запасать рыбу впрок путём засола, копчения и прочей переработки было невозможно, вот её и продавали по дешёвке.

Кукурузу и пшеницу надо было собственными силами превратить в крупу. Для этого русские умельцы создали специальное приспособление, называемое «крупорушкой». Внешним видом оно отдалённо напоминало мясорубку, изготовленную из дерева и жести, с металлической ручкой. Из крупы, кроме заурядной каши, изготовляли т. н. «кукурузники» — котлеты из варёной кукурузы.

В памяти встаёт картина ночных бдений, посвященных приготовлению хлеба насущного. В комнате полутемно. электричество заменяет «коптилка» — горящий фитилёк, опущенный в машинное масло. Моя седая мама, сидя на стуле, вращает ручку крупорушки, волосы растрёпаны, её тянет в сон, она засыпает, просыпается и крупорушка то затихает, то снова начинает свою песню, состоящую из пронзительного скрипа и хруста. А я в это время мастерю маленьких кукол. Завтра мама отнесёт их на рынок. Их охотно покупают детям, потому что больше ничего подобного в продаже нет. Куклы у меня получаются симпатичные. Две-три куклы — это новая порция кукурузы, а может быть, и целый судачок.

Иногда происходило страшное: стук в окно среди ночи. Открываю внутренние ставни, в глаза бьёт свет ручного фонаря. Пьяный в дым немецкий солдат вваливается в комнату, рушится на постель и спит до утра. Мы с мамой сидим всю ночь ни живы ни мертвы. Утром он уходит без единого слова, не забыв погладить кошку. Они любят кошек. Наведывались и квартирьеры. Если бы они облюбовали наше жильё, нас выгнали бы на улицу. Спасало последствие бомбёжки — обвалилась часть штукатурки на потолке. Нет худа без добра — такое жильё немцев не устраивало.

Но и без этого положение моё было опасным. Хозяйка квартиры грозила донести немцам, что я оставлена в Ростове для подпольной работы. Почему она не сделала этого, — не знаю, может быть, помешало незнание немецкого языка. Была угроза и с другой стороны. О ней я узнала только после окончания войны и связана она напрямую с судьбой и обстоятельствами гибели Лены Ширман.

Я уже писала о том, что руководство Ростиздата не сочло нужным известить внештатных сотрудников об его эвакуации, не посчитавшись с тем, что на каждой странице газеты «Прямой наводкой» под карикатурами стояли наши подлинные фамилии. Можно предположить, что именно поэтому Лена взяла с собой в эвакуацию полный комплект газеты — все 24 номера, которые находились в издательстве. А дальше последовало стечение роковых обстоятельств, которое стоило жизни Лене, её родителям и ряду сотрудников, выехавших из Ростова вместе с ними. Их по неизвестным причинам высадили из поезда где-то в степи, на востоке Ростовской области. Оттуда они добрались пешком до станицы Будённовской или Пролетарской, где попали к немцам. При обыске у Лены обнаружили комплект газеты «Прямой наводкой». Все, в том числе и Лена с родителями, были расстреляны. Я передаю это со слов сестры Лены Алиты Михаиловны, опуская подробности казни, о которых трудно писать. Из каких источников это стало известно Алите Михайловне, не знаю. Она упоминала о свидетеле страшных событий, который пожелал остаться неназванным.

Неизвестно попала ли «Наводка» в Абвер или в Гестапо, а, может, ветры разметали её по станице и пошла она на самокрутки местным старикам. Зная особенности немецкого, национального характера — пунктуальность и дотошность, в последнюю версию не верится. Опасность для нас, её авторов была явной. И, продлись оккупация, кто знает, чем бы всё это для нас закончилось. Немцы ведь провели регистрацию всех жителей Ростова.

Контакты с оккупантами у большей части населения так же, как и у нашей семьи, были редкими и случайными. Подчёркнутая враждебность не проявлялась ни с той, ни с другой стороны. Мы немцев терпели, твердо веруя, что их пребывание в нашей стране долго не протянется. Они нас не трогали, соблюдая некую дистанцию. Таких диких зверств, как в западных районах России, у нас не творили. Одна из причин в том, что в донском казачестве немцы видели потенциального союзника. Утверждая сказанное выше, я имею в виду русское население и армян. Что касается евреев, немцы истребили всех, кто не успел эвакуироваться заблаговременно или отступить вслед за армией. Через несколько дней после вступления в город немецких войск по всему городу были расклеены объявления, в которых сообщалось о переселении евреев в специально отведённые для них места, где они будут обеспечены жильём и работой, указывалось время и сборные пункты явки. Многие поверили, несмотря на предшествующий европейский опыт, а закончилось всё Змиёвской балкой — местом массового расстрела. Из оставшихся в городе уцелели те, кто не поверил лживым посулам и сумел выдать себя за немцев. Свободно разгуливал по городу, я сама его встречала, один из руководителей Ростиздата Вейцман [28]. Сохранили себе жизнь, таким образом, знакомые моей матери, сестры Рейнгерц (фамилия в переводе означает «чистое сердце»).

Мы с мамой и маленьким сыном жили замкнуто. Иногда забегал сосед-татарин, вызывал маму: «Выходи, хозяйка, молодой лошадка есть». И мама приобретала кусок «молодой лошадка» путём бартера, расплачиваясь какой-нибудь вещью. Последние два килограмма «молодой лошадка» мама выменяла на бережно хранимую золотую цепочку. Это было во время новых боёв за Ростов, когда наши воинские части выбивали из города немцев. Замечу без скобок — отвращение русских к конскому мясу не более как глупый предрассудок. Из него получаются и прекрасный бульон и хорошие блюда. Утверждаю это со знанием дела. Покупайте конину, если найдёте на рынке, конечно!

Заходил к нам старичок латинист, учивший латыни нас — аспирантов-медиевистов. Приносил новости. Именно от него я узнала о предательстве моего руководителя по аспирантуре А. И. Иванова и доцента М. А. Миллера. Отсидевшись где-то во время боёв за Ростов, как я писала выше, они встретили оккупантов с приветствиями и получили высокие должности в созданном немцами городском управлении. Иванов занял пост заведующего отделом школ и церквей [11] , Миллер [27] — заведующего отделом культуры. Не знаю, чем прославился в своей должности Иванов, а Миллер прославился тем, что направо и налево раздаривал немцам картины из запасников городского музея, если не считать постоянного пьянства. Есть сведения, что они выдали немцам хорошего человека, декана исторического отделения Пединститута Галлах [29]. Она работала у нас недолго. Немцы заключили её в тюрьму. Перед отступлением они взорвали тюрьму вместе с заключёнными.

Как стало известно позже, из Ростова оба отступили в феврале 1943 г. вместе с немцами. Иванова наши войска настигли в Чехословакии, где он был арестован, возвращён в Ростов и осуждён за сотрудничество с оккупантами. Вышел он из лагерей или там остался навсегда, не знаю. Помню, что его жена имела наглость приходить в институт и просить сотрудников о помощи мужу. А Миллер объявился в Париже. Что было с ним дальше — не знаю.

Ещё несколько строк о военном быте. Любимой темой разговора в те времена было обсуждение вопроса: что лучше для человека — холод или голод? В итоге дискуссии предпочтение отдавалось холоду. Сытому холод нипочём. И на практике, когда надо было решить что купить, вязанку дров или банку кукурузы, выбор делали в пользу кукурузы. Но холод донимал порядком. Зима 1942-1943 г. была холодной, а печь растапливали только для того, чтобы приготовить еду. Спали в одежде, но и это не спасало. Потом долгие годы после войны, в тёплой комнате, я будила маму сонным бормотанием: «Холодно, холодно, холодно».

Большие проблемы были с водой. Одной из форм сопротивления оккупантам был тихий саботаж. Регулярной работы водопровода немцам так и не удалось наладить. Для постирушек собирали дождевую. Кто жил ближе к Дону, пользовались донской. Ходили и на водопровод и там с риском для жизни черпали воду из огромных хранилищ — резервуаров. Для того, чтобы набрать воды, надо было взобраться на земляную насыпь, высокий холм, служивший крышей резервуару. На его вершине была ничем не ограждённая дыра. Наклонившись над этой дырой, нужно было опустить туда ведро на верёвке и потом двумя руками вытащить его обратно. Я ходила туда однажды зимой. Холм обледенел, края дыры, соответственно, тоже. Я посмотрела на всё это и ушла домой. Мне ещё жить не надоело. Зимой можно было обойтись и растопленным снегом.

В январе 1943 г. из-за Дона донёсся орудийный гул, над городом появлялись наши самолёты. Мы отличали их от вражеских но звуку: у немецких звук прерывистый, у наших — сплошной. Наши тоже бомбили, но мы их не боялись, даже в подвал не уходили во время налётов.

Это январь 1943 г. Было ясно — наши наступают. Мы не знали, что происходит на фронтах, не знали о Сталинграде. Немцы распространяли ложь о полном разгроме советской армии. Мы не верили, но правды не знали. Её нам сказали орудия, подавая голос за Доном. Волнение и радость были непередаваемы. Но случалось страшное. Страшного вообще было много, а когда его много, к нему привыкаешь. Представьте себе, что вы, например, среди бела дня идёте по главной улице города и вдруг замечаете странный предмет на обочине. Подходите ближе — это человеческая нога, отрезанная выше колена, а люди идут мимо как ни в чём не бывало. И вот опять... Немцы, видимо, готовились к обороне и с этой целью начали выселять жителей из ближайших к Дону кварталов. Мимо нашего дома по Нахичеванскому переулку по направлению от Дона в степь непрерывно двигались люди. Многие в санках везли домашний скарб, везли и несли на руках детей. Утром я подошла к окну и увидела на краю тротуара какой-то розоватый предмет. Подошла посмотреть. А это месяцев трёх от роду маленький мёртвый ребенок, без пелёнок и одеяльца. Через несколько часов он исчез: наверное, родители вернулись за ним и подобрали.

14 феврали я подошла к окну рано утром и увидела бойцов в серых шинелях, бежавших по соседнему переулку… Оккупация кончилась. Наспех одевшись, я побежала к центру города. Над головой ещё посвистывали пули. Вокруг становилось всё больше людей, в районе Кировского сквера возник стихийный митинг. Выступали офицеры Советской армии. Да, теперь уже не «командиры» — офицеры. В экипировке их появились изменения на плечах погоны, вместо «кубарей» — красные звёздочки. Но это были свои, наши!

Через несколько дней я стала свидетельницей захоронения солдат, погибших при освобождении Ростова. В сквере на Пушкинской, между Кировским и Ткачёвским [30] вырыли огромную яму, не меньше 4-х метров в диаметре. Тула, снимая с грузовика, одного за другим укладывали мёртвых в шинелях, слой за слоем: когда до краев и осталось около двух метров её засыпали землёй. Сколько молодых непрожитых жизней легло в яму, наверное, никто не считал. Недавно я нашла это место. Там установлена небольшая памятная доска [31]. Это всё. На памятник не расщедрились. И сколько таких безымянных могил по всей России...

Нормальная жизнь налаживалась медленно. Бои за Ростов были непродолжительны. Немцы отступили под угрозой окружения. Но перед тем как оставить город, они успели нанести ему огромный ущерб. Взрывали и жилые дома и учреждения. В развалинах лежала Большая Садовая. Пострадали и пересекавшие её проспекты Ворошилове и Будённовский. Взорвали и наш знаменитый театр. Высшие учебные заведения были в эвакуации. С трудом восстанавливалась работа школ.

В этой обстановке не приходилось надеяться на возвращение к педагогической работе. Я решила приобрести специальность на все случаи жизни. С этой целью поступила на шофёрские курсы. Овладение технически дисциплинами, связанными с работой автомашины, трудностей для меня не составляло. Помогла подготовка полученная в ФЗУ. В результате я успешно сдала все экзамены, вышла только заминка с вождением автомобиля. Автомотошкола не имела своего машинного парка. С трудом начальство достало на один день захудалый «газик». Я села за руль и почти сразу наехала на дерево. Тем и закончилась моя попытка овладения мастерством шофера. Но произошло неожиданное: руководство автомотошколы предложило мне преподавать устройство автомобиля. Мне поручили две дисциплины — «двигатель» и «шасси». Эти предметы я вела в основных группах школы и на курсах переподготовки военных шофёров. Преподавателям не только платили за работу, но ещё и кормили. В дни занятий давали полную тарелку горячего картофельного супа и кусок хлеба. Это было большим благом потому что все мы, горожане, жили тогда впроголодь. Совесть только укоряла, что я не могу поделиться с мамой и сыном, не будешь же носить с собой посуду и за столом отливать в неё суп. Такого неприличия нельзя былой позволить.

Продовольственные магазины пустовали. На рынке царила дороговизна. Хлеб давали по карточкам по месту работы и только самому работнику, по 250 граммов в день. Членам семьи — детям и старикам — не полагай ничего. Мы дома делили эти 250 граммов на троих. Самым тяжёлым временем стала зима 1943 г. Руководителя автомотошколы удалось закупить для сотрудников зелёные помидоры. Я тоже получила свою долю. Мы с мамой засолили их в небольшой кадке. Это, кроме упомянутого хлеба, было нашей единственной пищей в течение зимы. От такого рациона у нас начали появляться голодные отёки. Это называлось — пухнуть с голода. Плюс ко все жили в нетопленой комнате. Ночью иногда согревал мне ноги кот.

Немного легче стало весной и летом. При нашем флигеле, где жили квартиранты, рос небольшой сад с хороши сортами вишен, абрикос, кустами малины и смородины. Всё это зацвело и заплодоносило, став спасительным подспорьем. Поднаторев в преподавании автодела, я смогла вернуться к своему «художественному ремеслу которое давало небольшой, но постоянный доход. Завела кроликов. Правда, «убийцы» из меня не получилось. Первого кролика попыталась забить сама, но когда по всем правилам приступила к делу, это безголосое молчаливое животное вдруг заголосило и так перепугало меня, что я бросила и его и орудие убийства и в панике убежала в комнату. В дальнейшем это ужасное дело взял на себя сосед, которому его злодеяние оплачивалось кроличьей шкуркой.

В ноябре 1943 г. был восстановлен Учительский институт [32] для скоростной подготовки (два года обучения) школьных учителей. Меня разыскали и поручили лекционные курсы истории древнего мира и средних веков. Пришлось, говоря словами Блока, «опять приниматься за дело, за старинное дело своё». Кончилась жизнь аспирантская. Началась ассистентская, которая продолжалась до защиты кандидатской диссертации в 1954 г.

Жизнь ассистентская

Институт начал функционировать в здании нынешнего общежития для сотрудников университета (на углу улицы Горького и Покровского переулка) [33]. Современному студенту трудно представить себе обстановку, в которой учились студенты начала 40-х годов. Посреди аудитории стоял длинный некрашеный стол из занозистых досок. Вдоль стола по обе его стороны — такие же длинные скамьи. Кафедры для преподавателя не было, приходилось как-то устраиваться со своими выписками и конспектами возле узкой стороны стола. Студенты носили с собой чернильницы-непроливайки — хитроумные стеклянные посудинки, которых сейчас, наверное, и в музеях не сыщешь. Авторучки были роскошью мало кому доступной, современные шариковые ручки ещё не изобрели. С бумагой дело обстояло не ахти.

Вид у слушателей и педагогов был весьма обшарпан. Одевались, кто во что горазд. Особенно плохо было с обувью. Зимой ходили в самодельных валенках. Они изготовлялись из сукна или шерстяной ткани, простёганной вместе со слоем ватина. На них надевали галоши. Летом выручали босоножки, в том числе и на деревянной подошве. Эта последняя разновидность была известна со времён Гражданской войны, тогда их называли «гренантоши», потому что при ходьбе они издавали громоподобные звуки. У меня с босоножками связана памятная история. Случилась она в 43-м или 44-м г. Мои босоножки тогда едва дышали, их надо было беречь. Городской транспорт работал плохо. На работу я ходила пешком. Большую часть расстояния шлёпала босиком и только за квартал до института надевала босоножки. Я надеялась, что этого никто не видит, но от студентов ничего не скроешь, и на какой-то праздник студенты в торжественной обстановке преподнесли мне новые босоножки — единственный в моей жизни случай, когда я, ужасно смущаясь, приняла подарок от своих слушателей.

Что касается одежды, у меня не было даже самого скромного пальто. С наступлением холодов я надевала какую-то сшитую мамой кацавейку из старой пёстрой подкладки, простроченной с ватином. На помощь России пришло благополучное зарубежье. Тогда ещё не было таких слов — «гуманитарная помощь», но её оказывали. Присылали и продукты, но в вузы они не поступали, а одёжка нам досталась. Завезли большую партию осенних пальто. Я выбрала из них одно, переделала по своему размеру и вкусу, купила фетровую шляпу и обрела приличный вид. Жить было трудно. Ассистентская зарплата, которую я получала в Учительском институте, а затем и в Педагогическом, равнялась 1005 рублям в месяц. Её хватало только на три дня. Приходилось совмещать подготовку и чтение лекций с уже известным и долго ещё необходимым «художественным ремеслом». Только теперь я делала не кукол, а нечто красивое, но трудно описуемое — маленькие настенные панно из картона и цветного шёлка сначала по китайским образцам, попавшим ко мне не помню как, а позже — по собственным рисункам. Это были фигурки китайцев, китаянок, японок в национальной одежде. Кроме художественного вкуса и необходимых материалов, нужны были руки, осторожные, ловкие и точные. На рынке продукцию расхватывали мгновенно, может, и сейчас висят в чьей-то квартире на стене. Отказаться от этого промысла я не могла — на мне было содержание моей пожилой мамы и сына.

Унылую и трудную жизнь тыла скрашивали успехи нашей армии на фронтах войны.

С нетерпением ждали открытия «второго фронта». Негодовали по поводу медлительности союзников, которые тянули резину, надеясь, что проволочка обескровит и истощит наши вооружённые силы и страну в целом.

В мае 1945-го, когда шли бои за Берлин, мы ложились спать, не выключая радио. Весть о победе пришла на рассвете. Оставаться дома было невозможно, я накинула пальто на ночную рубашку и помчалась к центру города. Улицы полнились серыми в сумерках фигурами людей, тоже спешивших в центр. Незнакомые люди заговаривали друг с другом, обнимались, плакали. Местами вспыхивали стихийные митинги. Это было стихийное, никем не подготовленное проявление духовного единства народа. Драгоценную память об этом должны навсегда сохранит!. люди, передавая воспоминания из поколения в поколение.

1945 г. и День победы я встретила ещё в старом доме на углу Нахичеванского переулка и Баташовской (Адыгейской) улицы. Мне в то время было 28 лет. Я повзрослела достаточно для того, чтобы принимать самостоятельные решения. Надо было найти выход из того мучительного положения, в котором мы находились по причине давней ошибки моего отчима, продавшего свой дом мошеннику. Получилось так, что мы с мамой и сыном оказались на правах квартирантов в чужом доме, в страшно стеснённых условиях, в то время как наш собственный дом (упомянутый ранее флигель) занимали квартиранты, которые отказывались его освобождать, не платя за квартиру ни копейки. «Справедливый» советский закон был на стороне квартирантов в любом случае. Поразмыслив, я решила продать флигель вместе с квартирантами. Покупатель нашёлся: человек без интеллигентской фанаберии, наживший деньги торговлей табаком. На вырученные от продажи деньги — 42.000 рублей — купили домик на Темернике (тогда Ленгородок), на улице Собино. Там я прожила следующие 15 лет до 1961 г. И покупатель тоже не проиграл. Он натянул во дворе колючую проволоку от дверей флигеля к туалету и когда квартиранты проходили по оставленной им узкой дорожке, объяснялся с ними на традиционном для торговцев табаком русском наречии. Вскоре они съехали.

Но я до сих пор ничего не сказала о положении дел на моей основной работе. На базе и при сохранении Учительского института был восстановлен Педагогический институт. Ему предоставили здание на углу улицы Горького и переулка Островского. Там он помещался до восстановления своего старого здания на Большой Садовой. На углу Горького и Островского сейчас размещается его художественно-графический факультет.

Директором института назначили некую Вилор [34]. Имени и отчества не помню — кажется, Варвара Константиновна, а фамилия — аббревиатура из слов «Владимир Ильич Ленин Организатор Рабочих». Столь тучную фамилию носило существо претенциозное, но довольно ограниченное. Откуда она у нас появилась, понятия не имею. Скорее всего, из каких-нибудь партийных органов. Тогда уже повелось: партийных работников, не оправдавших себя на партийной должности, направляли на руководящую работу в вузы. «На тебе, боже, что нам не гоже» — хорошая поговорка!

Мне Вилор не нравилась, я ей, наверное, тоже. Вот характерный эпизод: на лестничной площадке разговаривают двое — я и ещё одна преподавательница. Появляется Вилор, здоровается с моей собеседницей, меня будто и не видит. Почему? — а потому, что мол собеседница «партейная», а я — нет. Был и другой эпизод. Меня назначили ответственным секретарём приёмной комиссии Института, в каком году, не важно, но при той же директрисе. Поручение хлопотное и достаточно противное. Я приняла документ, поступивший на имя директора, расписала и передала по назначению. Вилор почему-то не понравилась моя подпись. Она вызвала меня к себе и обрушилась с криком. Я сказала: «Не смейте на меня кричать», стукнула кулаком по столу и вышла, оставив её с открыты ртом. Это выпадало из тогдашнего стиля общения между начальником и подчинёнными. А я иначе не умела. Позже мама в таких случаях говорила: «Вот, греческая кровь взыграла» [35].

Коллектив состоял из людей разного уровня подготовки и способностей, но остепенённых среди нас не было. Появилась и новая категория преподавателей — бывшие выпускники пединститута, прошедшие войну и демобилизованные. Их с учётом воинских подвигов назначали на педагогическую работу, не задумываясь, способны ли они с ней справиться.

Народ в целом был не вредный. Одним из самых существенных исключений была некая Звягина [36] Клеопатра Ивановна. Если вспомнить печальную историю её прославленной в веках тёзки — царицы египетской, которая умерла от укуса змеи, то случись нечто подобное в наши дни и змея укусила бы нашу Клеопатру, умерла бы не Клеопатра, а змея. Думаю, она явилась к нам из тех же палестин, что и директриса, а может, и не без участил последней. Для того, чтобы её устроить, у меня отобрали курс древней истории, оставив мне моё родное средневековье. Я не возражала, потому что моя лекционная нагрузка и без этого была велика. В один из слякотных, промозглых осенних дней Клеопатра явилась ко мне домой. Я увидела худощавую женщину в парусиновых тапочках, промокших до основания, и сразу воспылала жалостью. Отдала ей свои конспекта лекций, списки литературы, книги, которыми пользовалась при подготовке курса. Рассказала ей, что к чему, как надо строить лекционный курс. Как она справлялась после этого с лекциями, я в это не вникала, своих дел было достаточно. Но в блистательные результаты не верю. Это не история КПСС, которую может читать любой болван. Для преподавания древней истории нужны развитой интеллект, начитанность, способность проникнуться духом эпохи, а наша новоиспечённая специалистка вряд ли обладала этими данными. Однако, вскоре стала деканом исторического отделения!

А в стране назревал новый виток «охоты за ведьмами». На этот раз карающая рука вождя всех времён и народов была занесена над лицами, имевшими несчастье пережить немецкую оккупацию. Выше я писала о том, как проходила эвакуация учреждений, как сознательно сдерживался отход гражданского населения накануне оккупации Ростова. Чудовищная несправедливость и нелепость преследования людей, оставшихся на оккупированной территории, очевидна. Эвакуировалось или смогло отступить вместе с войсками ничтожное меньшинство. Под властью оккупантов оставались миллионы людей, брошенных на произвол судьбы собственным государством. Кто же был виноват — я, мой трёхлетний сын, моя старая мама или сотни тысяч других матерей, стариков и детей?.. Виноваты были те, кто спровоцировал нападение гитлеровских войск на Россию, тогдашняя клика, возглавлявшая советское государство. А ответить за всё должны были ни в чём не повинные люди.

Пединститут подхватил эстафету преследования. Начались тенденциозные обсуждения лекций. А потом вдруг при таких перегрузках, когда лекции читали по 12 часов в день, объявили о сокращении штатов. Надо ли говорить, что под сокращение на историческом отделении попала я и никто другой. Приказ был отдан воровски, без предварительной беседы, без объяснения причин. Наоборот, всё сделали для того, чтобы скрыть эти причины. Как я узнала? Кто-то из сотрудников мне сказал: «Спустись на первый этаж, там висит приказ о твоём увольнении». Я не поверила, удивилась, но это оказалось правдой. Инициатором акции была Клеопатра. Есть люди, неспособные простить человеку оказанную им услугу. Но была и другая причина глубоко личного свойства. Маленькая женщина 45-ти лет со сморщенным личиком увидела во мне соперницу не только в области методики преподавания истории древнего мира. Имеющий уши да слышит!

Когда я пыталась выяснить причину увольнения в высших пединститутских сферах, заведующий учебной частью института, недавний фронтовик Попов, смущённо отводил глаза и бормотал невнятное. Вилор же объяснила все вполне логично: штаты надо было сокращать, а когда решали, кого сократить: меня или другую преподавательницу той же дисциплины, выбор пал на меня, потому что у той другой муж-пьяница. Мне оставалось только пожалеть, что у меня нет мужа-пьяницы. Уволили меня в конце учебного года без выплаты отпускных, и два месяца я спасала себя и свою семью «художественным ремеслом».

На моё счастье, исторический факультет пединститута тогда уже был не единственным в городе. В 1946 г. уже существовал историко-филологический факультет университета, основанный, как я уже писала, Николаем Ильичем Покровским. Меня там знали. Я читала курс истории древнего мира на условиях почасовой оплаты, когда там не было своего штатного преподавателя, а в 1946 г. уволился с переводом во Владикавказ преподаватель истории средневековья Василий Николаевич Семёнов [37]. Ленинградец, человек начитанный и образованный, он не удосужился защитить, кандидатскую диссертацию, что стало причиной его постоянных кочевий по провинциальным вузам. Ко всему — врун феноменальный, несмотря на солидный, за 50 уже, возраст! В течение своей достаточно долгой жизни я встречала много врунов и сделала вывод, что ложь, увы, есть один из элементов цивилизации, самая благородная и допустимая и её разновидность — умолчание. Человек не обязан выворачиваться наизнанку перед первым встречным и имеет полное право на выбор — о чём говорить, о чём умалчивать. Другие разновидности лжи представлены двумя категориями врунов: вруны-хищники и вруны-художники. Хищники врут из соображений выгоды, это самая зловредная категория, к ней относятся мошенники разного рода и карьеристы. Вторые врут в основном ради красного словца, но и здесь не без выгоды, чтобы предстать перед собеседником в привлекательном виде.

Семёнов относился к врунам-художникам. Помню его рассказ, как он во время гражданской войны на белом коне въезжал в освобождённый город и население осыпало его розами. Слушая это, я с трудом сдерживала смех. Мне представлялась комичная картина: щуплый Семёнов на огромном коне, короткие ножки торчат в стороны, не доставая стремян. Он постоянно врал и о своей диссертации, которую признали где-то достойной не только кандидатской, но и докторской степени. На каждом месте он держался до тех пор, пока там верили его байкам о диссертации, когда же начинали требовать её предъявления, он сворачивал пожитки и уезжал в другой город. А в остальном это был добрый и безобидный человек. Он любил свою жену, дочку Томочку, кота по имени Охламон и людям не делал гадостей.

С отьездом Семёнова меня пригласили читать курс истории средневековья. Сначала на условиях почасовой оплаты, а затем проректор по учебной части университета Раенко [38] вызвал меня к себе, поговорил о причинах увольнения из пединститута и отдал приказ о моём зачислении в штат историко-филологического факультета Ростовского государственное университета, за что я ему навсегда благодарна.

На этом можно было бы закончить мои заметки, посвященные работе в пединституте. Но несколько слов об университете надо сказать хотя бы потому, что это поможет лучше понять обстановку в системе высшего образования в целом.

В университете я работала 35 лет. Здесь я пережила «борьбу с космополитизмом», смерть Сталина, здесь защитила кандидатскую диссертацию и отсюда ушла на пенсию в 1982 г., когда почувствовала, что мне уже трудно читать на должном уровне две лекции подряд.

Университет от Пединститута отличала лучшая организация учебного процесса, обеспеченная активной работой деканата и кафедр. В пединституте, например, не практиковались такие традиционные для университета формы кафедральной работы, как предварительное обсуждение текстов лекций, взаимопосещение занятий с последующим обсуждением их итогов на кафедре. Там не было и теоретических семинаров для преподавателей, бездействовала учебная часть, представители которой не бывали на факультетах и вообще занимались неизвестно чем.

Общий уровень педагогического коллектива в университете был значительно выше пединститутского. Особенно очевидно это стало после ликвидации истфака в пединституте и слияния его с университетским [39]. Из пединститута к нам пришли преподаватели должного уровня подготовки, отвечавшие университетским требованиям: М. А. Люксембург, Н. А. Акимкина, М. И. Овчинникова, В. С. Панченко [40]. Но вместе с ними явились и такие уникумы, как Мельниченко и Маркусенко [41].

Мельниченко не могла правильно произнести ни одного иностранного слова, читая при этом курс новой истории, а Маркусенко на лекциях потешал студентов нелепыми байками о поросёнке по имени Маркуся, имея при том зловещую воинскую специальность, имя которой смерш. Ещё одна примета времени — такие, как он, распоряжались судьбами людей.

Правда, на межфакультетских кафедрах были экземпляры и не лучше. В их числе Дьяченко (кафедра истории КПСС) [42], о котором студенты рассказывали легенды, достойные «Декамерона». Его в конце концов «ушли» из университета после скандала в городском саду настолько непристойного, что описать невозможно.

Надо назвать и знаменитого «Вертоуса» — этим прозвищем его назвали студенты потому, что именно так он произносил слово «виртуоз». Он возглавлял кафедру педагогики, а на историческом факультете читал лекции по этой дисциплине, на которых студенты занимались в основном составлением «вертоусо-русского словаря». Фамилии его я не помню.

Последние годы жизни Сталина ознаменовались очередной «борьбой», на сей раз — против «космополитизма» и преследованием врачей, если мне память не изменяет — «врачей-отравителей». И в том и в другом случае жертвами преследований были в основном евреи. Но борьба против космополитизма задевала и русских исследователей, и преподавателей истории Запада.

Страдала не только периферия, но и Москва. Свидетельство тому — поступавшие из Министерства программы учебных курсов. Программа по истории средних веков, и без того перенасыщенная и несовместимая по объёму с количеством отведенных на этот курс часов, была дополнена разделами по истории СССР, в которых угадывалась тенденция к утверждению превосходства России по сравнению с Западом в смысле развития техники, политической мысли и культуры.

В эту пору ко мне на лекцию пришёл заведующий кафедрой всеобщей истории, он же декан факультета Менахем Моисеевич Кривин [43]. Он был порядочный и неглупый человек. О чём, в числе прочего, свидетельствует его имя и отчество. Он легко мог превратиться в Михаила Михайловича, так поступали многие его единоплеменники, но этого не сделал. Однако ему, по причине уязвимой национальной принадлежности, надо было во что бы то ни стало побороться с космополитизмом. Выбор моей лекции был, по-видимому, не случайным, она посвящалась итальянскому Возрождению. Главное замечание, как и следовало ожидать, состояло в том, что я слишком преувеличила вклад в мировую культуру таких художников, как Леонардо да Винчи, Микельанджело Буонаротти, Рафаэля и прочей «мелюзги», не сказав ничего о достижениях русской культуры XVI-XVII веков. Что можно было о ней сказать — он мне не объяснил. У нас замусолили уже до блеска знаменитую «Троицу» Рублёва, ибо не о чем было больше говорить, а можно ли её сравнить с шедеврами Леонардо, Микельанджело, Рафаэля, Тициана и многих других гигантов Возрождения?

Борьба против моего космополитизма этим и ограничилась. Всё же люди в университете были не такими уж дураками. Посклоняли каких-то безымянных космополитов, пошумели немножко, тем дело и кончилось.

Но при всех преимуществах университета по сравнению с пединститутом в то время работать и там было тяжело. Контроль за преподавателями превышал норму, становился навязчивым и унизительным. Нередко на работу шла как на казнь. Тяготила привычная мысль: кто сегодня будет ждать меня у дверей аудитории — какой-нибудь посланец партбюро или начальник учебной части, а может быть, член министерской комиссии по проверке факультета? В числе проверяющих были люди некомпетентные, не знающие специфики учебного курса, его программы... У меня был случай трагикомический. На факультете появился министерский чиновник по фамилии Мамаев. Пошли слухи о его кровожадной свирепости. Родился термин «мамаево побоище», которое он якобы собирается учинить на факультете. В тот день мне предстояла лекция по истории южных и западных славян на четвёртом курсе. Ничего не подозревая, я вошла в аудиторию и вдруг увидела на дальней скамье того самого страшного Мамаева. Как я дочитала лекцию, знают только славянские боги. А страшный Мамаев после лекции подошёл ко мне и спросил: «Скажите, а венгры — это тоже славяне?» Такого вопроса не задал бы даже мало-мальски грамотный школьник.

В случаях министерской или внутрифакультетской проверки её итоги обсуждались на совете факультета или на особом совещании, часто без предварительной беседы с проверяемым, и весь отмеченный проверяющими негатив, истинный или высосанный из пальца, обрушивался на объект проверки публично, как снег на голову.

Хочу рассказать об одном персонаже, весьма созвучном описываемому времени. Была в университете такая должность — начальник учебной части. При таком громком названии должность была скромной. Суть её, как я понимаю, состояла в наблюдении за технической стороной учебного процесса — чтобы вовремя подавались звонки, вовремя начинались и заканчивались занятия, нормально и без конфликтов использовался аудиторный фонд и т.п.

Эту должность исполняла не совсем обычная личность, её звали Тимошкин. Не уверена, что он сам помнил своё имя и отчество. Он был Тимошкин и только, несмотря на огромный, не меньше двухметрового, рост. Расскажу забавный случай. Одна из сотрудниц учебной части иногда заходила туда со своим шестилетним сыном. Однажды мальчик обо что-то споткнулся, упал, ударился головой и заплакал, мать успокаивала: «ничего страшного, не плачь, со всеми бывает». И сын отреагировал, утешая самого себя: «Если бы это Тимошкин упал, он бы об вокзал ударился»!

Но рост — не главное. Этот человек не знал, что такое вежливость, любезность, обходительность, никогда никому не улыбался. Если он читал Маяковского, в чём я сильно сомневаюсь, он мог бы сказать о себе его словами: «...а самое страшное видели — лицо моё, когда я абсолютно спокоен»? Преподавателей, провинившихся в нарушении учебного процесса, он подвергал унизительному разносу. Когда кто-то спросил его, почему он так ведёт себя, он ответил: «Надо же, чтобы в университете хоть кого-нибудь боялись». И его действительно боялись так, как хорошо воспитанный, деликатный человек боится разнузданного хулигана. Он был человеком эпохи, эпохи тотального страха и унижения личности, её символом.

Его я тоже встретила однажды у дверей своей аудитории. Он вошёл молча, не считая нужным объясниться, взгромоздился на заднюю скамью. А в меня как черти вселились — лекцию я прочитала с подъёмом, по своим меркам просто отлично. После звонка он вышел, не попрощавшись и не сказав ни слова. Больше я его у себя на лекциях не видела.

5 марта 1953 г. скончался Иосиф Сталин. Я была свидетельницей реакции одного из отрядов русской интеллигенции на эту смерть. Известие о кончине «вождя» пришло в университет в середине учебного дня. Лекции были прерваны, студенты и преподаватели высыпали из аудиторий, заполнили коридоры и лестницы. Женщины плакали навзрыд. Было ли это искренним проявлением горя, искренней, естественной реакцией? Скорее всего, нет. Это была реакция хорошо натренированных, вышколенных людей, которые точно знали, как надо нести себя в подобной ситуации. Я не плакала и, признаться, не чувствовала никакого горя. Логика моего состояния была примерно такой: «Умер, это естественно — все смертны. Есть народ, есть партия, есть государство — умер один, будет другой»! Я, как все тогда, верила в гений Сталина, хотя в глубине души жило удивление. Удивлял примитив его выступлений. Под влиянием какого-то необъяснимого стыда я избегала цитировать перед студентами его определения рабства и крепостничества из выступлений на съезде колхозников-ударников. Мне казалось, что университетская аудитория и «съезд колхозников-ударников» не совсем одно и то же.

По ассоциации вспомнила, что ещё большее чувство неловкости владело мною, когда приходилось рассказывать студентам об ордене иезуитов. Уж больно очевидно было сходство между основным принципом ордена — «цель оправдывает средства» и ленинской формулировкой принципа коммунистической нравственности: «Нравственно всё, что служит делу коммунизма». Здесь было заложено оправдание чудовищных злодеяний сталинизма, гибель и страдания миллионов людей в период коллективизации, преследования инакомыслящих преемниками Сталина и многое другое. По счастью, моим дисциплинированным студентам не пришло в голову задать мне соответствующий вопрос.

За кадром...

Перечитала написанное. Странные получились воспоминания. В них личность, обозначенная буквой «Я», предстаёт только как частица, «винтик» производственного механизма, лишённая эмоций и переживаний, непосредственно с производством не связанных. Где любовь, семья, дети?.. Всё осталось «за кадром». А ведь это не случайность, это тоже примета времени, того страшного двадцатилетия, о котором шла речь. Недаром Сталин в каком-то из своих выступлений назвал нас «винтиками». Более семидесяти лет нас приучали быть таковыми. Производственная функция на первом плане, всё остальное «от лукавого».

Читающий эти строки может возмутиться, скажет, что я лгу, станет вспоминать советскую поэзию, романы, кинофильмы... Вспоминайте на здоровье, но будьте объективны. Нам не уйти от того факта, что официально поощряемых и негласно, но настоятельно рекомендуемых для творческого воплощения в литературе и искусстве тем было немного. Это революция, Гражданская война, Великая Отечественная и уже упомянутое производство. Мне запомнилось выражение Анатоля Франса: «Роман без любви — всё равно, что колбаса без горчицы». Вот такой «горчицей» — дозированной приправой к революционному, военному или производственному сюжету — были в советском искусстве личные переживания.

Когда я думаю о судьбах России в XX столетии, перед мысленным взором моим встаёт картина фламандского художника Питера Брейгеля Старшего: слепой поводырь ведёт своих спутников-слепцов в пропасть. Я не знаю, что хотел оказать своим современникам этим трагическим полотном великий художник XVI в. Для меня это стало символом России XX столетия.

ПРИМЕЧАНИЯ

(Подготовлены доктором исторических наук Н. А. Казаровой)

1. Возвращение предмета «история» в школы началось после постановления СНК СССР и ЦК ВКП (6) от 16 мая 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР».
2. Проспекты Большой (ныне Ворошилоиский), Средний (ныне пр. Соколова)
3. На углу Садовой и Большого проспекта (нынешняя площадь Советов) находился храм Александра Невского. Построен в 1908 г., разобран в 1929 г.
4. В 1922-1923 учебном г. историко-филологический факультет Донского университета преобразован в педагогический факультет, в состав которого вошли физико-техническое, социально-экономическое, естественное и лингвистическое отделения. В 1925 г. Донской университет переименован в Северо-Кавказский, к началу 1930-х гг. в его состав входили факультеты: медицинский, педагогический и экономический, организованный в 1926 году на базе факультета общественных наук. В 1930-1931 гг. все эти факультеты были выделены в самостоятельные институты: педагогический, медицинский и финансово-экономический.
5. Павел Григорьевич Виноградов (1854-1925) — выдающийся историк-медиевист, глава московской исторической школы. Подготовленная под его руководством в 1897-1998 гг. «Книга для чтения по истории средних веков» была удостоена академической премии имени Петра Великого и выдержала не одно издание (см: Историки России: Биографии. — М., 2001. — С. 354.)
6. Михаил Николаевич Покровский (1868-1932) — историк. В своей пятитомной «Русской истории с древнейших времен» первый освятил историю Руси с марксистских позиций. 1920-1923 гг. вышла его «Русская история в самом сжатом очерке» (в 3-х частях).
7. Николай Николаевич Сретенский родился в 1889 г. в Казани. Окончил историко-филологический факультет Казанского университета. С 1916 г. работал в Ростове на историко-филологическом факультете университета, преподавал на высших женских курсах и педагогических курсах, в Донском археологическом институте, на Рабфаке. С 1922 г. — профессор педагогического факультета Донского университета. Читал курсы по истории философии, логике, психологии, истории эстетических учений, социологии искусства, западноевропейской литературе ( ГАРО. Ф. Р-49. Оп. 1. Д.39. Л. 27; Ф. Р-2605. Оп. 1. Д.115. Л. 192.).
8. «Ретлендская гипотеза» в шекспирологии широко обсуждалась в 1920-1930-е гг. (ГАРО. Ф. 2605. Оп.1. Д. 115. Л. 197).
9. В 1941 г. в РГУ был организован историко-филологический факультет. Деканом и зав. кафедрой истории народов СССР стал профессор Николай Ильич Покровский (1897-1946), выпускник историко-филологического факультета Донского университета. В 1930-е гг. он работал в пединституте. В 1938 г. защитил кандидатскую диссертацию «Экономика Северо-Восточного Кавказа в первой половине XIX века», а в 1939 г. — докторскую: «Завоевание Северо-Восточного Кавказа». Всего по истории Северо-Восточного Кавказа им написано свыше 20 работ, в том числе по истории Кавказской войны: «Мюридизм у власти», «Краткий обзор истории имамата времен Кавказской войны», «Обзор источников по истории имамата» и др. Многие историки Ростова — ученики Н. И. Покровского. (См.: Белозеров С. Е. Очерки истории Ростовского университета. — Ростов н/Д: Изд-воРГУ, 1959. — С. 282).
10. В 1930-е гг. принятой формой обращения студента к преподавателю было «товарищ такой-то». Поэтому студенты знали преподавателей только по фамилиям, что затрудняет установление имён и отчеств даже тех преподавателей, о которых есть сведения в архивах. Сведения о Дорофеенко отсутствуют.
11. Алексей Иванович Иванов (1890-?) — профессор, зав. кафедрой истории, декан исторического факультета в 1940-1941 гг. В период немецкой оккупации был членом Ростовского епархиального управления и зав. отделом вероисповеданий и библиотек отдела народного образования при бургомистерстве Ростова. Сотрудничал в издававшейся в Ростове нацистской газете «Голос Ростова». При отступлении немецко-фашистских войск ушёл с ними. Жил в г. Мельник в Чехословакии, где был арестован в сентябре 1945 г. как изменник Родине и этапирован в Ростов. В 1946 г. приговорён к десяти годам лагерей с конфискацией имущества.
12. Вишневский А. Ф. (1896-?) в 1918 г. вступил в ВКП (6). В 1922-1925 гг. учился в Институте Красной профессуры. С 1926 г. — на преподавательской работе в вузах Ростова (ГАРО. Ф. 2605. Оп. 1. Д.115. Л. 150; Ф. Р-46. Оп. 1. Д. 253).
13. Илья Никитич Носарев был арестован в 1937 г.
14. Сведения о Семёнкине, Монетове, Васильеве, Цветкове, Сурате, Немечеке отсутствуют. Иеропольская была арестована вместе с мужем, работником заочного сектора пединститута по обвинению в правом уклоне (ФСБ. Дело Бочачер); Тумилевич Фёдор Викторович (1910-1979) — преподаватель Ростовского пединститута, фольклорист, автор нескольких книг и статей, посвящённых устному народному творчеству казаков (см.: Писатели Дона: Биобиблиогр. указ. — Ростов н/Д: Кн. изд-во, 1986. — С. 345-347).
15. Диккенс Ч. Тайна Эдвина Друда. — Ростов н/Д: Кн. изд-во, 1988. — С. 34.
16. Об убийстве С. М. Кирова см.: Росляков М. В. Убийство Кирова: Полит, и уголов. преступления в 1930-х гг.: Свидетельства очевидца. — Л.: Лениздат, 1991. — 125 [2] с, 8 л. ил.; Убийство в Смольном // Родина. — 1995. — № 10. — С. 62-67; Жуков Ю. Н. Следствие и судебные процессы по делу об убийстве С. М. Кирова // Вопр. истории. — 2000. — № 2. — С. 33-51.
17. Открытый судебный процесс по делу партии эсеров (8 июня - 25 июля 1922 г.) — первый политический процесс, в России после революции 1917 г. 14 человек из 47-ми подсудимых приговорили к смертной казни.
18. «Дело промпартии» — судебный процесс (25 ноября - 7 декабря 1930 г.) над группой инженерно-технической интеллигенции по сфабрикованному обвинению в создании антисоветской подпольной организации, осуществлявшей акты вредительства и саботажа в промышленности и на транспорте.
19. Фаина Мироновна Бочачер (Пятакова) (1902-1937) — директор Ростовского пединститута с марта 1935 г. по сентябрь 1937 г., член ВКП (б) с 1923 г. Арестована в сентябре 1937 г. по обвинению в правом уклоне.
20. Нечкина М. В. О Пушкине, декабристах и их общих друзьях // Каторга и ссылка. — 1930. — № 4. — С. 7-40; Нечкина М. В. Пушкин и декабристы: Стенограмма публ. лекции, прочинанной в Центр, лектории О-ва в Москве. — М.: Правда, тип. им. Сталина, 1949. — 32 с; Нечкина М. В. Новое о Пушкине и декабристах // Литературное наследство. — М.: Изд-во АН СССР, 1952. — Т. 58. — С. 155-156.
21. С 1925 по 1986 г. в СССР выходило многотомное издание «Восстание декабристов» (М.-Л., 1925-1986. Т. 1-18).
22. Советско-финская война (30 ноября 1939 г.-1 марта 1940 г.) длилась 105 дней. 14 декабря 1939 г. СССР был исключен из Лиги наций за нападение на Финляндию. По договору, заключённому после войны, граница СССР отодвигалась на 150 км от Ленинграда.
23. Лазарь Осипович Резников (1905-1970) родился в Одессе. В 1929 г. окончил философский факультет Северо-Кавказского университета. Преподавал в вузах Ростова. В 1933-1936 гг. учился в аспирантуре при МИФЛИ. В 1937 г. защитил кандидатскую диссертацию: «Марксистско-ленинская теория отражения и критика «физиологического идеализма» и был утверждён в должности зав. кафедрой философии РГУ. В 1946 г. защитил докторскую диссертацию «Проблемы образования общих понятий в связи с современным языкознанием». В 1949 г. арестован, исключён из партии «за антипартийную деятельность, выразившуюся в пропаганде идеологии буржуазного космополитизма». С 1950 г. отбывал десятилетний срок в Восточном Казахстане. В 1954 г. полностью реабилитирован, в 1955 г. вернулся на работу в РГУ, а затем до конца жизни работал профессором кафедры философии ЛГУ. Автор около 80 работ, в том числе монографий «Понятие и слово» и «Гносеологические вопросы семиотики».
24. Пётр Васильевич Семернин (1904-1966), профессор РГУ (с 1959 г.). С 1945 г. — зав. кафедрой истории КПСС в Ростовском государственном университете. Автор книг: «Рабочий класс в революции 1905-1907 гг. в Азово-Черноморском и Северо-Кавказском краях» (Ростов н/Д, 1935), «1905 год в Ростове-на-Дону» (2-е изд.; Ростов н/Д, 1945), «Очерки истории большевистских организаций на Дону» (Ростов н/Д, 1948; 1965) — в соавторстве с М. Н. Корчиным и Я. Н. Раенко.
25. Спирин Л. М. Сталин и война // Вопросы истории КПСС. — 1990. — № 5. — С. 90-105; Вишлёв О. В. Почему же медлил Сталин в 1941 г. // Новая и новейшая история. — 1992. — № 1. — С. 86-100; № 2. — С.70-96.
26. Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?: Незапланированная дискуссия: Сб. материалов / Ассоц. исслед. рос. о-ва XX века; Под ред. Г. А. Бордюгова; Сост. В. А. Невежин. — М.:АИРО-ХХ, 1995. — 185 с. Есть сведения о книге В. Суворова «Ледокол».
27. Михаил Александрович Миллер (1883-1963) — историк, археолог. Окончил историко-филологический факультет МГУ. В 1909-1916 гг. — сотрудник комиссии по устройству Донского музея. Участвовал в археологических экспедициях, открыл ряд археологических памятников Нижнего Дона. В 1930-е гг. читал лекции по истории в РПИ. После войны жил в Мюнхене и Гёттингене. Руководил Мюнхенским институтом по изучению СССР и Восточной Европы. Опубликовал свыше 120 научных работ, главным образом по истории Дона и донского казачества (см.: Казачий словарь-справочник. — Сан-Ансельмо, Калифорния, США, 1968. — Т. 2. — С. 175-176).
28. Василий (Исак) Владимирович Вейцман (1907-1986) в 1941-1951 гг. работал директором Ростовской областной научной библиотеки им. К. Маркса. В 1941-1943 гг. одновременно совмещал эту должность с работой в Ростовском книжном издательстве в качестве главного редактора 25.03.1942 г.-28.07.1942 г. (Удостоверение № 06 от 28 марта 1942 г)., политредактора 22.04.1943 г.-01.07.1943 г. (Удостоверение № СПО-3 от 22 апреля 1943 г. ), и. о. зам. начальника и поенного цензора в Ростобллито 23.07.1943 г.-01.09.1943 г. (Удостоверение № СПО-3 от 29 июня 1943 г.). В период 1-й оккупации Ростова работал в Нальчике литсотрудником редакции газеты «Социалистическая Кабардино-Балкария» (отдел партийной жизни); с 5 сентября 1942 г. по 24 января 1943 г. работал в колхозе им. Багирова Азербайджанской ССР.
29. Сведений о Галлах не обнаружено.
30. Ткачёвский переулок — ныне Университетский.
31. Возле Донской публичной библиотеки.
32. В 1936 г. в Ростовском пединституте был открыт двухгодичный учительский институт. С этого времени институт стал именоваться Ростовским-на-Дону государственным педагогическим и учительским. Пединститут имел первоначально факультеты: исторический, русского языка и литературы, естествознания, физико-математический и дошкольной педагогики (ГАРО. Ф. Р-46. Оп.1. Д. 389. Л. 103.) В 1936 г. появился факультет иностранных языков. Учительский институт имел отделения историческое, русского языка и литературы, естественно-географическое и физико-математическое. Осенью 1941 г. РПИ был эвакуирован в г. Ош Киргизской ССР. После освобождения Ростова 14 февраля 1943 г. открылся Учительский институт, а в ноябре того же года, на его базе — пединститут. С 1 марта 1944 г. по приказу Наркома просвещения РСФСР Учительский институт снова пошёл в состав Педагогического, и институт восстановил свое прежнее название: Ростовский-на-Дону государственный педагогический и учительский институт (ГАРО. Ф. 4066. Оп.1. Д. 11. Л. 42.).
33. Покровский переулок — ныне пер. Журавлёва.
34. Варвара Константиновна Вилор (р. 1904 г.) — директор Ростовского-на-Дону государственного педагогического и учительского института в 1943-1948 гг., зав. кафедрой истории СССР в пединституте в 1951-1955 г., работала в РГУ с 1955 по 1959 г. (Архив РГУ).
35. Н. В. Бакулина наполовину гречанка. Её родной отец — грек Александр Дмитриевич Легнос. Этот факт от неё скрывали. И только незадолго до своей смерти мама открыла тайну.
36. Клеопатра Ивановна Звягина (р. 1902 г.), ст. преподаватель и декан исторического факультета пединститута с 1944 по 1951 г. (Архив РГУ).
37. Василий Николаевич Семёнов (р. 1900 г.), в 1944-1945 г. — зав. кафедрой всеобщей истории РГУ. (Архив РГУ).
38. Яков Никитович Раенко (г.р. 1897), кандидат исторических наук, доцент.В 1932-1940 гг. преподавал историю ВКП(б) в РГПИ. В 1948-1951 гг. — проректор РГУ, в 1951-1955 гг. — директор РГПИ и Учительского института. В соавторстве с М. Н. Корчиным и П. В. Семернипым написал «Очерки истории большевистских организаций на Дону» (Ростов н/Д, 1948; 1965).
39. В 1955 г. историческое отделение историко-филологического факультета РПИ передано Ростовскому госуниверситету (Архив Ростовского пединститута. Книга приказов по институту № 30, л. 85. Приказ от 12 октября 1955 г. № 195).
40. Михаил Абрамович Люксембург (1917-1986) — кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории РГУ; Нина Алексеевна Акимкина (р. 1925 г.) — доктор исторических наук, профессор (с 1976 г.) кафедры истории нового и новейшего времени исторического факультета РГУ; Мария Ивановна Овчинникова (1917-1994 гг.) — кандидат исторических наук, доцент кафедры истории СССР РГУ, работала в РГУ до 1981 г. (Архив РГУ); Вера Сергеевна Панченко (р. 1921 г.) — доктор исторических наук, профессор кафедры Отечественной истории РГУ.
41. Анна Ивановна Мельниченко (1908-?) — кандидат исторических наук, зав. кафедрой всеобщей истории в Ростовском пединституте в 1951-1955 гг.; Иван Семёнович Маркусенко (1913-1991), кандидат исторических наук, доцент кафедры истории СССР РГУ, работал в университете до 1988 г. (Архив РГУ).
42. Филипп Филиппович Дьяченко (1900-?) — декан исторического факультета РГУ в 1953-1955 гг., работал в университете до 1960 г. (Архив РГУ).
43. Менахем Моисеевич Кривин родился в 1904 г. в Казани. Окончил ФОН МГУ в 1925 г. и Ком. академию в 1931 г. В РГУ работал с 1945 г. Преподавал новую историю, в 1945-1951 гг. — заведовал кафедрой всеобщей истории, был деканом исторического факультета. (Архив РГУ).

Начало см.: Бакулина Н. В. Пасмурные дни (1933-1953). Часть 1. Предисловие