ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2005-й

Родионово-Несветайский район Ростовской области

ПИСАТЕЛЬ-НЕУДАЧНИК, ИЛИ ПОЕЗДКА В БОЛЬШУЮ КРЕПКУЮ

Слобода Большекрепинская Родионово-Несветайского района Ростовской области

Спустя три года после освобождения от крепостной зависимости, в 1844 г., Егор Михайлович Чехов из Воронежской губернии вместе с женой и младшим сыном Митрофаном переселился в Приазовье и вскоре устроился писцом в имение графа Ивана Матвеевича Платова, что в 70 верстах от Таганрога, в слободе Большая Крепкая. Грамотный, толковый, работящий, через некоторое время он уже был назначен управляющим. А потом по распоряжению графини Егор Михайлович переселился в деревню Княжая, по соседству, на должность управляющего имением ее дочери-княгини, изрядно запущенным, — поскольку ни князь, ни княгиня (получившая Княжую в приданое) жить там не пожелали.

О дедушке и бабушке, о барских землях на реке Крепкой братья Чеховы слышали много и часто от родителей. А потом и сами мальчики навещали деда. Целый день нужно было ехать на подводе донецкими степями, пересекая неглубокие балки, огибая невысокие холмы и курганы... Впечатления от поездок детской поры разбросаны по многим рассказам Антона Павловича Чехова, неторопливым, — пожалуй, даже замедленным, истомлённым, как путники, ленивые от разлитого по необозримым степным пространствам тягучего, неподвижного зноя.

«Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, рассказы про Зуя, Харцыза, генерала Иловайского, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, милый и ценный, никому не нужен», — писал Чехов на родину в 1898 г. городскому голове Иорданову.

Сейчас Антон Павлович написал бы то же самое... Донецкие степи не потеряли своей неброской, непоказной прелести, и по-прежнему каждая балочка, каждый холм, каждая речка здесь хранит какую-то старинную тайну, до разгадки которой вроде до сих пор нет дела беллетристам...

Бывшие земельные владения Платова на реке Крепкой входят теперь в территорию Родионово-Несветайского района Ростовской области, это северо-восточнее Таганрога. Не такие уж и дальние окрестности Ростова-на-Дону — а кажутся глухим, малообжитым, Богом забытым краем. Дрянные дорогие, редко тревожимые машинами, негусто разбитые селения, разделённые щедрыми вёрстами тишины — мокрых луговин, лихо наваленных бугров, неровной, безудержно размашистой степи... И — диву даёшься! — внутрирайонные рейсовые автобусы с недавнего времени отменены. Без собственного транспорта в том краю непросто...

Меня всегда тянет в такие затерянные уголки, душе они подчас могут рассказать больше, нежели подробные детали биографии художника. И отношение к нему становится глубже и сокровенней. Конечно, надёжнее средства передвижения, чем собственная машина, нет в российском захолустье; однако — каждому свое. В том, чтобы проделать весь путь на машине, мне всегда виделось что-то журналистское, поверхностное, не всегда уместное, зависимое... Где, как не в тесном рейсовом, услышишь местные новости, неповторимый говор... Чем больше преднамеренного комфорта, тем хуже для познания, — так, во всяком случае, обстоит дело для меня... Но на сей раз я не устоял перед комфортом. Мой приятель Андрей Илюхин, влюблённый в природу (особенно во всевозможные реки и озера), предложил мне съездить на Крепкую: недаром приобрёл себе полгода назад новенькие «Жигули» — первую в своей жизни собственную машину. Тут-то я и упросил его проделать тридцатикилометровый полукруг против часовой стрелки — от слободы Родионово-Несветайской до слияния Крепкой и Тузлова, где стоит Большая Крепкая слобода, по-нынешнему — Большекрепинская. Конечно, лучше было бы — по-чеховски, на подводе, сколь угодно долго. Но времена переменились...

Про некоторые «степные» рассказы Чехова говорят: этот навеян поездкой на хутор к Селивановым, этот — в усадебку Кравцовых... Верно, да не совсем. Первые впечатления всегда самые сильные, они и задают душевный настрой, они и остаются на всю жизнь; а последующие — лишь дополняют и углубляют их. Селиванов и Кравцов случились потом. Сначала был дед.

Впервые Антон побывал у него в гостях в одиннадцатилетнем возрасте вместе со старшим братом Александром. Егор Михайлович уже почти год как жил на новом месте, в деревней Княжей, после длительной размолвки с графиней Анной Степановной Платовой, сместившей его с должности управляющего. Весну и лето Егор Михайлович провёл в Таганроге у сына Митрофана, а осенью графиня соблаговолила вернуть Чехова к его обязанностям, позволив занять дом дочери и зятя. В богатых господских комнатах деду и бабке пришлось не по душе, и они рядышком выстроили себе хату в две комнатки — так оно привычнее. Жизнь пошла прежним чередом: тёплое время года старики Чеховы проводили в Княжей, а по окончании полевых работ уезжали в слободу Твердохлебово под Богучар, к дочери Александре.

«Самые, однако, яркие и благоуханные впечатления юности Чехова связаны не с Таганрогом, а с деревней Княжей, где он проводил летние месяцы у своего деда, управляющего имением графини Платовой, — вспоминал товарищ Чехова Пётр Сергеенко. — Сами по себе поездки из города в деревню (около 60 вёрст), то на лошадях, то на волах, в течение нескольких дней, с ночлегами под бархатным небом Украины, на душистых коврах свежего сена, — уже одни такие поездки — без старших и без тягостной опеки — должны были вносить в свободолюбивую душу высокоодарённого мальчика целые гаммы новых впечатлений».

Насколько сильны были эти впечатления, можно судить по чеховским рассказам. Например, в «Красавицах» Антон Павлович с теплом описывает поездку с дедом из Большой Крепкой в Ростов, которая, по словам старожилов села Большие Салы, где жила пятнадцатилетняя «красавица» Марта, состоялась в 1877 г. Напрямую же о дедушкиной деревне Чехов говорил в письме к А. С. Суворину от 29 августа 1888 г.: «В детстве, живя у дедушки в имении гр. Платова, я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипения и басовый волчкообразный звук, который издаётся паровиком в разгар работы, скрип колёс, ленивая походка волов, облака пыли, чёрные, потные лица полсотни человек — всё это врезалось в мою память как отче наш». Может быть, Чехов имел в виду другую свою поездку в Княжую — с матушкой и братьями в июле 1873-го... О пребывании у деда Антон Павлович вспоминал и в письме от 11-го марта 1886 г. к писателю-юмористу В. В. Билибину, сотруднику журнала «Осколки»:

«Ваша фамилия напоминает мне степной пожар. Когда-то во времена оны, будучи учеником V класса, я попал в имение графа Платова в Донской области. Управляющий этим имением Билибин, высокий брюнет, принял меня в гости и угостил обедом. (Помню суп засыпанный огурцами, начинёнными раковой фаршью.) После обеда, по свойственной всем гимназистам благоглупости, я, сытый и обласканный, запрыгал за спиной Билибина и показал ему язык, не соображая того, что он стоял перед зеркалом и видел мой фортель... Час спустя прибежали сказать, что горит степь... Билибин приказал подать коляску, и мы поехали... Не родственник ли он вам?»

Александр Павлович Чехов оставил живые, увлекательные, насыщенные анекдотическими деталями воспоминания о детстве своего знаменитого брата, главным героем которых невольно явился он сам. Их «назойливая литературность» иногда оставляет сомнение в точности рассказанного; но одно очевидно: Егора Михайловича любить было не за что. Грубоватый, мужиковатый, раздражительный, жадный до денег, мелочный, болезненно-экономный, к мужикам жестокий (хотя и сам-то из мужиков!) и рабски угодливый перед графиней... Даже приезд внуков не радовал его, а лишь давал повод ворчать и браниться. Сергеенко, правда, писал иное: «Приезд внуков всегда радовал гостеприимного старика», который «всячески баловал их, возил на беговых дрожках по полям». По части скупости с дедом могла поспорить бабушка Ефросинья Емельяновна.

Однако они жили не в бедности. И когда настали для семьи Павла Егоровича нелёгкие времена, его сыновей Ивана и Михаила отправили к дедушке в Княжую, чтобы, как потом вспоминал сам Михаил Павлович, «сократить количество едоков».

После смерти Ефросиньи Емельяновны Егор Михайлович не захотел доживать в одиночестве. Зимой 1878 г. он навестил родню в Таганроге, затем — в Москве и Калуге, и насовсем перебрался в Твердохлебово к дочери. На следующий год его не стало.

Не стало и платовских усадеб... И, кажется, время там остановилось, и какие события ни происходили — им не суждено было оживить этот укромный угол донской земли. Вот и дорога на Плато-Ивановку разбита настолько, что наша машина двигалась, наверное, ненамного быстрее телеги Егора Михайловича. Нас было трое — я, Игорь и его младшая дочь. Разойдясь с первой женой, Олесю он старательно опекал, и сейчас хотел, уединившись где-нибудь на природе, вразумить её и отвратить от необдуманного «романтического» шага: в шестнадцать лет чего не начудишь... А пока попросил меня рассказать о Егоре Михайловиче: как встретил внуков? Как мужики к нему относились? Игорь-то слышал эту историю от меня не раз, и я знал, что стараться нужно для Олеси. И, сославшись на впечатления Александра Павловича Чехова, в ту пору — подростка, я начал:

— В глазах бабушки Ефросиньи Саша и Антоша прочли досаду: мол, чёрт принёс! К борщу опоздали, — сказала, — если хотите, голубей подадут. Дворовая девчонка пожарила им двух хилых голубей и дала по ломтю хлеба. Дед кормил не лучше: хлеб, чай; ну, бабка ещё давала по горшку молока и всё тех же голубей. А внуки-то думали, что им обрадуются, пригреют их, накормят... Теперь только и мечтали: скорей бы домой. Пошли на речку — бабы бельё полощут; увидели ребят, заулыбались, завели разговор; а как узнали, что те к деду Егору приехали, вмиг переменились: ледяное молчание, отвернулись, только и сказала одна: идите своей дорогой... В деревне дети о деде не услышали ни одного доброго слова. Все его ненавидели! Однажды Егор Михайлович возвращался вечером домой. Кто-то поперёк дорожки натянул бечеву; дед упал, на него натянули мешок с мукой, связали, так и валялся, пока его не обнаружила Ефросинья Емельяновна. В другой раз, тоже исподтишка, вымазали голову смолой и вываляли в перьях; бабка потом долго скоблила — не могла смолу отскоблить...

В таком духе я рассказывал ещё минут пять. Андрей с подчёркнутым вниманием дослушал и, довольный, по-учительски, обратился к дочери:

— Скажи, мне, Олеся, что ты поняла из всего услышанного?

Олеся, тихая, скованная и ни разу не читавшая Чехова, старательно искала ответ:

— Я поняла... что дедушка был... жадный. Ну, ещё... жестокий. Внуков не любил.

Большего она сказать не могла, тогда Игорь обратился ко мне:

— Кто такой Александр Чехов? Чем он занимался? Он писатель?

— Да не то, чтобы писатель... Скорее, очеркист, публицист. Писал о чём угодно: о пожарном деле, о фотографии, психбольных, о пьянстве, даже ездил по островам Финского залива — присматривал место для колонии алкоголиков... Михаил Павлович Чехов вспоминал об Александре, что он страдал запоями, и в эти периоды особенно много писал; а потом сам же страдал от своих писаний... Ещё и рассказы, и романы пробовал сочинять ― в основном, на потребу публике.

— Значит — он был писателем-неудачником? — не унимался Андрей.

— Можно сказать, так...

Андрей торжествующе повернулся к дочери, случайно выехав на встречную полосу; впрочем, за всю дорогу мы не увидели почти ни одного автомобиля; да и всё было сейчас не важно, кроме вывода, который должна была усвоить Олеся:

— Во-первых, в деревне не могли так плохо кормить, тем более, родных детишек. Не верю! Во-вторых, бабы, которые полоскали бельё, не стали бы испытывать озлобление к детям, которые приехали в гости к деспоту, — они ведь понимают, что дети не виноваты. И, в-третьих, Александр Павлович поступил подло. Он предал свою родню. Смешал её с грязью. Каков бы ни был дед — хоть в десять раз хуже — он не должен был выставлять его на посмешище, смаковать его недостатки и пороки. Он мог бы обсуждать деда в своей семье, он мог бы рассказать о нём лучшим друзьям, — но только не выставлять на широкое обозрение: читайте, смейтесь, смотрите, каким чучелом был дед... Порочат свои корни только мелкие, бездарные люди. Не мог взять дарованием — брал дешёвыми приёмами, правильно: на потребу публике! Чтобы хоть как-то привлечь внимание к себе! Да и к Антону Павловичу примазался: чтобы на нём заработать известность! Заметь, Олеся: Антоша у него в рассказе где-то в тени, он почти рта не раскрывает: недоумок какой-то! А в результате — из кого получился великий писатель?

Возразить нечего... Я даже и не сказал, что в конце рассказа Александр Павлович риторически вопрошает себя: может быть, и не такими они были, дед и бабка, какими я их обрисовал? И сам ответил: «да они и на самом деле были лучше...» Слукавил Александр Чехов — не оправдался!

А за окнами лениво двигались голые поля, редкие древние курганы, и всё никак не приближались бугорки вдали, обещающие сменить, наконец, однообразный пейзаж... Мы и не заметили сразу, как под нами развернулась глубокая долина, которую преграждала непрерывная гряда холмов, то тут, то там разделённая балками; эти балки придавали холмам уютную упорядоченность и особую таинственность — ту, которую особенно остро ощущаешь в детстве, когда хочешь открыть неизведанные земли за семью морями; тогда и бугор кажется горой, и балка — ущельем.

Этого простора нам показалось слишком много на троих, слишком хорош он был даже для такого долгого и нескорого пути. И мы не могли оторваться от дивной картины — которая потому и появилась неожиданно, чтобы удивить, загипнотизировать, — пока не подпрыгнули на кочке.

— Мать честная! — Андрей с неодобрительным удивлением взглянул на дорогу. — Асфальт кончился. Бедная моя машина...

Грунтовка с ухабами медленно съезжала к деревеньке, которая одной улицей вытягивалась вдоль ещё невидимой, но угадываемой по зарослям тростника речке Крепкой. А справа от дороги опрокидывался обширный яблоневый сад — не иначе потомок платовского.

Где, как не здесь, могли стоять барский дом, конюшня, амбар, колодец с журавлём и голубятня на столбах, где как не здесь, был «небольшой тенистый и сравнительно небольшой садик, спускавшийся к речке». Сама слобода спряталась где-то в овраге», — писал о Княжей Александр Павлович. Если смотреть отсюда, действительно, оно так. Только слобода нынче носит исконное название — Плато-Ивановка.

«Журнал войсковой канцелярии» за 1805 г. сообщал, что Плато-Ивановка «основана около 1797 г. генерал-майором М. И. Платовым, с населением 15 душ крестьян в отдел для своего сына старшины Ивана Платова». О Матвее Ивановиче Платове хорошо известно как об атамане войска Донского и основателе последней по времени казачьей столицы — Новочеркасска. Меньше — об Иване Матвеевиче, участнике Отечественной войны 1812 г., наследнике отцовских имений в Екатеринославской губернии. Иван Платов был уволен со службы в 1820 г. по состоянию здоровья: однажды на охоте зацепил за ветку курок ружья — и выстрел повредил глаз и щёку. Платов стал редко показываться в светском обществе и много времени проводил в своих имениях, откуда иногда выписывал домашний скот в дар неимущим казакам.

Александр Чехов, говоря о своём первом знакомстве с имением на Крепкой, называет графиню Анну Степановну вдовой. Давно уже установлено, что тот его приезд с Антошей относится к лету 1871 г. Но, согласно документам, И. М. Платов умер в 1874 г. Значит — очередная путаница Александра Павловича? Впрочем, вдова в усадьбе в тот год была: дочь Ивана Матвеевича и Анны Степановны Марфа, владелица Княжей, носившая фамилию мужа — покойного князя Дмитрия Григорьевича Голицына.

Плато-ивановская улица показалась нам длинной только, наверное, потому, что ехать по ней пришлось осторожно: увы, дорога ничуть не стала лучше, и машину трясло. Всматриваясь в мирные, сонные, похожие друг на друга домики, я не заметил ничего примечательного, кроме «запорожской» хаты (козырёк крыши с резным карнизом опирается на столбы открытой галереи, приподнятой на фундаменте); такая же хата стояла за рекой — только заброшенная, пустая, в окружении какой-то дикой поросли. Последняя платовская старина, — напоминание о традициях первых украинцев-переселенцев... А где стояла некогда Успенская церковь, нам не смог сказать никто из здешних стариков.

Здесь, в Плато-Ивановке, Крепкая предстала во всей красе — бирюзовая от солнца, неторопливо-полноводная, чистая и неглубокая, если судить по свечению стелющихся по дну водорослей. Тростник, заботливо укрывавший берега, будто бы сдерживал размах реки, успокаивал её и сам направлял в необъятные поля. Селение продолжалось и по правобережью — пожалуй, основная его часть, более оживлённая и современная, и вдруг окончилось открытым полем, — будто Плато-Ивановка была недоразумением, нарушением прав природы, которой предопределено было царствовать здесь в тишине и безлюдьи, безгранично и вечно.

Дорога из насыпанного белого камня всё ближе и ближе подбиралась к высоким буграм, утыканным молодыми сосенками, и яростно дымила из-под нашей машины густой молочно-серой пылью. У подножья над речным обрывом мы остановились оглядеться.

На дорогу напирали крутые склоны холма, за нижней террасой взбирались на вершину весёлые сосенки; под нами выглядывали не успевшие спрятаться в камышах зеркальные речные лужицы, чуть дальше синела неподвижная заводь, открытая широкому плоскому лугу. А за рекой во все стороны разворачивалась молодо, светло зеленеющая степь, будто она сотворена только сейчас, и светились кое-где, как небывалые лампы, которые забыли утром выключить, редкие острова цветущего терновника. Ближе к горизонту непонятно откуда и куда протягивалась цепочка деревьев. Позади нас выстраивалась высокая гряда в складках балок, в которых декоративно белели и розовели узнаваемые коврики терновника; и робко выглядывала за низкими деревцами Плато-Ивановка. А впереди, нацелившись на гребень горы, покрытой густым сосновым лесом, ровно убегала серая дорога. Там, за гребнем, перегородившим горизонт, Большая Крепкая слобода; по этой дороге Саша и Антоша тайно бежали от деда в надежде оттуда с оказией вернуться домой, в Таганрог.

— Олеся, а ты не разочарована, что сюда приехала? — с явным любопытством обратился Андрей к дочери.

— Александру Павловичу эти места показались тоскливыми, — предупредил я Олесю. — Хотел «землю обетованную» увидеть.

— Пока что... всё очень красиво, — как слегка осмелевшая школьница, ответила Олеся. И на всякий случай добавила: — Может, дальше будет хуже?

Большая Крепкая появилась далеко не сразу; и появившись, долго медлила принять вид крупного селения: всё строились и строились друг за другом однообразные белёные домики, всё брели, один за другим, табуны коров, будто мы заехали на какую-то здоровенную ферму; куда-то в сторону завернула река, а справа шапками высились высокие бугры: так и прошли они караваном по всей слободе.

Она родилась на свет тоже благодаря Матвею Ивановичу Платову, и впервые упоминается в документах за 1799 год в связи с постройкой деревянного молитвенного дома — на средства того же Платова. Спустя тринадцать лет в слободе встала каменная Покровская церковь, в которой служил отец Андрей Васильевич Китайский. Здесь, в Большой Крепкой, в доме священника, 10 августа 1855 года, как вспоминает Михаил Павлович Чехов, Евгения Яковлевна «разрешилась от бремени первенцем — сыном Александром», Александром Павловичем Чеховым.

Мне рассказывали местное предание: в основание фундамента церкви были забиты дубовые столбы, поскольку трижды она уходила под землю. И ещё служил при ней звонарь, мастер вызванивать на колоколах гопак, на радость слободским танцорам... Церковь разобрали перед войной, и её последний священник отец Иван устроился в школу учителем труда. Школа располагалась в старинном доме с шестиколонным портиком. Это и был... платовский дом, впоследствии проданный барыней разбогатевшему крестьянину Григорию Ивановичу Мазаеву.

О Мазаевых в своём документальном рассказе «Слобода Крепкая» писал известный на Дону писатель Виталий Закруткин. «Дей Иванович Мазаев и его сыновья, братья и племянники носились по степи в фордовских автомобилях, травили зайцев борзыми и били по щекам Безусов и Ляшенок, Чепусовых и Затуливетровых (Закруткин называет имена первопоселенцев слободы). ...Однажды, в 1918 году, ворвался в слободу Крепкую карательный отряд белых под командой есаула Белецкого и Гаврилы Мазаева. Запороли тогда шомполами четырнадцать крепинцев, да на площади возле церкви повесили четырёх партизан... Заодно с ними Гаврила Мазаев повесил и своего родного брата Ивана Мазаева, который за день до этого, помолясь богу, предложил отдать все деньги и недвижимое имущество трудовому народу». Чем мог бы подтвердить эти слова Закруткин, уже не узнать: он давно почил...

После войны пострадавший от оккупации дом пошёл на камень для строительства райкома партии.

Однако слобода оживилась: улочки расходились вправо и влево, затенённые абрикосами, акациями, пирамидальными тополями. Стало меньше коров — больше людей; вот слева школа и дом для учителей (место, где стоял барский особняк), справа большой сквер; за акациями и ольхой сквозила огромной высоты стела в память о погибших в Великую Отечественную войну: там свыше ста лет украшала слободу Покровская церковь... Ничего, ничего не осталось от платовской усадьбы, от чеховского времени, только ландшафт...

За Большой Крепкой дорога сошла в долину реки Тузлов, только-только принявшей в себя воды Крепкой. Возвращаться домой будет не скучно: вон, снова, далеко справа, приближаются цепи холмов, не менее заманчивых и таинственных, чем на Крепкой...

«Ни одной красивой чёрточки, ни одного красивого выступа, на котором мог бы отдохнуть глаз; кругом — бесконечные поля», — вспомнил я слова Александра Чехова об окрестностях платовских владений. И уже без колебаний согласился с Андреем: да ведь, действительно, кроме своего «я» Александра Павловича ничего всерьёз не занимало; через своё «я», он не смог разглядеть ни людей, ни природы!

А что же писал Антон Павлович, какие воспоминания остались у него от поездок к дедушке? — спросил я себя, следуя логике Андрея. Ответ же знал наизусть, он содержался в письме Чехова к Иорданову: «Это фантастический край. Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней как дома, и знал там каждую балочку»...

Всё правильно: Александр Павлович Чехов — писатель-неудачник. Для того, чтобы стать настоящим писателем, требуется иное зрение.