|
С. С. ПЧЕЛЬНИКОВ
ЕСТЬ ТАКОЙ ГОРОД!
Нахичевань и её жители в 1950-е - 1970-е годы
«Время собирать камни и время разбрасывать камни, время обнимать и время уклоняться от объятий»… Наверное, настало время вспоминать и время делиться воспоминаниями.
Прекрасный южный город, воспетый Николаем Доризо и разруганный Максимом Горьким, утопающий в сирени и акации, благоухающий розами, а по вечерам – душистым табаком и ночной фиалкой…В начале пятидесятых ещё принято было летом по утрам «купать» его водопроводной водой: у дворников не было отбоя от добровольных помощников – окрестных мальчишек. Я, к сожалению, не располагаю полной информацией о многообразии жизни жестоко разрушенного – и азартно восстанавливаемого любимого города. В памяти лишь отдельные картины и портреты. На некоторых и позволь мне остановиться, благосклонный читатель.
Передо мной – фотография. Группа инженерно-технических работников масло-жирового комбината «Рабочий». Молодые, красивые мужики, которых ничуть не портит ранняя седина, пробивающаяся на висках. Широченные плечи, не отягощённые ни лишним жирком, ни придуманными проблемами. Но главное – глаза. Такая в них светится уверенность: в себе, в стране, в завтрашнем дне, в людях и событиях. Это – победители! И ими можно и нужно любоваться. Что мы и делали с соседскими ребятами. Это – командный состав легендарного комбината «Рабочий», кормившего подсолнечным маслом и маргарином не одну Ростовскую область.
Георгий Ефимович Коновалов – (второй слева в первом ряду) [1], в ту пору – инженер комбината, а спустя пятнадцать лет – бессменный председатель Ростовского-на-Дону городского исполкома депутатов трудящихся. Это его нервными клетками убраны развалины на улицах города, завершалось восстановление «визитных карточек» любимого города: драматического театра имени М. Горького, домов-гигантов на проспектах Ворошиловском и Будённовском, гостиницы «Ростов», набережной Дона… А в описываемый период его запросто можно было встретить на подъёме 23-й линии: редко когда удавалось ему без остановки «по требованию» преодолеть три квартала до остановки трамвая . Эта доступность и общительность сохранилась и впредь, несмотря на карьерный рост. Лишь потом уже – и партийная, советская работа. А пока – война позади, вся жизнь уже впереди и счастье, и песня, так задушевно звучавшая в клубе комбината… Другая характерная черта поколения, проявившаяся в Георгии Ефимовиче очень выпукло – скромность. Мне довелось видеть в конце 70-х уже персонального пенсионера, вот не помню – уже почётного гражданина Ростова или ещё нет – в очереди в районной поликлинике.
К месту вспоминается и другое: мой дед, единственный кормилец семьи до шестидесятых, когда отец, оклемавшись от фронтовых ранений, вернулся к профессии инженера, работал на двух работах – первую смену на родном Ростсельмаше, а вторую – в экспериментальных мастерских Университета, которые находились в южном крыле полуподвала здания на улице М. Горького, 155; в этом помещении сегодня экономический и юридический факультеты, а в те годы был легендарный физмат. В подвалах создавалось уникальное оборудование как для научных исследований, так и прикладного значения. Именно в этом подвале я приобрёл навыки обращения с металлами и полюбил этих «железных друзей» человека. Но речь, собственно, не про то… Закончив работу около 22 часов (а для 12-летнего мальчишки не было большего удовольствия, чем убежать после уроков в мастерские к деду), он по хорошей погоде отправлялся со мной пешком домой в Нахичевань, рассказывая об истории и старых названиях улиц, о тех домах, которые считал примечательными. Ни разу не услышал я от него «улица Максима Горького» – только «Сенная». Безжалостное время и многочисленные реформаторы стёрли значительную часть информации как на уличных табличках, так и в памяти, но я и сейчас могу припомнить былые названия. Кстати – дедушка до самой смерти в 1969 году называл главную улицу Ростова Садовой. И вот, занимаясь этой просветительной работой, он довольно часто заворачивал в красивую арку на улице Советской, что напротив нынешнего расположения Пролетарского ОВД, в скромный дворик и ещё более скромную квартиру секретаря одного из райкомов партии. Не спрашивайте какого – оно мне надо было? Зато как захватывали меня разговоры двух бывших слесарей Владикавказских железнодорожных мастерских о паровозах, о методах термической обработки стали, о забастовках… И редко когда посиделки заканчивались без горячих споров о «насущном моменте», и критика рабочего – как он сам себя называл, «беспартийного большевика», – не раз вгоняла руководителя в пот и краску. Несмотря на то, что кроме чая, других согревающих напитков не потреблялось. Понимали, что через пять часов отправляться на работу.
И другой пример доступности: демобилизовавшись в 1976 году, в поисках работы довелось мне побывать во многих «присутственных местах». И единственное учреждение, где мне пришлось предъявлять документ, был обком КПСС, куда я заглянул проведать былого соратника по хирургическому отделению ЦГБ Александра Ивановича Маслова [2].
Сегодня, вспоминая, как нежданно-негаданно став в 1977-м заведующим отделом здравоохранения Пролетарского района я наряду со всеми, у кого была в этом нужда, запросто попадал в любые коридоры власти города и области, да что там, ведь и в первопрестольной и на Рахмановском и на Вадковском (министерства здравоохранения СССР и РСФСР) и на проспекте Мира в здании сегодняшней Госдумы, а тогда – всемогущего Госплана можно было не только попасть к нужному тебе сотруднику, но и доказать при наличии аргументов серьёзность проблемы районного масштаба, – диву даюсь, встречая важных охранников (ну русский я, русский – не по мне все эти секьюрити!) именно там, куда не зарастает народная тропа: в собесах, в пенсионных фондах, в министерствах социальной защиты и здравоохранения. Странно, не правда ли? Учреждения, по статусу призванные защищать нас, защищаются от нас – от населения?
И чтоб закончить тему доступности и рабочей компетентности.
Получив назначение в 1985 году в центральную городскую больницу имени Н. А. Семашко, я столкнулся с непонятной для сегодняшнего дня ситуацией: сдаём травматологический корпус – а оснащать его нечем! Это сегодня количество мебельных магазинов конкурирует с количеством аптек. А в былые годы всем правили странные слова: фонды, лимиты, разнарядки и тому подобное. И вот, отчаявшись в борьбе с социалистическим планированием, решился на отчаянный шаг: прихватив для уверенности боевого заместителя, приехал часам к 16-ти в областное управление снабжения и сбыта. Представившись секретарско-референтской команде, присели в уголке и обратились в терпение. Именно в те годы любимец советских миллионов произнёс легендарное: «товаровед, как простой инженер». Так вот, видимо, большинство из сновавших через приёмную были не просто товароведами – по меньшей мере, они казались старшими товароведами. Да собственно, что об этом! – вы наверняка читали Михаила Евграфовича, а если не читали – то нет у меня слов объяснить то, что М. М. Жванецкий назвал синдромом «что охраняешь – то и имеешь». Однако, смирив флотскую гордыню (Paris voue du mess), просидели часов до 19-ти, когда внезапно оказались пред очами Начальника. К тому времени (я имею в виду не часы, а те годы) уже достаточно зримо вырисовывалось некоторое пренебрежение у части власть и имущество предержащих к медикам, особенно ярко проявлявшееся на уровне некоторых директоров промышленных гигантов. И вот вдруг в осином гнезде распределения дефицита слышим мы извинения за задержку и, ей-богу правда – за то, что доктор вынужден заниматься не больными и организацией их лечения, а поиском кровати, стола и стульев. Отобрал у нас Начальник списки потребного больнице имущества и отпустил. А на следующий день мы начали получать документы на необходимые больнице мебель и имущество. Так началось моё личное знакомство с настоящим Человеком – Николаем Федотовичем Ткаченко [3]. Сын крестьянина из села Займо-Обрыв Азовского района, он начал свой взлёт на самом тяжёлом «аэродроме» – на шахтёрском. Хозяйственная, советская, партийная работа чередовалась, усложнялась, поднимала его как личность. И, как довелось мне узнать потом из общения с его соратниками 60– 70-х, та встреча в приёмной «Упрснабсбыта» – вернее, её форма и последующие действия – были никак не сиюминутным проявлением филантропии, а закономерным поступком человека, знающего цену людям и их боли. Через несколько месяцев после знакомства в стране разразилась очередная кампания по ловле «ведьм». Жертвой оказался и Николай Федотович – его осудили на восемь лет лишения свободы, не знаю, с какой уж там формулировкой. На суде не был, а при последующих встречах стеснялся спросить; теперь жалею. А дальше происходит нечто невообразимое даже в условиях начавшейся пресловутой перестройки: спустя более трёх лет дело пересматривают, Николая Федотовича не просто освобождают из колонии, а реабилитируют, восстанавливают в партии, выплачивают заработную плату за годы «вынужденного» прогула и трудоустраивают на ответственном участке – заведовать отделом цен облисполкома.
И ведь что удивительно. Претерпев столько невзгод, потеряв здоровье, карьеру, общественное положение, он не озлобился на систему и на окружающих, не замкнулся в себе, даже вспоминая тех, кто «топил» его на так называемом следствии или отвернулся после возвращения, – нет, выражал спокойное удовлетворение: теперь-то знаю «кто есть кто».
Очень сожалею, что поздно свела меня с ним судьба – правы древние: годы, пройденные с хорошим человеком, продлевают жизнь! Не могу назвать Николая Федотовича модным в былые годы словом «аппаратчик», скорее ему подходит определение «лидер» – столь чётко и быстро схватывал он главное даже в такой специфической и вроде бы далёкой для него отрасли, как медицина. Так, видимо, устроено наше поколение, что даже встретившись по любому поводу, мы после приветствий и традиционных вопросов перескакиваем на то, о чём болит душа. И я не исключение…
И вот тут так живительно важно встретить не вежливого слушателя, с трудом сдерживающего зевоту, когда ты говоришь о чужой человеческой боли (физической ли, моральной), а серьёзного, вдумчивого собеседника, открытого для диалога и готового поделиться своей житейской мудростью. Как трогательно Николай Федотович умел заботиться о людях: сослуживцах, друзьях, брате – инвалиде войны. Так уж случилось, что последние годы инициатива наших встреч принадлежала ему и, что греха таить, поводом для них являлась чья-то боль – видимо, сказывалась моя специальность. И для всех у Николая Федотовича находились проникновенные слова.
Случайно приоткрыл сокровенное: на семидесятилетнем юбилее Николая Федотовича, где под председательством секретаря обкома КПСС и депутата Верховного Совета СССР Николая Дмитриевича Пивоварова собралось всё Бюро обкома (кроме И. А. Бондаренко), говорили и славословили так, будто и не было перерыва в партийном стаже, не было отсидки. А ведь в годы несчастья Ткаченко власть КПСС была всеобъемлющей… Невольно вспоминаются старые большевики, перед расстрелом провозглашавшие здравицу партии и великому вождю. Что же мы за удивительный народ? Откуда этот мазохизм в нашей крови и наших поступках? Неужели всё заключено в золотом тельце сегодня, как вчера всё было в вере?
Ну да это уже иная, слишком больная, слишком большая тема. Так вот и коммунист Ткаченко никогда не усомнился в правоте линии партии. А ведь умнейший был мужик. И в высшей степени порядочный.
***
Вернёмся на пятьдесят лет назад. Что за чудесный город Нахичевань! Это потом о нём написали песни, под которые в кабаках плясала нетрезвая богема. А до этого он был тихим, уютным уголком Южного Вавилона, где в отличие от торгашеско-купеческого Ростова процветали Ремесло, уважение к человеку. До середины 60-х конструктивизм и извращения доморощенных Растрелли не трогали сей благословенный край, видимо растеряв последние силы на Театральной площади, где вырос такой шедевр, как здание театра имени Горького. Это был коварный удар, ибо он был первым. Попробуйте сегодня найти гармонию в комплексе застройки Театральной площади! Свечка «Атомкотломаша» стала здесь самым инородным сооружением. Но поскольку абсолютно все умеют лечить, учить и строить – вернемся в необезображенное детство.
Южнорусский классицизм – ведущий стиль в строительстве Нахичевани. И Нахичевань, наряду с Новочеркасском и Таганрогом, наполнена гармоничными примерами жилых и общественных зданий первой половины XIX века. В Ростове такие строения встречаются значительно реже. Здесь ХIХ век ознаменовался или доходными многоэтажными общежитиями, или скромными одноэтажными флигелями. А вот восточнее Границы (так до объединения городов именовался проспект Театральный)...
Типичны полтора этажа: наполовину спрятавшийся в землю «низ», где в зависимости от достатка можно разместить или мастерскую, или запасы на зиму. Да мало ли что может понадобиться рачительному хозяину! А если ты побогаче – то и тут нет проблем: устраивай в низах кухню, помещение для прислуги – да и для запасов место останется. По этому типу сооружено множество домов, различающихся размерами и богатством отделки, но сохраняющих общие принципы компановки. Улица 1-я Софиевская восхищает даже сегодня, когда дух наживы и принцип «Apres moi le deluge» колонизовал и мой любимый город. Вот угол 18-й линии – «Женская консультация Пролетарского района». Диву даёшься, как безвестному архитектору удалось объединить массивный, «крепостной» цоколь и лёгкий, рвущийся к небу верхний этаж со стрельчатыми окнами и органично вписывающейся лепниной. А эти угловые башенки – луковицы, венчающие углы кровли? Кажется, вот сейчас прилетит на одну из них сказочный петушок, чтобы хранить этот благословенный город…
Мне повезло: я познакомился с этим чудом архитектуры в 1977 году, когда ещё целы были удивительные хоры над «залом», старинные витражи, уникальные по орнаменту и отделке двери… Невольно вспоминались рассказы бабушки о великолепных вечерах с танцами, регулярно устраиваемых хозяевами – семьёй купца II гильдии Акима Михайловича Красильникова. Его потомки и сейчас иногда проходят мимо – сегодня это интеллигентная семья, добывающая пропитание трудом врача и юриста.
Рядом – дом № 4 на 1-й Майской. Та же этажность, то же парадное с улицы, та же лепнина, украшающая фасад, а вид совершенно иной: монументальный, солидный, так и кричащий каждым окном: «My house is my fortress»… А шедевр зодчества на углу улицы Мурлычёва и 20-й линии! Не уберегли – сгорел, смотрит укоризненно, словно чувствует: в прежнем виде ему уже не бывать. Может, вспоминает сказку о старом булыжнике и с осенними дождями оплакивает свой непутёвый конец? А особняк Анны Шенснович на углу 28-й линии и улицы Вити Черевичкина (2-й Софиевской)? Как мансардные окна трансформировали привычный облик южнорусского классицизма! В школьные годы, дважды в день проходя по 21-й линии, я постоянно оглядывался на дом № 31, мечтая хоть недолго пожить за таким мансардным окном. Видимо не прошли даром раннее увлечение французской литературой и неистребимый романтизм нашего поколения.
***
И зелень… В ней утопали дворы, она бушевала на улицах, в скверах и на пустырях… Акация, тополь, редкие жердёлы и вишни, божественная шелковица... Причём у нас во дворе росла белая, которая разительно отличается от привычной чёрной ароматом и вкусом. В те трудные годы восстановления с этим лакомством в наших авторитетных мальчишечьих глазах могли сравниться разве абрикосы из двора старого греческого молочника Спиро, или гарбузовский виноград, или запечённая тыква (кабак, по-местному). Правда, за абрикосы можно было расплатиться штанами: собака старика Спиро не одобряла нашу тягу к сладкому, а следом к драным штанам присоединялся и их драный хозяин – на этот счёт штаны для родительского мироощущения представляли собой ценность несоизмеримо большую, чем защищаемая ими часть тела, беззаветно страдающая за все мальчишеские прегрешения.
А сама «география» родного города? Как удачно усовершенствован принцип «северной Венеции» – Васильевского острова: чёткое деление линий по Соборным – 1-й и 2-й (сегодня – улицы Советская и Ереванская) и строгий перпендикуляр улиц Никольских (Листопадова и Богданова), Успенских (Пролетарские), Фёдоровских (Мясникова и Сарьяна), Софиевских (см. выше), Вознесенских (Мурлычёва и Рябышева), Загородних (Налбандяна и Тюхряева ), Степных (Ченцова и Буйнакская). А дальше – степь.
В 2007 году издательство «Старые русские» выпустило комплект из пятнадцати открыток «Нахичевань-на-Дону. Город, которого нет на карте». Великолепная работа: сказочное сочетание изумительных по красоте и информативности фотографий, по подбору сюжетов, смело конкурирующих с аналогичными наборами открыток крупнейших городов мира. И краткие, поражающие точностью и лапидарностью аннотации, достойные великой латыни. Дорогие Н. Старцева, И. Саянова, В. Кривенко, Н. Курасова, С. Николаева, примите низкий поклон от благодарного земляка за столь нужную идею и столь блестящее её воплощение.
* * *
И всё-таки главная достопримечательность тогдашнего Нахичеваня (именно такое произношение и написание бытовало в 50-е – 70-е годы прошлого века) – его жители. В детстве, прошедшем на ул. 1-й Рабкоровской (до того – 1-й Никольской и после – Листопадова) довелось познать образ жизни рабочего класса: слесарей, станочников, кузнецов, прессовщиков, литейщиков, термистов, – да мало ли рабочих профессий в истинно пролетарском районе? Даже водители в наших краях были редкостью, как и автомобили, среди которых преобладали полуторки, ЗИСы, неутомимые труженики студебеккеры… А верхом инженерной мысли и технического совершенства казались трофейные «БМВ», «Мерседесы», «Оппели» и король всех автомобилей – «Хорьх». Это потом он превратился в надёжного красавца «Ауди», но мальчишки 50-х ещё помнят, откуда машины растут…
Просыпались по гудку – в шесть, с боя кремлёвских курантов начиналась симфония звуков – « Красный Аксай», мельница на 29-й, комбинат «Рабочий», «Красное знамя», стекольный завод, судоремонтный «Красный флот»… Не проснуться нам, ребятам позволяла только молодость, когда сон так крепок и безмятежен. Взрослые же плескали в лицо водой из умывальников, завтракали и отправлялись на работу. Многие или устраивались поближе к дому или селились ближе к родному заводу (как странно звучит сегодня – «родной завод», а для людей нашего поколения в этих словах была своя, рабочая гордость; и завод «Красное знамя» – сегодняшний «Газоаппарат» – навсегда останется для меня родным).
Говоря о людях «той» жизни, я обязан адресовать любознательного читателя к изумительнейшим по фотографической точности картинам родного города в книгах коренного нахичеванца, любознательнейшего и столь щедрого на память Минаса Георгиевича Багдыкова [4]: «Нахичеванские портреты», «Лики прошлого», «Архиепископ Иосиф князь Аргутинский, предводитель армян России» и многих других. Всю свою жизнь Минас Георгиевич воплощает в жизнь идеал подлинного интеллигента: собирая со всех сторон Знания (с большой буквы!) – медицинские, исторические, музыкальные, – он щедро делится ими с окружающими. Не останавливаясь на его историко-краеведческих публикациях (думаю, большинство читающих с ними знакомы), позволю себе лишь поделиться личными наблюдениями.
Мне довелось видеть его в нескольких ипостасях. Прежде всего – Учителя. Достаточно скучный раздел медицины, асептику и антисептику, он преподносил студентам 3-го курса мединститута как откровение, как панацею (прошу не путать с одноименной медицинской страховой организацией) от многих и многих осложнений и проблем хирургии. Здесь же, едва переступив порог клиники после зубрёжки теоретических дисциплин, мы на его примере убеждались, что значит слово: в диагностическом аспекте, в завоевании взаимопонимания и доверия пациентов, в убеждении коллег в тактике и технике лечения, в отстаивании своей точки зрения в таких порой непростых хирургических диспутах. Особенно ярко проявлялся его талант собеседника у постели больного: поколение врачей середины ХХ века ещё не были испорчены автоматизмом и избытком вспомогательной информации; и тут очень многого стоил конкретный, чётко сформулированный вопрос, подразумевающий однозначный ответ. В последующем, уже в «зрелом хирургическом состоянии» на кафедре хирургии факультета усовершенствования врачей я не уставал удивляться энциклопедической информированности и точности формулировок доцента Багдыкова. Конспекты его лекций, посвящённых проблемам острого аппендицита, острой кишечной непроходимости, травм брюшной полости и многие другие до сих пор у меня под руками. Отвлекаясь, не могу не заметить, как эта классическая русская медицинская школа отличается от формализованной западной: зачем много разговаривать с больным, если можно посмотреть рентгеновский снимок, эхограмму, анализы и пр.? Будучи в 2008 году в кёльнской клинике доктора В. Вебера, я обратил внимание на то, какое значение немецкие коллеги придают результатам «positron emission thomographie». Безусловно, информативность блестящая, но… Даже сегодня в ведущих клиниках университетского центра мы испытываем порой непреодолимые трудности в доступе к этим современным технологиям, а сорок – пятьдесят лет назад? И старшие коллеги работали. И больные выздоравливали.
И народ ценил своего советского врача. И власть мирилась с этим, лишь периодически устраивая показательные процессы над профессорами-хирургами , которым инкриминировалось получение взятки в виде двух банок автомобильного масла. И санитарная авиация летала. И доценты, да и профессора мединститута не считали зазорным проехаться за четыреста километров в отдалённый район ради ничтожной с точки зрения сегодняшнего менталитета жизни какого-то скотника или доярки (давно со страниц печати и экрана исчезли эти персонажи, а как накормит население Его Величество Олигарх или Прекрасная Няня – мы скоро увидим). Но что-то изменилось и в нас…
Не могу себе представить, чтобы врач 60-х – 70-х «обслужил» вызов по телефону или спокойно отправился спать, не разобравшись с тяжёлым, сложным больным, или отказался ночью приехать по вызову в больницу и уйти под утро домой пешком, потому что надо детей в школу-садик проводить да мужу хоть слово ласковое сказать (при этом в Центральной городской больнице тех лет оплачивать такие вызовы зачастую забывали). Почему же подобное и многое другое хамство стало возможным? Что же произошло? Как говорил незабвенный Аркадий Райкин, «может, в консерватории что-то неладно?»… И хватит ли душевных сил у современников сформулировать диагноз больного общества и выбрать оптимальное лечение?
В начале 80-х судьба многократно сводила меня с Минасом Георгиевичем по совместной работе в РГМИ – то на патологоанатомических, то на клинических конференциях, то на клинических базах института в городских и областной больницах. Да и сегодня при встречах он поражает меня чёткостью формулировок и блестящим владением русским языком. Ни разу за более чем сорокалетнее знакомство я не услышал от него жаргонизма или так уже привычной в обыденности вульгарщины. Долгих лет вам, Учитель, Доктор, Интеллигент, Человек.
***
В который раз возвращаюсь в пятидесятые годы…Что бросалось в глаза в первую очередь? Чистота подворий и улиц Нахичевани. И ведь что примечательно – убирались дворы и улицы самими жителями под недремлющим оком квартального и участкового.
Как не вспомнить эту знаковую фигуру тех лет. Мало их было, да каждый (почти каждый) был Анискиным. До сих пор свежи в памяти ежемесячные визиты нашего участкового. Время вытравило из памяти и фамилию и звание, но оставило внимательность и высочайшую требовательность к исполнению закона. От взора стража порядка не могли скрыться ни потухший фонарь на воротах, ни приехавший и загостившийся, но не зарегистрировавшийся гость, а уж выпивох, бытовых дебоширов и мальчишек своего участка – знал как облупленных.
И музыка… Она звучала из чёрных раструбов репродукторов, редких «Телефункенов» и ещё более редких «Латвий». Причём исполнение произведений любого жанра обязательно сопровождалось аннотацией: что исполняют, кто исполняет, автор, оркестр, дирижер... В результате музыкальная культура воспринималась невольно и кругозор расширялся от Гулак-Артемовского до классиков итальянской оперы. А как не вспомнить удивительную тягу к музыке, бытовавшую среди земляков повсеместно. Балалайки, гитары, мандолины, гармони и баяны формировали уникальные по составу ансамбли и звучали на излюбленных местах долгими летними вечерами. В нашем краю это были 21-я, 17-я линии и двор ремесленного училища на углу 23-й и Пролетарской. Кстати, в этом дворе, на натянутой на стене простыне я увидел свой первый в жизни кинофильм – ездили по определённым дням кинопередвижки. И всё это, да плюс забытая сегодня радиопередача «театр у микрофона» формировали и наш культурный уровень и нашу гражданскую позицию. И даже пресловутый «железный занавес» не мешал нам восхищаться Диной Дурбин, а нашим мамам и прочим нестойким представительницам слабого пола плакать над судьбой героини Вивьен Ли в фильме «Мост Ватерлоо». И опять – музыка, музыка, музыка…Она звучала в Театре музыкальной комедии, в клубах заводов «Красный Аксай» и «Рабочий», на танцплощадках, в кинотеатрах за полчаса до начала фильмов, и музыкальная школа имени Гнесиных среди нахичеванских родителей явно опережала по популярности спортивную школу № 2, что за углом того же «бульвара» (площади Свободы). Мальчишки и девчонки с нотными папками были на улицах нашего города обычным явлением. И как музыка объединяла поколения! Волею судьбы мне довелось познакомиться с выдающимися представителями музыкального Нахичеваня.
В 1963 году в наш класс перевёлся Георгий Тумасов, обладавший целым рядом достоинств: музыкальным образованием, фортепианной техникой, способностями импровизатора, прекрасным кабинетным роялем в большом зале и влюблённой в музыку большой и дружной семьёй. Эти обстоятельства и стали причиной того, что скромный дом на 34-й линии на три года стал постоянным прибежищем «бомонда » тринадцатой школы. Старшие мужчины – судмедэксперт Григорий Авдеевич и врач скорой помощи Юрий Григорьевич редко присоединялись к нашим репетициям, зато средний брат – прекрасный ударник Альберт был постоянным участником нашего импровизированного оркестра. Постоянной слушательницей и строгим, предвзятым критиком была их мама, тётя Ева, в прошлом – балерина Мариинского театра, тонкий знаток и ценитель музыки. Состав наш был странным: нормальные фоно и ударник, доморощенные гитары (семиструнные, акустические, ибо гавайские к тому времени уже канули в Лету, а электрические ещё только завоевывали право на существование, равно как и шестиструнки), количество которых постоянно менялось, баян или аккордеон, саксофон или труба, в зависимости от того, что считал более подходящим наш ас-духовик Вовка Шихет. Играл он проникновенно, мастерски сглаживая огрехи аккомпаниаторов. Гленн Миллер, Луи Амстронг, Бенни Гудмен бывали источниками вдохновения для творческих импровизаций. Не оставались без внимания и шедевры из репертуара оркестров Утёсова, Цфасмана, Скоморовского, являясь достойным поводом для проявления музыкального интеллекта. И вот в этом доме, в этом зале появлялась неразлучная пара – Ким Назаретов [5] и Юрий Балабанян. В те годы вряд ли вам бы удалось найти более остроумного и жизнеутверждающего человека в Нахичевани, чем Юра; и в дальнейшем, на протяжении ряда лет он был незаменимым конферансье оркестра своего знаменитого друга. Ну а Кима – он и останется Кимой, пока ещё жив хоть один свидетель яркой, как комета, творческой жизни этого замечательного человека и музыканта.
И вот придёт эта компания, нашумит, рассмешит всё наше общество, заставит проиграть те «шедевры», которыми мы гордились… А затем…
А затем за рояль садился Кима… Сейчас, с высоты возраста и житейского опыта, становится понятным, какой гражданский подвиг совершал этот изумительный музыкант, блестящий импровизатор, включаясь в наш мальчишеский оркестр. Причём умудрялся делать это так, что у пацанов не опускались руки от собственной убогости, а появлялись и желание и смелость «творить» далее. Во второй половине 60-х мы всей командой старались не пропустить ни одного вечера на «Мелодии»: и не ради танцев – танцевали мы все удивительно отвратительно, и не ради краткодистанционного контакта с противоположным полом, – с точки зрения современников наше сексуальное воспитание было совершенно дремучим, – а ради перерывов в танцевальной программе. Ведь именно тогда, когда оркестр уходил на перекур, за рояль брался Ким – и как! В сопровождении ударных, контрабаса и гитары творил чудеса! Именно эти минуты и были для нас «самой прекрасной музыкой».
Много воды утекло с тех пор. Но когда мне довелось услышать выступление джаз-оркестра музыкальной школы имени Кима Назаретова, когда Елисей – юный пианист, не достающий ногами до рояльных педалей, заставил мой древний организм греметь костями в такт его импровизациям, – я понял: жизнь замечательного Нахичеванского маэстро продолжается.
В том же доме, при тех же обстоятельствах благосклонная судьба подарила ещё одну встречу… Нередко на огонёк и на нестройные звуки заходил проживавший за углом ещё не почётный гражданин, не лауреат, но уже известный композитор, дирижёр и педагог Георгий Михайлович Балаев [6]. В эти годы преподавательскую деятельность он сочетал с регулярной концертной; его оркестр в кинотеатре «Россия» гремел далеко за пределами города и многие приходили не ради кино, а ради этого тридцатиминутного праздника музыки. А до открытия «России» эти праздники проходили с триумфом в кинотеатре «Спартак». И теперь вам уже не покажется странным, что наряду с «Муркой» и «Караваном», мой сосед и закадычный друг Виталик (да простит меня за столь фамильярное обращение железнодорожник, ныне заслуженный пенсионер Виталий Александрович Гарбузов) запросто мог исполнить почти весь теноровый репертуар из Кальмана, Легара, Штрауса, а то и арию Ленского.
***
Шумят, шумят старые тополя на залитых асфальтом улицах, летят-пролетают иномарки, взрывают тишину авиалайнеры, спешащие по своим и нашим делам… Но всё так же журчит и серебрится под восходящим солнцем Нахичеванская протока, всё так же качается наплавной мост на 29-й линии. Так что мои сентенции о текущей воде имеют под собой физическую, материальную основу.
Сменилась за тридцать-сорок лет не только вода в Дону. Изменилась жизнь: ценности, приоритеты, привязанности, оценки… Получили иную трактовку понятия чести, совести, любви, порядочности… Фраза «если ты умный – почему ты бедный» стала наиболее ходовой характеристикой сегодняшнего мышления.
В связи с этим посетили меня два предположения.
Ровное, бедное (сейчас бы сказали – нищенское) существование являлось наилучшим скрепляющим материалом для соседских микроколлективов (помните, как там у В. Высоцкого: «Все жили ровно так, система коридорная…»). Ведь действительно, кто первым, даже без твоей просьбы, приходил на помощь? Кто помогал на пепелищах, на похоронах, на стройках и свадьбах? Кто в отсутствие родителей, находящихся на работе, кормил вернувшихся из школы ребят, заодно раздавая подзатыльники за вовремя не спрятанный «бычок»? Конечно, соседи. К кому можно было пойти занять недостающий до зарплаты полтинник или полбулки хлеба, у кого можно одолжить лестницу или ножовку? Опять же у соседа. Кого народная молва рекомендовала выбирать в первую очередь? Соседа!
И вот в Нахичевани, как и в тысячах других провинциальных городах, наше поколение стало свидетелем торжества идей Петра Аркадьевича Столыпина по уничтожению «общины». Уничтожали её своим, доморощенным методом – построением социализма, но факт остаётся фактом: люди начали отдаляться друг от друга, прятаться в изолированных квартирах и за высокими заборами.
Дальше им был предложен мираж призрачного обогащения, предложен принцип «обмани соседа или он обманет тебя» (в первоисточнике – более смачное выражение)… И вот преуспели в этом настолько, что сегодня мы просто закрываем окна, когда под ними убивают человека.
И второе… Не припомню я, чтобы в нашем пролетарском (по сути, а не по названию) микрорайоне кого-нибудь репрессировали. Аресты, конечно, были, но носили они сугубо уголовный характер. Причиной их были 144–145-я и крайне редко 146-я статьи Уголовного кодекса, каравшие за кражу, грабёж и разбой. Это сегодня «блатные» несут в народ тюремную лирику с экранов и радиоприемников. В наши же годы проводником подобного фрондёрства была улица.. И что греха таить – она свое дело сделала: из двух-трёх десятков моих сверстников, проживавших по Рабкоровской, 23-й, 25-й, 27-й линиям до половины отправились на нары из-за призрачной блатной романтики. А некоторые и с голодухи… Но вот политических акций не припомню. Видимо, причина в том, что «община» не признавала доносов как средства сведения счетов. А «нет бумаги – нет человека». Да и оснований для зависти просто не было. «Все жили ровно так, система коридорная…».
Так вот, в этой пролетарской массе Нахичевани встречались крупнейшие бриллианты русской интеллигенции, звёзды первой величины, ставшие для нашего поколения путеводными. А привела к встречам с ними в первую очередь родная 13-я школа. В годы счастливого неведения о приметах неблагосклонности судьбы номер этот ни в коей мере не смущал её питомцев. Видимо, последнее обстоятельство и стало причиной того, что кое-кто со временем превратился в замечательных преподавателей, инженеров, докторов различных наук, профессоров, организаторов производства. Один из нас даже удосужился стать председателем Ростовского-на-Дону исполкома городского Совета Народных депутатов «последнего разгона» (да простит мне «лицейскую» манеру «тыкать» однокашнику уважаемый Юрий Борисович Погребщиков [7]. А фундаменты будущих успехов закладывались кирпичиками интеллекта, терпения и труда лучших…
Кто из нашего и нескольких последующих поколений не держал в руках сборника задач или учебника физики П. Г. Ковалёва [8] и М. Д. Хлияна? А мы, перейдя в десятый класс, попали в крепкие руки. Представьте себе среднего роста коренастого, вроде малоподвижного, однако в то же время удивительно быстрого и всё замечающего мужчину средних лет с волосами, припорошенными сединой. Зеркальный блеск ботинок, далеко не новый, но идеально отглаженный костюм и… изысканно вежливое обращение к ученицам! Конечно, мы и от наших предшественников слышали, что предстоит знакомство с далеко неординарным человеком, но такого!.. такого не ожидал никто. Ну скажите, пожалуйста, что общего у физики и литературы? Какое отношение закон Бойля-Мариотта имеет к чистоте носового платка или остроте складки на форменных брюках? (Да-да, было такое – шестнадцатилетние тинейджеры ходили в школьной форме, и это, в общем, никого не удивляло и не ущемляло). И вдруг в качестве иллюстрации к каким-то сиюминутным классным проблемам мы слышим удивительно созвучную строфу Пушкина или Тютчева. Или вместо переклички, обычно предшествующей началу урока, слышим: «Рыцари, прошу предъявить носовые платки!» Для особо забывчивых в лаборантской лежали щётки и крем для обуви. И сам учитель всегда мог служить примером: ботинки блестят, стрелками брюк можно порезаться, тщательно выбрит и пострижен. Прогрессирующие залысины на лбу открывали стертые шрамы, но темп и темперамент общения не давали времени на разглядывание и на размышления. В ходе ли опроса, напоминающего порой стендовую стрельбу, когда зачастую оценку ты получал уже на четвертой секунде ответа, в процессе ли изложения нового материала, где самые сложные физические процессы преподносились не просто доходчиво – к процессу изложения привлекался весь класс и категорически приветствовались работа мысли и блеск интеллекта, – Пётр Георгиевич никому не позволял расслабиться и довольствоваться ролью балласта.
 Особенно мы были поражены тем трепетно рыцарским отношением к Женщине. Вот уж к чему шестнадцатилетние балбесы оказались совершенно не готовыми – да и кто из нас мог додуматься до сопоставления соседки по парте с Татьяной Лариной или Джульеттой Капулетти? И главное: он не был равнодушным! Видимо, в этом и заключался главный секрет учителя. Внушительный «иконостас» на груди пиджака в праздники позволял предположить, что и сам Пётр Георгиевич неравнодушно прошёл Великую войну, но сам он уходил от воспоминаний, а мы довольствовались слухами о славном пути лётчика-истребителя, не пытаясь добыть истину из первоисточника…
Другое чудо (правда, совсем иного плана) ожидало нас на уроках словесности.
К тому времени, когда наш класс встретился с Елизаветой Петровной Чараевой (1907–1982), она была уже почти слепа. Не спасали ни толстенные очки, ни яркий свет. Может быть, в силу этого обстоятельства у неё была маленькая почасовая нагрузка, а мы, не бывшие ещё её учениками, не имели от старшеклассников достоверной информации о том, что нас ждёт. Более того – доходившие до нас слухи были весьма противоречивыми. Рассказывали о взрывном характере, об особенностях проведения уроков, об энциклопедических знаниях.
И вот первое свидание… Поразил прежде всего удивительно демократичный подход к «святому святых» – посещению уроков. С первой минуты нам было заявлено: если вы не любите родной язык и равнодушны к прелести великой литературы, мне вас не переделать! Но мешать остальным я не позволю.
 И дальше нас ожидали чудеса: Елизавета Петровна из глубин памяти извлекала удивительные стихи Гумилёва, Северянина, Белого, Ходасевича, разнообразя тем самым программу, лишённую в наши школьные годы даже Великого Сергея Рязанского.
Она без купюр осмеливалась цитировать литературно-политические диспуты 20-х годов, от неё мы впервые услышали о таких течениях, как символизм, имажинизм, о произведениях и авторах серебряного века. Негромкий хрипловатый голос не мешал «физикам» заниматься своими делами: готовиться к другим урокам, тихо развлекаться «морским боем» или «балдой», паны спортсмены могли бестрепетно исчезать, убегая на стадион; но зато те, кому небезразличны были родные литература и история, вознаграждались сторицей. Ибо где и кто мог рассказать о выступлении в Ростове Маяковского, о ростовских периодах жизни Веры Пановой и Мариетты Шагинян, которой Елизавета Петровна приходилась родственницей… Как я корю себя до сих пор за гомерическую лень мою, благодаря которой все эти рассказы остались лишь в памяти. А память человеческая – инструмент ненадёжный и спустя пятьдесят лет сохранила в душе ощущение чего-то воздушно-нежного, щемящего, как, по словам Хемингуэя, бывает после прочтения хорошей книги. Очень быстро в классе сформировался кружок истинных любителей слова, быстро объединившийся с такими же словолюбами старше и младше себя.
Позволю себе небольшое отступление. Сегодня, наслушавшись «ящика» и пообщавшись с «паблисом» на улице или в присутственных местах, остаётся лишь приятно удивиться тому «плюрализму», который царил в обществе и, в том числе, в столь чуткой его прослойке, как подростки. Ведь если вспомнить динамику развития постсоциалистического общества, то именно подростки вынесли нецензурную лексику на широкие просторы нашей жизни. Начиная, видимо, с 80-х, великий дух хамства рос вместе с подрастающими, но не растущими подростками и привёл сегодня к торжеству принципа «homo homini lupus est». Возможно, здесь спрятаны корни армейской дедовщины, циничного и откровенного садизма наших нуворишей, прекрасно охарактеризованных русской пословицей: «из грязи в князи». Видимо, здесь корни животного потребительства, руководящего многими сегодняшними поступками.
***
А пятьдесят лет назад мирно уживались «физики и лирики», из учеников и почитателей Елизаветы Петровны сформировались крупные руководители производства, учёные, педагоги, врачи. И уже покинув пенаты, большинство учеников не потеряли связей с любимой учительницей. Долгие годы в её миниатюрной квартирке в одноэтажном домике на 14-й линии, 10 собирались бывшие и настоящие ученики, которым хозяйка всегда искренне радовалась. Седые, туго стянутые на затылке волосы, толстенные линзы очков, постоянно дымившаяся в мундштуке сигарета «Новость» (сегодняшняя «Прима» или «Lucky Strike», разрезанная пополам), добродушно-приветливая улыбка и искреннее участие ко всем твоим бедам.
 Был ещё один магнит, притягивавший нас в эту обитель прекрасного: изумляющая как по объёму, так и по подбору книг библиотека… И если ты входил в число избранных, то мог получить любой томик на необходимый срок. И за десятилетие послешкольного общения я не помню случая, чтобы кто-нибудь не вернул книгу. Каюсь, грешен – не возвращал книги в библиотеки, друзьям… Но не вернуть книгу Елизавете Петровне – до этого унизиться было невозможно.
Давно её нет в живых, продана и перестроена родственниками часть дома на 14-й, затерялись в житейской круговерти следы её дочери, а всё равно: проезжая мимо – невольно бросишь взгляд на былое прибежище Музы и вздохнешь. И здорово бы было назвать именем Е. П. Чараевой библиотеку 13-й школы, к формированию читателей которой она в свое время приложила столько сил, души и таланта. И памятная доска на доме была бы кстати.
***
Блестящая плеяда педагогов, доставшаяся на нашу долю, сделала главное – зародила в юношеские души жажду познания. Причём интерес этот не ограничивался узким кругом специальных познаний. Просится на бумагу пример ещё двух нахичеванцев: Геннадия Александровича Гарбузова и Ивана Тарасовича Апикова. Судьба разбросала закадычных друзей географически, но не смогла разлучить интеллектуально. С младшим братом Геннадия мы выросли «с одного горшка» и я ежедневно мог наблюдать образ жизни десятиклассников. Впоследствии Геннадий Александрович стал секретарём парткома, зам. директора завода универсально-сборных приспособлений и технологической оснастки объединения «Ростсельмаш, а Иван Тарасович работал хирургом Батайской городской больницы.
Сегодня, сравнивая представителей того и сегодняшнего поколений, в первую очередь бросается в глаза их целеустремлённость, Конечно, не было у них телевизора, уставившись в который, можно прозевать жизнь. Очевидно, поэтому хватало времени на работу по дому и огороду, на спорт, на книги и постоянные споры. Ну кто из сегодняшних тинейджеров с одинаковой эрудицией сможет беседовать о Рерихе и постимпрессионистах, преимуществах шабрения перед шлифовкой, о сильных и слабых сторонах творчества Джеймса Олдриджа, блеске Татьяны Шмыги в «Фиалке Монмартра» и новинках астрономии? А они могли… И это заводило, подталкивало. Причём источниками информации были печатные издания или кино и радио. Это отступление – дань ностальгии эпохе современных энциклопедистов. Ничего не поделаешь – теряем мы интеллект и интеллигентность в процессе развития узкой специализации. Мы дошли до той черты оскотинения, что некоторое время тому назад на Платовском бульваре Новочеркасска из восьми опрошенных молодых людей, в том числе трёх курсантов, только один на вопрос:
– «Кто такой Лавр Георгиевич Корнилов ?»
Ответил:
– «по – моему какой-то генерал»…
Приплыли…
***
Возвращаясь к теме…
Иван Тарасович Апиков после окончания Ростовского мединститута послужил врачом отдельного отряда по борьбе с бандитизмом Восточной Сибири (кроме его рассказа, короткого, отрывистого, случайного и никогда больше не повторявшегося, я нигде и никогда не встречал упоминания о подобном формировании) и осел в Батайске, где наряду с Николаем Алексеевичем Ломовым [9] стал живой легендой. Тысячи прооперированных больных, десятки получивших путёвку в жизнь молодых врачей-хирургов – зримый след, оставленный Иваном Тарасовичем на донской земле.
***
Вот этот сонм Личностей и привел меня к специальности, которой отдано более полувека.
Несомненно, знакомство с медициной началось ранее – со слов матери, тёти, с примеров Николая Сергеевича Кречетова, который заведовал хирургическим отделением больницы Азово-Волго-Донского водного бассейна, и Ивана Григорьевича Дробышева, врача-отоларинголога той же больницы, а также публицистики и мемуаров Николая Михайловича Амосова, Фёдора Григорьевича Углова, чудесных книг Веры Пановой, братьев Вайнер…
Вот так извилистый фарватер жизни привёл меня в родной Ростовский государственный медицинский институт. И первое столкновение с его ректором – Юрием Дмитриевичем Рыжковым [10], похоже на анекдот, но стало краеугольным камнем моего профессионального становления.
Дело было так… Как медалист, я должен был сдавать один экзамен. В 1966 году – году двойного выпуска школ (одиннадцатых и десятых классов, – очередной идиотизм нашего министерства образования), а соответственно, и двойного конкурса, – это была химия. Предмет я любил и, смею заверить, немного знал. Свидетельством тому – успехи на нескольких олимпиадах. И вот беру билет и с радостью убеждаюсь: вопросы хорошо знакомы. Быстро расписываю формулы и занимаю место перед невысоким, коренастым, с заметной сединой экзаменатором. Не дал он мне полностью «изложиться» по первому вопросу, остановил мой «фонтан» по второму и… рассматривая мой конспект с формулами производства соды, вдруг спросил: «А существуют другие способы?»
Вопрос элементарный. И знал я, что другие способы имеются, но в тот момент как будто выключили интеллект – не могу сформулировать ни одного! А экзаменатор улыбается и молча смотрит… Холодея от ужаса и позора, выдавливаю из себя: «Да, существуют, но не имеют промышленного применения!»…
Немая сцена… Затем вдруг хохот, откровенный, заразительный! Отбирает экзаменатор у меня экзаменационный лист и сквозь смех произносит: « Иди – студент!»
Вот так, спустя сорок восемь лет, я вернулся в пенаты своих предков. Дело в том, что в былые годы, поднимаясь по переулку Посоховскому от Дона и перейдя через Большую Садовую, попадали на аллею больничного сквера, приводившую к воротам бывшей Николаевской больницы, а в моё время – Ростовского-на-Дону государственного медицинского института. Фотография этих ворот приводится Владимиром Сидоровым в «Энциклопедии старого Ростова и Нахичевани-на-Дону»; на заднем плане – трёхэтажное здание с башней, потерявшееся сегодня в тени учебно-лабораторного корпуса. А в 60-е годы прошлого столетия это здание в комплексе с воротами и расположенным между ними фонтаном формировал облик площади – визитной карточки больницы, а затем и института. Но уникален этот корпус не архитектурой или положением, а своей многофункциональной приспособленностью.
На первом этаже располагались приёмный покой и больничные вспомогательные службы, на втором – управление больницы и квартира главного врача Николая Васильевича Пожарийского, кстати – одного из главных «героев» переселения в Ростов Варшавского университета. А на третьем этаже проживали сотрудники больницы – ординаторы, фельдшеры, медицинские сёстры, служители. Вот там-то, на будущей кафедре неорганической химии, в лаборантской комнате до 1918 года проживала и семья Пчельниковых, рассказы старшего поколения которой лежат в основе настоящей информации. Так что с моим поступлением в мединститут жизненный круг замкнулся. Всё возвращается на круги своя. Изучая в своё время организацию медицинского образования в Соединённом Королевстве с обязательной ординатурой при крупных клиниках, я невольно хихикал: в родных отсталых пенатах это всё, оказывается, уже было!
И молодёжь училась, и на случай экстренной помощи персонал был под рукой, и на работу, по-видимому, никто не опаздывал (не знаю, правда, как тогда выглядели коммунальные платежи, но, со слов деда, жильё было для работников бесплатным).
Пчельниковы: (слева направо) сидят Фёдор Егорович, прадед автора, палатный служитель Николаевской городской больницы, Прасковья Фёдоровна, санитарка больницы; стоят Павел Михайлович, слесарь Главных Владикавказских железнодорожных мастерских, Алексей Михайлович, слесарь Ростовского водоканала. Фото из семейного альбома 1913–1914 гг.
В наши дни практика проживания сотрудников «на рабочем месте» ещё сохранялась до 70-х годов: в небольшой квартирке на кафедре нормальной анатомии обитали проф. Пётр Андреевич Соколов [11] с супругой Клеопатрой Феодосьевной, ассистентом той же кафедры.
И они были не одни. Многие профессора Варшавской школы доживали в стенах своих кафедр. Так, в маленькой квартирке над гаражом и архивом жил бессменный замдекана лечебно-профилактического факультета, доцент кафедры физики Евгений Михайлович Панов, непревзойдённый мастер формирования расписания, что представляло особую трудность с учётом дислокации кафедр по всему городу.
***
Студенческая жизнь началась шумно – но не со скальпеля, а с топора…
Каюсь, старинные деревья больничного сквера вырублены, распилены и вывезены нашими руками. Следом за ними ушли фонтан и ограда…
Кстати, об ограде: нашему поколению довелось пережить две взаимоисключающие тенденции: в 60-е годы убирали заборы вокруг парков, скверов, танцплощадок, учебных заведений… Через сорок лет эти, заклеймённые Ильфом и Петровым «камни преткновения» в жизни русских людей, начали, как грибы после дождя, возрождаться. Причём – в металле, с могучими воротами, капитальными контрольно-пропускными пунктами и лихими секьюрити. Вот уж, действительно, не поймёшь, кому верить: своим глазам или министру финансов, вещающему о дефиците бюджета? А может, всё дело в перепроизводстве металла и таким способом борьбы с безработицей? Тогда надо отдать пальму интеллектуального первенства американцам, в период великой депрессии покрывшим страну сетью хороших дорог.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Коновалов Георгий Ефимович (1913–1996) – инженер-конструктор, масложирового комбината «Рабочий», председатель исполкома городского Совета депутатов трудящихся г. Ростова-на-Дону. Почётный гражданин города Ростова-на-Дону (1996).
2. Маслов Александр Иванович (1941) – кандидат медицинских наук, доцент кафедры общей хирургии Ростовского государственного медицинского университета.
3. Ткаченко Николай Федотович (1935–2008) – партийный и хозяйственный деятель, председатель горисполкома, первый секретарь Гуковского горкома КПСС, заместитель председателя облисполкома, начальник областного управления снабжения и сбыта, начальник отдела цен облисполкома. Почётный гражданин города Гуково.
4. Багдыков Минас Георгиевич (1936), заслуженный врач РФ. Доцент кафедры хирургии усовершенствования врачей Ростовского государственного медицинского университета, краевед, автор многих исторических и этико-философских трудов.
5. Назаретов Ким Аведикович (1936–1993) – пианист, дирижёр, руководитель джаз-оркестра. В Ростовской консерватории имени С. В Рахманинова основал первую в СССР джазовую кафедру.
6. Балаев Георгий Михайлович (1923–2012) – композитор, заслуженный работник культуры РФ. Почётный гражданин города Ростова-на-Дону (2000).
7. Погребщиков Юрий Борисович (1945) – специалист в области менеджмента промышленности и антикризисного управления. Генеральный директор Ростовского завода ГПЗ-10 (1986–1991). Мэр Ростова-на-Дону (1991–1993). Президент Ассоциации приватизированных и частных предприятий Ростовской области (1993–1996). Директор Новочеркасского завода синтетических продуктов (1996–2002). С 2002 года живёт в США.
8. Ковалёв Пётр Георгиевич – доцент кафедры физики Ростовского педагогического института, долгие годы совмещавший эту работу с преподаванием в школе № 13 – С. П.
9. Ломов Николай Алексеевич (1932–1986), хирург, кандидат медицинских наук. Заслуженный врач РСФСР. Кавалер ордена Трудового Красного Знамени. Работал в городской больнице Батайска, с 1964 года — заведующий хирургическим отделением.
10. Рыжков Юрий Дмитриевич (1916–1983) – профессор, ректор Ростовского государственного медицинского университета (1964–1981), заведовал кафедрами неорганической и аналитической химии (1972–1977) и медицинской химии (1977–1983).
11. Соколов Пётр Андреевич (1900–1982) – профессор, заведующий кафедрой нормальной анатомии Ростовского медицинского института.
|