ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2006-й

История учебных заведений Донского края

Н. В. Бакулина

ПАСМУРНЫЕ ДНИ (1933-1953)

Из истории Ростовского государственного университета и Ростовского государственного педагогического института

Часть 1

Автор воспоминаний, кандидат исторических наук, доцент Наталия Васильевна Бакулина более сорока лет проработала на историческом факультете Ростовского государственною университета и Ростовского педагогического института.

Об истории пединститута в 1930-1940-е гг. известно немного. Я в этом убедилась, когда взялась писать книгу о нём. Дело в том, что Государственный архив Ростовской области содержит систематические сведения об институте начиная только с 1947 г., архив же самого института — с 1970 г. Довоенные материалы в годы Великой Отечественной войны были утрачены. Остается единственная возможность воссоздать картину ушедшею времени — обратиться к свидетельствам современников.

Помочь мне смогла Наталия Васильевна. Она не только любезно ответила на многие вопросы, но и предоставила рукопись своих воспоминаний. Замечательная память Наталии Васильевны возвращает из небытия имена преподавателей и студентов пединститута, репрессированных в 1930-е гг., погибших во время Великой Отечественной войны, многих тех, о ком не сохранилось почти никаких сведений. Написанные живо и ярко, воспоминания доносят до нас дыхание эпохи, позволяют узнать, кто учился и работал в 1930-е гг. на историческом факультете института, оценить незаурядную личность автора. В 1947 г. Бакулина связала свою судьбу с Ростовским государственным университетом, где работала до ухода на пенсию в 1982 г. В РГУ полностью раскрылись её творческие способности и мастерство преподавателя. В 1954 г. Наталия Васильевна защитила кандидатскую диссертацию «Н. Г. Чернышевский и болгарский революционер-демократ Христа Ботев». Она неоднократно выступала с научными докладами в Институте славяноведения АН СССР в Москве, на конференциях Общества советско-болгарской дружбы в Ленинграде, опубликовала 17 научных статей.

На историческом факультете РГУ Наталия Васильевна вела курс истории средних веков и курс истории южных и западных славян. Здесь я с ней и познакомилась в 1975 году, когда она стала читать у нас, студентов второго курса, лекции по истории средних веков. Тёплым и светлым сентябрьским днём в 405 аудиторию, где занимались второкурсники, вошла пожилая маленькая женщина с гладко зачёсанными седыми волосами и умными синими глазами, встала за кафедру и спокойным, ровным голосом стала знакомиться с нами, а затем читать лекцию. Никаких внешних эффектов — повышения голоса, жестикуляции и даже обращений к аудитории с вопросами. Казалось, она и не стремилась её завоевать, материал подавала отстранённо, что придавало изложению характер абсолютной объективности. Логика у неё была безупречной. Наталия Васильевна никогда не пользовалась записями, конспектами, читала медленно, как бы диктовала текст. Преподавателем была строгим. На экзамене давала студенту возможность рассказать всё, что он знает по теме, даже если студент очевидно отвечал на «отлично». Поэтому «средние века» всегда сдавали долго. Никакие просьбы со стороны на неё не действовали. Вообще, Наталия Васильевна была очень независима, что, конечно, не всем нравилось. Предельно требовательная к себе и окружающим, Бакулина в своих воспоминаниях даёт иногда людям характеристики, с которыми трудно согласиться. Не бесспорны и её оценки некоторых исторических событий. И в творчестве, и в жизни она сочетает академизм с темпераментам полемиста, глубокое понимание истории и культуры средневековья с убеждённостью в правоте марксистской методологии исторического развития. Обаятельная, с тонким чувством юмора, широким кругозором, Наталия Васильевна — человек разносторонних интересов. Она прекрасно рисует, глубоко понимает искусство. Её спецкурс по культуре эпохи Возрождения всегда был одним из самых посещаемых. Она активно участвовала в работе факультетского клуба «Эстетика», газеты «Историк», вела научно-образовательный кружок по истории средних веков. Общение с ней всегда увлекает. Надеюсь, что не менее интересными станут для читателя воспоминания Н. В. Бакулиной, которой 7 сентября 2006 года исполняется 90 лет.

Н. А. Казарова

Историк по недоразумению

С Ростовским педагогическим институтом связано 13 лет моей жизни — с 1933 по 1946 год. Если сделать уступку суеверию, эти годы не могли быть счастливыми. Сейчас, когда жизнь уже прожита, я не понаслышке знаю, что безоблачного счастья не бывает. Счастье, как солнце в пасмурный день, — то проглянет, то спрячется. И жизнь большей частью состоит из дней пасмурных...

Когда оглядываешь прошлое, кажется, что прожита не одна жизнь, а много жизней. Сначала была студенческая. Она началась около середины голодных тридцатых и закончилась в трижды проклятом тридцать седьмом. Затем, после короткого срока методической работы и учительства, началась жизнь аспирантская, которая длилась всего год и была оборвана войной. И, наконец, жизнь ассистентская, с её двумя лекционными курсами древнего мира и средних веков, нечеловеческими перегрузками, до 12-ти лекционных часов в день, нищенским существованием и другими бедами.

Связующим звеном этих тринадцати лет и вместе с тем их общим мрачным фоном были сталинские репрессии 30-40-х гг. Преследование т. н. «врагов народа», дискриминация людей, имевших несчастье остаться на оккупированной немцами территории, атмосфера недоверия и подозрительности, жёсткий контроль работы преподавателя, вытекающее отсюда постоянное сознание своей человеческой и гражданской неполноценности...

Когда спрашивают о моей специальности, я отвечаю: историк по недоразумению. А дело в том, что до поступления в пединститут моё представление об истории исчерпывалось романами Вальтера Скотта, Стендаля, Мериме, Дюма, Сенкевича, Лажечникова, поэзией и прозой Пушкина, то есть теми сведениями, которые я могла почерпнуть из художественной литературы. Если учесть, что некоторые авторы — Дюма, например — слишком свободно обращались с историческим материалом, можно представить себе, какой хаос царил в историческом отделе моей головы.

Однако себя винить не могу. Виновата школа. В мои школьные годы история была изгнана из системы образования [1]. Её не преподавали не только в школах, но и в высших учебных заведениях. И это не было результатом действий какого-то не в меру ретивого недоумка. Это было одной из сторон государственной политики, вытекало из логики предпринятых новой властью революционных преобразований. Разрушая старый мир, надо было вычеркнуть сам факт его былого существования из памяти человечества.

В школах вместо истории ввели т.н. обществоведение — мешанину из эпизодов классовой борьбы. Преподавать поручалось т. п. «выдвиженцам» из пролетарской среды, которые, видимо, и писать грамотно не умели. Он такой «выдвиженец» преподавал обществоведение в нашей школе. Мальчишки на его уроках скакали но партам а «учитель» орал, топал ногами и однажды запустил в них чернильницей-непроливайкой, которая срикошетила в мою голову.

По окончании школы-семилетки я поступила в ФЗУ (фабрично-заводское училище) при Ростсельмаше. Почему не продолжала учёбу в старших классах? Детей служащих в высшие учебные заведения не принимали. И это в стране, где оставалось пять минут до социализма! Для того, чтобы приобрести право поступления в вуз, нужно было, образно говоря, очиститься от мелкобуржуазной скверны в пролетарской купели. Эту возможность давало обучение в ФЗУ.

Кроме специальной подготовки, там обеспечивалось преподавание общеобразовательных дисциплин за восьмой девятый классы. С благодарностью вспоминаю учителей литературы, химии, физики, графики (черчения). Но истории и здесь не было. Её заменяла политическая экономия, которую преподавал итальянский коммунист-эмигрант: он рассказывал нам несмешные анекдоты на ломаном русском.

Итак, я приобрела специальность слесаря-инструментальщика пятого разряда. На ФЗУ у меня жалоб нет я научилась там не бояться ручной работы, и в жизни это очень пригодилось. Выпускники с хорошими оценкам получили право поступления в вуз. Плюс ко всему из ФЗУ я вышла с комсомольским билетом. В комсомол меня никто не принимал. Просто сразу после зачисления в ФЗУ всех гамузом записали в комсомол, нашего желания не спросясь, и вручили членские билеты. Помню, в знак протеста я ходила на комсомольские собрания с томиком запрещённого Бальмонта. Но мой протест оставался без последствий, наверное, потому, что никто не знал, кто такой Бальмонт.

Нельзя не вспомнить, что в годы моего пребывания в ФЗУ страна пожинала первые плоды коллективизации. На Большой Садовой между Большим и Средним проспектами [2], вдоль тротуара сидели целыми семьями выходцы из станиц и хуторов. Почему именно здесь? Потому что в те времена здесь в центре большой площади ещё стоял Александро-Невский храм [3]. Позже его взорвали. На этом месте стоит сейчас создание скульптора Вучетича — памятник героям Гражданской войны. К слову сказать, не лучшее из его созданий.

Перед храмом сидели сотни измождённых людей. Рядом с матерями на скудных подстилках умирали обессиленные дети. Наши «фабзайцы» из числа приезжих, те, кто жил в общежитии, тоже приходили на занятия — краше в гроб кладут! — с зелёными, опухшими от голода лицами. Десятью годами позже эти парни пошли защищать Родину. Насколько мне известно, никто не вернулся.

Вот с такими знаниями истории и современности в один прекрасный летний день я стояла в вестибюле Педагогического института, разглядывая красивый лепной потолок. Мне было 16 лет. К чему я стремилась тогда о чём мечтала — о том, чтобы посвятить себя «воспитанию подрастающего поколения»?.. Вовсе нет. Главной мечтой моей было художественное училище.

Я рисовала, наверное, с тех пор, как научилась держать карандаш. Рисунки у меня были непростые: иллюстрации к сказкам, повестям и рассказам, возникавшим в моём детском уме. Но вмешались родители. В их представлении искусство было не женским делом. Художники, по их мнению, принадлежали к чуждому порядочным люди миру богемы. Я послушалась маму и пошла поступать в пединститут, дабы таким путём приобщиться к добропорядочной когорте учительства. Возможность такой переориентации была обусловлена выбором факультета — только литературный и никакой другой. Хочу посоветовать читателю этих заметок: остерегайтесь властного вмешательства в судьбы своих детей, уважайте их собственный выбор. Вы принадлежите прошлому, они — люди будущего. Вам уходить в небытие, им — жить. И пусть эта их будущая жизнь будет свободна хотя бы от горьки мыслей о печальных последствиях вашего неуместного вмешательства.

Не успела я переступить порог Пединститута, как выяснилось: на литературное отделение в 1933 г. не было набора. Мне бы переждать годик — куда в 16 лет спешить? — но тут опять вмешалась посторонняя сила. На подготовительных курсах института, которые я посещала, была группа убеждённых историков. Они уговорили меня поступать на недавно созданное историческое отделение, убедив, что история и литература родственны.

В начале сентября «ГАЗик» уже увозил меня вместе с однокурсниками на поля совхоза «Гигант» убирать давно дожидавшийся нашего зачисления урожай. Мы работали в поте лица более двух недель, складывая скошенный хлеб в копны вдоль проезжей дороги, откуда их должны были доставить грузовики в зернохранилища. Замечу, вышеописанное — прямой результат т. н. «социалистических преобразований» в деревне: в наших краях хлеб убирают не в сентябре, а в июне... Жили мы в бараках, кормились варёной тыквой, ибо ничего другого не было а по окончании «благородного труда на пользу Родине» тот же «ГАЗик» по ухабистой дороге доставил нас обрати в любимый город.

Спасибо, что не посадили...

В 1930-е гг. Пединститут был педагогическим факультетом Варшавского университета, переселившегося в Ростов и 1915 г., а его специальные подразделения назывались «отделениями» [4].

Так оставалось довольно долго. Обучение продолжалось 4 года. Учебный 1933-1934 год был вторым со дня основания исторического отделения. Ему предшествовало экономическое отделение, на которое студентов уже не набирали.

Формы обучения не отличались от нынешних: проводились лекции, а по основным предметам ещё и практические занятия (тогда их называли семинарами). Письменных работ, подобных нынешним курсовым, не существовало, но некоторые преподаватели по собственной инициативе предлагали студентам темы письменных работ, результаты которых, видимо, учитывались на экзамене. Сессий первоначально не было. Экзамены назначались преподавателем либо по окончании всего курса, либо по его разделам.

Учебники отсутствовали. Для самостоятельной работы рекомендовались монографии, сочинения классиков марксизма, сборники источников и «Книги для чтения», вышедшие ещё до революции — например, знаменитая «Книга для чтения по истории средних веков» под редакцией профессора Виноградова, предназначенная для обучения наследника престола |5].

Некоторым подобием учебника можно считать лишь «Историю России» М. Н. Покровского наинуднейшее сочинение! Покровскому принадлежит формула: «История это политика, обращенная в прошлое». Живой исторический процесс с его коллизиями и личностями он подменил сухой социологической схемой. Сомневаюсь, что кто-то из студентов прочитал этот шедевр «от и до». Во всяком случае, со мной этого не произошло. Я в то время изобрела способ самозащиты от бездарного и скучного наукоподобия. Разыскивая в библиотеке рекомендованную монографию, я одновременно выписывала и книжечку поэта. Так я познакомилась с русской и зарубежной поэзией. Вообще, в то время я читала больше художественную литературу. Что касается исторической — читала то, что мне нравилось. Так я соединяла историческое образование с литературным. При этом, читая художественную прозу и стихи, я взяла за правило прочитывать предисловия и послесловия литературоведов, биографические справки об авторах.

Среди наших преподавателей не было ни одного кандидата наук, ни одного доцента. Преподавателя зарубежной литературы Сретенского [7] именовали профессором, но мне кажется, что за этим не было каких-либо формальных оснований, всего лишь дань его познаниям, возрасту и лекторскому мастерству. Именно он ознакомил нас с основной проблемой шекспироведения — кто скрывался под именем Шекспир [8].

Большинство относилось к своим обязанностям добросовестно. В числе лучших надо назвать Николая Ильича Покровского [9], умного, талантливого человека, прекрасного лектора. Он входил в аудиторию в лёгкой расстёгнутой почти до пояса рубашке, весёлый, остроумный, обаятельный и начиналось чудо. Перед нами оживали угрюмая первобытность, древнеегипетская цивилизация, Древний Шумер, Вавилонское и Ассирийское царство, античность, где прекрасная культура уживалась с низменными страстями и свирепостью власть имущих. Надо добавить, что Покровский в 1943 году стал основателем исторического факультета в Ростовском университете, о чём там, к сожалению, очень редко вспоминают.

Историю средних веков нам читал флегматичный шепелявый старик Дорофеенко [10]. Он запомнился тем, что, заслышав звонок на перерыв, выходил из аудитории, не закончив начатой фразы, и называл Хлодвига «Флодвигом». Позже этот курс перечитывал нам Алексей Иванович Иванов, сухарь и формалист, весьма дотошный [11]. Свои лекции готовил тщательно и со временем издал их в виде десятка книжечек, которые заменили студентам недостающий учебник. Но о нём речь впереди.

Любил свой предмет и прекрасно читал его Вишневский [12]. Диалектический и исторический материализм — кажется, что может быть сложнее и суше для восприятия? Но его лекции были интересны. Видимо, сказывался закон — что интересно лектору, то интересно и слушателям. Излагая нам философские истины, он любил повторять Гёте: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет». Возможно, именно этот афоризм стоил ему и свободы, и жизни. Но всё по порядку.

Политическую экономию с воодушевлением излагал преподаватель Носарев [13], но ответного воодушевления у нас это не вызывало, ибо усвоить его рассуждения было невозможно. Он был похож на птицу, которая, упиваясь звуками собственного голоса, поёт для самой себя и забывает об остальном мире. Но жестокий мир, увы, впоследствии стал для него печальной реальностью. Как я сдала политическую экономию, до сих пор не понимаю. Курс истории России вёл молодой и застенчивый Семёнкин [14], не лишённый чувства юмора. Правильные черты смуглого лица, светлые волосы... Лекции готовил добросовестно, читал без блеска, но неплохо. Кончил, однако, очень плохо и без всякой вины со своей стороны.

Экономическую географию вёл некий Монетов [14]. Сам он, по тем временам, хорошо одевался, видимо не чуждался женского общества. В лекциях нередко акцентировал пикантные подробности. Про него мы сочинили частушку:

Наш Монетов франт большой,

Хоть и из учёных,

Он нам лекции читал

О дамских панталонах!

Я перечисляю наших преподавателей, зная о том, что архив Пединститута пропал во время войны, и, может быть воспоминания свидетеля о людях и событиях, отдалённых от нынешнего дня более чем на шестьдесят лет, окажутся кому-нибудь полезны.

Историю литературы русской вёл Васильев [14]. Лекции его были обстоятельны, но скучны. Об уровне его мышления и интеллекта говорит уже тот факт, что Чехов и Достоевский для него не существовали. А в одной из лекций о Гоголе трагическую смерть главного героя повести «Тарас Бульба» он описал следующим образом: «Тарас Бульба стоял на костре, привязанный к столбу, и выкрикивал поповские лозунги». Трогательное соответствие указаниям партии. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба, но думаю, что способность держать нос по ветру спасла его от сталинских репрессий.

Кого еще помню?.. Новая и новейшая история, предмет не слишком любимый, связана в моей памяти с именами Цветкова и Сурата. Цветков [14] говорил о себе — «Я из Я-а-кутии» — видно, оттуда перевёлся к нам, поближе к солнышку, поработал годик, затем махнул в Москву. Лекции читал хорошо, держался скромно. Прямая противоположность ему — Сурат [14], хромой человечек с огромным носом и потёртой лысеющей головой: во время лекции он бегал поперёк аудитории, фразы выкрикивал, изображая вдохновение. О нем ходили слухи будто он приёмный сын Сталина (сейчас подумала — не с его ли собственной подачи?). Однако это маловероятно. Сурат был еврей, а Сталин не жаловал эту нацию. Насколько помню, он тоже был арестован, а много позже объявился в Москве в одном из исследовательских институтов. Меня он почему-то выделил из общей массы и советовал: «Перебирайтесь, Наташа, в Москву — здесь у вас крылышки не вырастут». И вправду не выросли. Выше доцентуры не взлетела.

Помню преподавательницу немецкого языка Иеропольскую [14] — высоченную немку с глазами-изюминками. Она никогда не опаздывала на занятия, занимала позицию возле аудитории задолго до звонка. Занятия шли ни шатко ни валко. За время занятий с ней мы успели изучить только один текст из учебника — «Уми — житель Марса на Земле». О существовании немецкой грамматики я узнала только в аспирантуре.

Не помню только того, кто читал нам курс истории ВКП (б). Когда силюсь вспомнить, мелькает, как в тумане что-то рыжеватое, лысое, без лица и фамилии. Может быть, забывчивость объясняется тем, что на лекциях по этой дисциплине я обычно устраивалась на задней скамье и занималась изготовлением очередного номера «Кривого зеркала» — так называлась курсовая сатирическая газета с карикатурами на преподавателей и студентов.

Практические занятия по истории России вёл Немечек [14], по русской литературе — Тумилевич [14].

Но довольно пока о преподавателях. Теперь о студентах. На каждом курсе было по две студенческих группы, около 25 человек в каждой. Преобладали люди достаточно зрелые — от 21 года до 30 лет. На своем курсе я 6ыла самой молодой. После зачисления мне исполнилось семнадцать, а в момент окончания Пединститута ещё не было двадцати одного.

Большая часть студентов не умела даже пламенно говорить по-русски. Особо выделялась украинка Мария Свистунова. Как она попала в вуз — тайна за семью печатями. Свистунова могла бы работать дояркой, свинаркой, птичницей, но учительницей — никогда. При всём том она была добрым и порядочным человеком. Мы над ней посмеивались, но любили её. Сюда же надо отнести и Мишу Омельченко.

О нём разговор особый, уж очень характерная у него биография.

Первым взлётом Мишиной карьеры после окончания института было избрание его в городской Совет рабочим депутатов Ростова. Мы, его былые однокурсницы, смеялись: ну, быть беде — или Дон потечёт вспять, или город постигнет катастрофа. Много позже, когда я, работая в университете, уже подумывала о пенсии, встретилась с ним в Ростове. По его словам, восхождение по служебной лестнице ничего ему не стоило. Время от времени его вызывали в партийные органы и сообщали о новом, как правило, более высоком, назначении. Он послушно направлялся туда, куда посылали. Последним его карьерным взлётом была должность советского консула Чехословакии.

Уже сейчас, работая над рукописью, я в перерывах перечитывала незаконченный роман Диккенса «Тайна Эдвина Друда». И вдруг меня осенило: да вот же он, наш Миша Омельченко, это не кто иной, как достопочтенный мистер Сапси, оценщик, аукционист, мэр города Клойстергэма: «... говорит плавно с оттяжечкой, ходит важно с развальцем; а при разговоре всё время делает плавные округлые жесты» [15]. Как видно, люди подобного склада одинаковы на всех островах и континентах. И судьба их одинакова, они делают карьеру там, где их одарённые современники расплачиваются за свой ум и неординарность сроками в лагерях, заточением в психушке, насильственной депортацией, а то и жизнью. Думаю, что наши потомки, вступая в контакт с инопланетными цивилизациями, и там обнаружат немало процветающих мистеров Омельченко-Сапси.

На втором курсе наш коллектив пополнился. К нам перевели большую группу студентов из Краснодара, где почему-то закрыли историческое отделение местного пединститута. От этого число интеллектуалов у нас не возросло, там преобладали «Марии Свистуновы» обоего пола. Перевелись к нам и несколько человек из Ростовского института народного хозяйства.

Костяк курса на всём протяжении учебы составляла группа... чтобы не слишком «задаваться», назову её группой подготовленных студентов. В неё входили Николай Вронский, Фира Косаковская, кавказский армянин Багатя Сейранян, Валентина Леусова, Женя Воеводина, ещё несколько человек, в том числе и я. Мы легко осваивали премудрости исторических дисциплин, много времени проводили в библиотеках, лидировали на семинарах. Перед экзаменами собирались вместе для обсуждения материала и взаимных консультаций. Почти все со временем стали преподавателями вузов со степенями и званиями.

Вспоминая шумную пестроту первых лет студенчества, я удивляюсь сейчас: как находила время, чтобы посещать ещё и художественные студии? Особенно много дала мне студия в Первомайском клубе. Руководил ею художник, невзрачный человек с ярко-голубыми глазами. Фамилии его я так и не узнала, но благодарна ему по сей день. Он научил меня понимать живопись.

Годы протекали счастливо и интересно. Мы познавали тайны и глубины истории, спорили, волновались, размышляли. Была и любовь. Как же без неё? Но здесь писать об этом не место, хотя с нею связаны и крупицы счастья, и горькие переживания.

А затем грянула буря... В далёком Ленинграде 1 декабря 1934 г. был убит один из лидеров ВКП(б) Сергей Миронович Киров. Как показали недавние журналистские исследования, убийство произошло на бытовой основе [16]. Но власти поспешили придать ему политическую окраску, поставив в вину неким таинственным «врагам народа». Смысл был в том, чтобы списать за счёт «врагов народа» просчёты и издержки политики сталинского руководства. Народ отреагировал на это по-своему. Появилась частушка:

Эх, огурчики,

Да помидорчики,

Сталин Кирова убил

Да в коридорчике!

В течение двадцати с лишним лет каждый декабрь для нас начинался с информации на тему «злодейское убийство Сергея Мироновича Кирова». Язык уже не поворачивался говорить об этом. Стыдно было перед студентами, они ведь за время учёбы слышали об этом пять раз. Таким способом в головы советских граждан пытались вбить мысль — «Ах, как сильно скорбит о погибшем партия и государство». А эффект был обратным. Народ догадывался, кому была выгодна эта смерть.

В 1934 г. началось истребление «врагов народа». До этого тоже было нечто подобное — процесс партии эсеров [17], процесс т. н. «Промпартии» [18] по обвинению во вредительстве большой группы инженеров и учёных. Но это были «шуточки», невинная проба сил по сравнению с тем, что началось в 1934 году, достигло невиданных масштабов в 1936-1937-м и продолжалось до самой смерти Сталина. Позже, при Брежневе, переросло в тайную войну против «инакомыслящих» (их ещё называли диссидентами), которых по ложным диагнозам заточали в психушки, насильственно выдворяли из страны, как Солженицына, лишали наград и почестей и высылали из столицы, как Сахарова.

В Ростове-на-Дону эпицентром преступной кампании 1934-1937 гг. стал педагогический институт. На историческом отделении всё началось с ареста преподавателя Бойко. Его мы плохо знали, поскольку он с нами не работал. Затем последовали аресты Вишневского [12], Семёнкина [14] и других. Чем провинился Бойко, не знаю, но Семёнкина арестовали только потому, что он состоял в приятельских отношениях с Бойко. Они жили в институтском общежитии для преподавательского состава, после лекций вместе отправлялись домой, заходили по дороге выпить пива... Это называлось «связь с врагом народа». Недонесение о подобной связи оценивалось как «потеря политической бдительности» и тоже подлежало наказанию — исключением из партии или комсомола и, как правило, последующим арестом.

Стихия доносов и «разоблачений» охватила сначала педагогический коллектив. Арестовали и тогдашнюю директрису института Бочачер [19], осетинку по национальности, энергичную, жёсткую и дотошную женщину, арестовали её мужа, который работал в администрации. Был арестован преподаватель политической экономии Носарев [13]. Оказалось — он болел туберкулёзом, и в порядке высокого милосердия тюремное начальство разрешило ему умереть дома. Его вынесли из тюрьмы вперёд ногами на носилках и передали с рук на руки семье. Написала это и подумала: только ли туберкулёз был повинен в его смерти, не сыграли ли свою роль обычные в то время методы дознания? Аресты шли и по городу, и по всей стране. Слухи об этом доходили в институт.

Постепенно истерия охватила и студенческую среду. В группах начались комсомольские собрания, на которых студенты «разоблачали» преподавателей, друг друга и даже самих себя укоряли в «потере бдительности», сокрытии социального происхождения и т. п. Поводом для обвинения могло послужить неудачное выступление на семинаре, где студент ошибся, определяя дату выхода в свет какой-нибудь ленинской работы. Этот случай раздували до размеров клеветы на вождя революции, попытки «ревизии марксизма» (такой термин тоже бытовал в то время). А неизбежное следствие — исключение из ВЛКСМ и из института.

Показателен случай на одном из младших курсов. В 1936 году, как известно, в Испании произошёл государственный переворот. Фашиствующие мятежники под предводительством генерала Франко свергли правительство народного единства и началась гражданская война. Один первокурсник, не разобравшись в сути событий, где-то брякнул, что мечтает поехать в Испанию помогать мятежникам. Глупышка, он думал, что мятежник всегда хороший, всегда революционер. Вместо того, чтобы по-дружески вправить ему мозги, разъяснив что к чему, его немедленно исключили из комсомола и из института. Чем закончилась история, неизвестно, потому что он сгинул куда-то, будто его и не было.

Чуть не пострадала и я. Как сказано выше, я принадлежала к семье служащего. Мой отчим, товаровед по мануфактуре, накануне революции заведовал оптовым складом товарищества Рябушинских в Ростове. Должности этой было присвоено красивое название «доверенного», о чём и гласила визитная карточка моего приёмного отца. На карточках ниже фамилии, имени и отчества значилось — «Доверенный товарищества Рябушинских в городе Ростове-на-Дону». Карточки были изготовлены из хорошего белого картона и я, за дефицитом бумаги, делала выписки из книг на обратной стороне. Одну из карточек изъял у меня тайно и приложил к доносу в комсомольскую организацию мой муж, за которого я «выскочила» замуж вопреки воле родителей, в восемнадцать лет. Последовало немедленное исключение из комсомола: «Как, она дочь доверенного лица, в жилетку которого плакался сам капиталист Рябушинский»! В райкоме ВЛКСМ оказались умнее и решение комсомольской группой не утвердили. Но брак распался. Муж вернулся в родной Краснодар и там спился. Сейчас я думаю — был ли он так уж виноват?! Он просто не выдержал зловещего прессинга, под которым ломались и зрелые люди, что уж говорить о молодых...

Когда в студенческих группах исключать из комсомола стало некого, состоялось факультетское, или даже общеинститутское, не помню, комсомольское собрание, которое продолжалось целую неделю, вечер за вечером. Проходило оно в здании мехмата, в его большой аудитории, где скамьи для слушателей поднимались амфитеатром от пола до потолка. Выступали и студенты и преподаватели, изливая друг на друга потоки злонамеренной лжи и клеветы. Клеймили ранее «разоблачённых», арестованных и сосланных в лагеря, называли новые имена.

Большую активность на этих собраниях проявляла наша Валентина Леусова. Сибирячка из Красноярска, она после окончания института вернулась в Сибирь и находилась там на партийной работе до выхода на пенсию. Незадолго до смерти она прислала мне покаянное письмо, в котором осуждала себя за участие в травле и преследовании ни в чём не повинных людей. Я часто думаю о том, что акт покаяния за содеянное, а это — миллионы погибших безвинно и нравственное растление миллионов живых — необходимо совершить и нынешним лидерам компартии. А вместо этого с наглостью беспрецедентной они критикуют тех, кто после них вынужден чистить оставленный авгиевы конюшни.

Мы, группа друзей, терялись в догадках: чем объяснить это безумие? В конце концов, пришли к выводу: во всем виноваты местные власти, которые вышли из под контроля партии и принялись творить беззакония. Мы не допускали мысли о прямой причастности Сталина и его сподвижников к этим ужасам. Мы думали — Сталин не знает, а стоит ему узнать, сурово накажет виновных. Отдадим должное советской пропаганде — так думали не мы одни, так думали многие, даже те, кто погибал в лагерях.

Институт мы оканчивали в 1937 г., в разгар репрессий. Но даже и тогда были светлые мгновения. Лучиком света в тёмном царстве подозрительности и злобы стала подготовка к пушкинским дням. В 1937 г. исполнилось 100 лет со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина и Педагогическому институту было поручено организовать выставку. В Ростов поступили копии документов, гравюры и другие экспонаты из Москвы. Для их размещения институт выделил большой актовый зал на втором этаже и смежные с ним аудитории. За исторический раздел выставки отвечало, естественно, историческое отделение, а персонально — преподаватель Немечек, который вёл у нас семинары по истории России.

Немечек, в свою очередь, ответственность за это дело возложил на меня. В семинаре Немечека я подготовила доклад на тему «Пушкин и декабристы». Одноимённой работы Нечкиной [20] тогда ещё не существовало. Я работала самостоятельно. Перерыла гору литературы, в том числе и объёмистые тома следственного дела декабристов [21]. Результатом стал реферат, изложенный на страницах пяти толстых общих тетрадей. Этим рефератом я сразила Немечека наповал. В полном объёме всё это в семинар не вписалось, я едва вместила главное в двухчасовой устный доклад. Отсюда и моё участие в подготовке выставки.

По просьбе Немечека, я нарисовала карикатуру на царя Николая I, так как выставить в нашей экспозиции его подлинный портрет Немечек побоялся. Это штрих к характеристике времени: вполне можно было загудеть «во глубину сибирских руд» по обвинению в пропаганде царизма. Работа, связанная с выставкой мне нравилась, поэтому я справилась с ней. Моя проницательная мама характеризовала меня русской пословицей: «Захочет, на гору вскочит, не захочет — с горы не свезёт».

Тем временем близилось окончание института. На наши головы обрушилась страшная новость — впервые в истории в институте вводились выпускные экзамены по основным предметам. У нас отобрали зачётки с подписями «врагов народа», и за два месяца до экзаменов принялись читать нам обзорные курсы. Среди преподавателей были лица, явившиеся неизвестно откуда и с такой подготовкой, что нам впору было поменяться с ними местами — они в подобном мероприятии нуждались больше, чем многие из нас. На экзамены мы шли как на казнь. Но, к своему удивлению, сдали. Однако и теперь не обошлось без сюрпризов. Какой-то «деятель» из министерства придумал заменить пятибалльную систему оценок трёхбалльной — «отлично», «удовлетворительно», «неудовлетворительно». Почему уничтожили оценку «хорошо» — понять трудно. Трудно понять и другое — кто дал им право вычеркнуть из вкладыша к диплому ранее полученные хорошие оценки и заменить их тройками. Оказался нарушенным один из важнейших правовых принципов, согласно которому «Закон обратной силы не имеет». Но мы с облегчением приняли свои дипломы: спасибо, что не посадили.

Как полагается, был назначен выпускной вечер. Визжала гармошка, было накурено, и видеть никого не хотелось. Настроение было такое, что я бродила по зданию и искала, из какого окна выброситься. Что победило бредовую идею — молодость или разум, но подходящего окна я так и не нашла. Фотографии выпуска не получила, а может, её и не было.

Я — аспирантка

После окончания института я получила приглашение в Областной институт усовершенствования учителей на должность помощника методиста. Этим я обязана Якову Григорьевичу Силецкому, который возглавлял там секцию методики преподавания истории. Он был одним из лучших преподавателей истории в школах Ростова, обладателем уникального педагогического дара. Небольшого роста, тщедушный, болезненный на вид, с бледным морщинистым лицом и тихим невыразительным голосом, Силецкий завораживал самые буйные классы. Дети слушали его, затаив дыхание. У нас он вёл методику истории и руководил педагогической практикой. Мои ответы на экзаменах и практические уроки понравились Силецкому.

Работа, как говорится, была не пыльная, но приходилось читать и лекции по методике для учителей, и выезжать на учительские совещания в область. Запомнилась поездка в одну из станиц в верховьях Дона: пустые, добротные деревянные дома с заколоченными окнами, огороды, заросшие крапивой и бурьяном — немые свидетельства раскулачивания и коллективизации... Такая работа меня не устраивала. Было и скучновато и, главное, неловко. Неловко от того, что мне, девчонке из школы, приходилось поучать маститых седовласых учителей.

На моё счастье, открылась вакансия в школе № 31, и меня пригласили преподавать историю в 5-10-х классах. В этой школе меня уже знали, студенткой IV курса я заменяла там учителя, который неизвестно куда делся. Вот сейчас, только сейчас, я поняла — КУДА... Видимо, и неожиданная вакансия 1938 г. тоже возникла не без вмешательства НКВД. К слову, когда я, уже будучи учительницей, встречала старинных маминых знакомых и на их вопрос о специальности и работе отвечала: преподаю историю, мои собеседники с ужасом шептали: «И ты не боишься!».

Вскоре репрессии поутихли. Началась война с Финляндией [22], на мой взгляд, ни с какой стороны не нужная нашему народу. Потери на этой войне были так велики, что в далёком от фронта Ростове нашу школу взяли под госпиталь. Почему её? Наверное, потому, что здание школы стояло в парке имени Горького и только фасад выходил на Пушкинский бульвар. Сейчас от неё и памяти не осталось — немецкие бомбы смели её с лица земли. В 1938 г. учителей вместе с учениками перевели в школу № 39. Оттуда в 1940 г. я ушла в аспирантуру по специальности «Средние века» при кафедре всеобщей истории пединститута.

Руководил аспирантурой Алексей Иванович Иванов [11], он же заведовал кафедрой всеобщей истории. Когда меня зачислили в аспирантуру, он был либо в отпуске, либо в отъезде. Моим появлением на кафедре он остался недоволен, на меня не обращал ни малейшего внимания почти весь первый год обучения. Но я не огорчалась. Готовилась к сдаче кандидатского экзамена по философии и специальности, изучала латынь и немецкий.

Лекции по философии нам читал заведующий кафедрой философии университета учёный, отличный лектор Лазарь Осипович Резников [23]. Позже, в 1948 г., его арестовали. В докторской диссертации, в связи с проблемой формирования понятий, он упомянул о посмертном исследовании мозга Ленина. Это было расценено как кощунство. Резников отбыл более пяти лет заключения. Спасла его смерть Сталина. В 1954 г. он был освобождён и вместе с семьей уехал в Ленинград, работал в университете. Там же защитил докторскую. Его философские труды издавались и у нас, и за рубежом и нашли применение в кибернетике и при совершенствовании компьютеров.

Через несколько лет мне довелось ближе узнать Резникова и его семью. В быту он был обаятельный человек — никакого гонора, добрый, смешливый, по-детски незащищённый. Пережитыми страданиями, насколько мне известно, он обязан кафедре истории КПСС и её руководителю Семернину [24]. Донос устный или письменный был в те времена делом престижа, средством самоутверждения...

Одновременно с подготовкой кандидатского минимума по философии я готовила реферат по истории средневековья. Меня привлекла история германцев. Проблемы их общественного строя считались дискуссионными. На эту тему имелась обширная литература, в том числе ряд работ Энгельса. Прочитав реферат, руководитель аспирантуры сменил гнев на милость. Содержание реферата я изложила на кафедре, и мне было зачтено раннее средневековье — первый кандидатский экзамен по специальности. Кандидатский экзамен по философии я тоже сдала с оценкой «отлично». Одним из неприятных последствий «трудов праведных» для меня была утрата единственной юбки. Она не выдержала бесконечного сидения в библиотеках и протёрлась. Это к слову о «благах социализма». Тогдашние острословы определяли социализм как эпоху «постоянных временных трудностей».

Продолжение см.: Бакулина Н. В. Пасмурные дни (1933-1953). Часть 2. Примечания