ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2004-й

Азовский район Ростовской области

Э. А. СОКОЛЬСКИЙ

ПОРТ-КАТОН

Часть 2

Экономия Туркина

В селе Семибалки, справа от дороги из Азова в Порт-Катон, нельзя не приметить интересное кирпичное строение, поставленное на крепкий фундамент, — побеленное, с изломанной линией карниза на фасаде, с нехитрыми башенками-дымоходами, с волнистым фризом посредине. Тройные окна (каждую тройку объединяла широкая дуга наличника) дополняют его удивительное сходство с провинциальным железнодорожным вокзалом. Мне-то ясно было: дом остался от Шабельских. Но для чего он предназначен? Однажды я и поехал в Семибалки за ответом.

С погодой не повезло. В дороге грянул затяжной ливень; он будто стремился поскорее излиться, не давая себе передышки. Однако скоро я понял, что дождь никуда вовсе и не спешил — лишь утверждал свою власть, никого не выпуская на улицу.

Старинное здание ныне занимал магазин смешанных товаров. Продавщица подробно рассказала дорогу к «дому Туркина» (так называют в селе барский дом): наискосок по школьному двору, мимо школы, детсада, и по центральной до второго поворота.

Широкая улица, над которой, шурша дождем, колыхались пирамидальные тополя, была очень похожа на улицы и старого, и нового Маргаритова: все те же, далеко отступившие от дороги нескончаемые дома со ставнями, рядом с которыми насадили акации. Что ж, ведь и основано село в одно время с ними. Отличалось оно только обрывистыми берегами: их прорезали семь глубоких балок — по ним и назвали сначала урочище, потом и село.

Возникло оно у рыбного завода — вероятно, благодаря Мануилу Блазо, который перевел сюда крестьян из центральных российских губерний. Потом Семи-Балки с прилегающими землями Черкасовой Пустоши купил у потомков Блазо Павел Васильевич Шабельский. Его сын Катон Павлович в 1829-1830 годах поселил здесь свыше 200 душ крестьян из деревни Ушаковка Орловской губернии. А в 1863 году наследник семибалковской усадьбы полковник гвардии Николай Катонович Шабельский перевез сюда из-под Николаевки — другого своего имения, что ближе к Ейскому лиману, — тринадцать семей, уроженцев Харьковской губернии. В конце XIX века газета «Таганрогский вестник», рассказывая о Семи-Балках («широкие улицы», «чистенькие домики»), отмечала: «Прекрасно устроенная и содержимая усадьба помещика с ея причудливыми постройками, дополняет красоту села» [15]. Сам помещик бывал в усадьбе редко, доверив уход за нею своему арендатору, владельцу рыбного завода Туркину. И впоследствии, когда Семибалки перешли от Николая Катоновича к его сыну Павлу, роль управляющего исполнял Владимир Михайлович Туркин. Он же и обеспечивал крестьян хорошим заработком. Рыбаки в марте брали на заводе снасти в кредит, а в октябре сдавали улов по заранее оговоренной цене; зимой же промышляли для самих себя. Катера увозили товар в Таганрог, и завод получал высокую прибыль.

Однако не рыба, красная и белая, а хлеб определяли значение Семибалок. Свыше сотни каботажных судов и паровых барж из Таганрога подходили в период навигации к Семибалкам, чтобы загрузиться зерном, которое к ним подвозили на баркасах местные рабочие под наблюдением таможенного досмотрщика (тот вел учет груза и, согласно учету, таможня взыскивала с купцов сбор в пользу Таганрога). Зерно переправлялось в Германию и Грецию; не случайно инвентарь у Туркина был немецкий и греческий. Заработок «баркасники» получали достаточный, чтобы вдосталь погулять в трактире. О пристрастии рабочего люда к «хлебному вину», то есть водке, писали многие газеты того времени. Семибалки не отставали: сельский староста Петренко на вопрос известного донского краеведа Харитона Ивановича Попова о местных традициях и достопримечательностях отвечал, что «напитки употребляются днем и ночью в большом приеме до бесчувствия, пьют исключительно хлебное вино, это самый в данное время излюбленный и модный напиток, который употребляется безвременно при всяких благоприятных событиях, и последствия этого употребления отражаются на значительно печальных результатах» [16].

Кроме трактира, в селе имелись две торговые лавки и два постоялых двора с комнатами для приезжих (комнаты заполнялись, в основном, зимой, когда по замерзшему заливу многие шли в Семибалки на рыбную ловлю). В 1861 году по инициативе мирового посредника Павла Михайловича Хоментовского (владельца имения Захарьевка на левой стороне реки Кагальник) в селе открылась школа, в 1900-м появилась вторая, церковно-приходская (тот самый, примеченный мною дом у дороги, где я безуспешно пережидал дождь). И, конечно, стояла церковь — во имя Николая Угодника. Первая, деревянная, на каменном фундаменте, была построена еще Марией Блазо в 1797 г., а эта, каменная, на деньги вдовы коллежского асессора Глафиры Григорьевны Сарандинаки, в 1882-м, старую же разобрали и продали в хутор Головатый (село Головатовка).

Помимо рыбного завода, в Семибалках работали пять мельниц и маслобойня. В 1903 г. сельское общество обратилось в крестьянский поземельный банк сначала с просьбой о приобретении 900 десятин у соседнего помещика Николая Савельевича Метелева в селе Павло-Очаковка, а спустя три года — и 1000 с лишним десятин у генерал-майора Павла Николаевича Шабельского в Черкасовой пустоши. Просьбу уважили.

В 1912 году в селе открыли одноклассную школу, немногим позже — двухклассное училище, построенное Туркиным.

Главный дом усадьбы-экономии арендатора стоял спиной к саду, сад вытягивался над морским обрывом, под которым прятался рыбный завод; напротив фасада дома располагались кухни: в одной пекли белый хлеб, для хозяев, в другой — черный, для рабочих. В стороне можно было видеть длинные конюшни, сараи для коров и свиней; в некотором отдалении от моря — каретники, скотные базы, два хлебных амбара и контору управляющего (последние — рядом с теперешним Домом культуры). Грянул 1917 год, уже и Шабельских след давно простыл, а Туркин все жил здесь барином — однако, «свойским» барином: и женился-то на прислужнице, молодой и красивой крестьянке Анне Сердюк. В 24-м Туркина раскулачили, супругов угнали в ссылку. Старожилы рассказывали: Туркин появился в селе примерно в 1933 году, когда ему было около семидесяти, и вскоре его расстреляли… А потом разломали все хозяйственные постройки, в 37-м разобрали церковь, кресты свезли трактором на кладбище; на месте церкви — самом высоком в селе! — устроили стадион. Почему-то не тронули караулку…

Барский дом, который прозвали в народе «домом Туркина», так же удивительно сохранился, как и маргаритовский. Он старейший в Семибалках — стоит с 1879 года! (Эта дата все же нуждается в проверке). До 1956 года в нем проходили богослужения, после его сделали колхозным складом, и, когда хозяйство стало называться совхозом «Приморский», приспособили под главную контору. Теперь же вместо «совхоз» пишут «сельскохозяйственно-производственный комплекс», или СПК.

…Свежевыкрашенный в кремовый цвет, дом Туркина скрывался справа за высокими размашистыми тополями. На первом же плане выделялась крупная прямоугольная башня со сглаженными углами, глухая, если не считать трех-четырех окошек, — отсутствующие заменялись «ложными окнами», их так же обводили наличники с полукруглым завершением; и к башне этой будто был приставлен весь сложный корпус дома. Наиболее эффектно выглядел фасад: двухъярусная галерея, разделенная столбами-колоннами (на первом этаже они соединялись четырьмя арками), примыкала к правому крылу с полукруглой крышей, характерной для небольших провинциальных церквей. Вход отмечало парадное трехступенчатое крыльцо; задняя стена весело глядела на заснеженный сквер тесными оконцами, напоминая обсерваторию — наверное, не в последнюю очередь потому, что к дому крепилась высоченная антенна. Он больше походил на замок, современный маргаритовскому, — важный, казенный и суховатый при всей его причудливости.

…Через полгода, в январе, снежным нехолодным утром я снова навестил здание бывшей церковно-приходской школы — то есть магазин. Продавщица признала, что когда-то видела меня. — «Летом, — напомнил я, — про дом Туркина еще спрашивал. А сейчас в библиотеку собираюсь зайти: работает она у вас?» — «Работает! — и продавщица обнадежила еще больше: — Там есть и про историю села, я читала — интересно! Это все Валентина Сергеевна собирала, записывала. Она у нас человек необычный; заходит ко мне в магазин — и, я слышу, даже говорит по-особому — правильно, грамотно как-то, мы, сельские, так не говорим».

Библиотека, в которой, возможно, хранились еще какие-нибудь сведения о туркинской экономии, открывалась в два: было достаточно времени для прогулки. Теперь, зимой, сквозь лихо раскинутые вверх стволы тополей, замок проявился в полном объеме, и я невольно отметил, что башня его, плотная и грузноватая, до странности напоминает водонапорную. За домом лежал заснеженный сквер, ограниченный справа тесной аллеей кустистых желтых акаций, почти сомкнувших верхушки. За сквером был обрыв, а за ним — Таганрогский залив, по которому в эту пору давным-давно ходили в Семибалки окрестные рыбаки.

Азовское море зимой — заснеженная пустыня, «белое безмолвие»: идеально гладкая равнина, тонущая в далеком бледном тумане… Оно завораживает, как все величественно-необьятное, заколдованное в своем оглушительном молчании, в своей неземной пустынности.

Однако где-то на краю света, в недоступной дали, как бы наугад, но со странной целеустремленностью, еле двигались две точки (пока я не всмотрелся — они казались неподвижными), причем одна перемещалась быстрее другой. Я догадался: рыбак с собакой. Немного позже различил на горизонте и другие две-три точки — которые будто застыли на месте, но, тем не менее, неудержимо растворялись в белесой дымке. Полная тишина придавала всему этому характер бессмысленности. А спустя несколько минут передо мной возникла картина даже какая-то сюрреалистическая: с преувеличенной громкостью тарахтя мотором, по дну соседней глубокой балки примчался к морю мотоцикл с коляской, с разбегу заехал на лед, сделал несколько круговых виражей – и… покатил строгим курсом на горизонт. Я следил, как все замедленнее становится его ход, как, теряя очертания, все быстрее он обращается в точку, как неотвратимо гаснет звук мотора, и ждал: вот-вот развернется, одумается, нет — так и пропал за потусторонней пеленой.

За балкой откуда-то со двора, словно в микрофон, закрякали утки, раскидывая эхо по всему берегу.

Я и сам направился в море. Обрывы выстроились в сплошную линию, встал в полный рост выразительный замок, и тогда-то, в произвольно выбранной точке пустыни, на льду мелкого залива, промерзшего до самого дна, я разложил скромный обед, которым запасся, памятуя, что трактира в Семибалках уж нет… Но в чем-то сельские традиции я мог поддержать, и поддержал: к бутербродам приложил бутылку «хлебного вина». Правда, пришлось проявить непоследовательность — не доводить себя «до бесчувствия»: нужно было еще навестить библиотеку.

Она занимала обширную комнату в школьном здании. Вместо Валентины Сергеевны — молодая сотрудница Ольга Ивановна. Узнав, зачем я приехал, она оживилась: «Пойдемте к Валентине Сергеевне — она сегодня дома. Я столько не расскажу, сколько она сможет рассказать!». Взяв краеведческую папку, закрыв библиотеку, Ольга повела меня на Студенческую улицу — тем же, известным мне путем: улица Ленина, второй поворот направо… Зашли в угловой магазин, где я хотел купить коробку конфет — продавщица изобразила изумление: «Оля, где ты себе такого кавалера шикарного нашла?» — «У нас тут все примечают, — шепнула потом Ольга, — кто с кем прошел, кто куда зашел, — все на виду! — И о Валентине Сергеевне наспех рассказала: — Она — человек активный, по ее инициативе и хор в селе создан, и молельный дом открыт»…

Валентина Сергеевна, представительная сероглазая женщина лет пятидесяти, пригласила нас в дом, усадила за стол, пошурудила на кухне в поисках кастрюли с картофельным соусом, — и все быстро, деловито, сдержанно. То, о чем было записано в краеведческом альбоме, она знала назубок: сама много лет занималась поисками материалов по селу.

— Жила у нас Татьяна Ананьевна Глушенко, она четвертого года рождения; вспоминала, как шестнадцатилетней нянчила сына Туркина, Сергея, он примерно в двадцатом году родился. Она всю обстановку в доме Туркина помнила; говорила, что жил он скромно: в спальне, например, лишь кровать, стул и столик с графином стояли. Анна Степановна Сердюк в ссылке вышла замуж вторично за Григория Дворецкого, родила сыновей Феликса и Стаса, и дочь Инну, все они потом вернулись в наши края. А у Туркина было два брата и три сестры, жили в Таганроге.

Валентина Сергеевна рассказывала, а я краем глаза просматривал записи в альбоме. И вдруг прочитал: украинцы, которых Шабельский перевез из Николаевки, носили фамилии Луценко, Петренко, Майборода, Лесниченко, Ткаченко… А ведь Валентина Сергеевна по мужу — Лесниченко, и вот рядом, сам муж, Борис Васильевич, неторопливый, спокойный, немногословный, чем-то похожий на супругу. Значит, и сейчас я переживаю исторический момент! Тогда и уезжать можно с чистой душой: историей сегодня я подышал достаточно.

Выходной у Глафиры

Не единожды я раскрывал карту, смотрел на участок берега от Ейского лимана до Порт-Катона, и раздумывал: каким образом лучше добираться в те места? Способов всего два. Первый — из Порт-Катона — полями или берегом моря, совершенно безлюдными, если не считать хуторка Молчановка на полпути. Второй — через станицу Старощербиновскую (и Глафировка, и Шабельское в Щербиновском районе Краснодарского края).

Второй вариант оказался и потому хорош, что я познакомился со Старощербиновской станицей и подивился, как много в ней старины, не в пример соседним кубанским станицам Староминской и Кущевской! Старины этой хватило бы на уездный город: ансамбль зданий братьев Крикунов, дома казаков Ярошевича и Мальцева, помещиков Чамрая и Мотылевича, четыре училища, церковно-приходская школа, ссудо-сберегательное товарищество, мельница… Станица-заповедник, на котором она стоит, заросла тростником…

Автобусов на Шабельское в расписании значилось два, что было мне на руку: на первом, раннем, приеду в Глафировку, второй подбросит до Шабельского.

С ейской трассы автобус свернул совсем скоро и направился к плотине. Ейский лиман, и здесь полностью скрытый тростником, курился утренними испарениями; мы ехали словно среди северных болот. За плотиной появилось большое село Ейское Укрепление, оно выглядело чистым и уютным, как и следующая за ним Николаевка. Еще с десяток километров полей — и Глафировка: цветник перед правлением какого-то хозяйства.

В станичном музее мне говорили, что есть музей и в Глафировке, интересный и богатый, имя его хранителя Николай Иванович Новак. Но искать Новака в восемь утра все-таки рановато, лучше пока осмотреть село, выйти к морю.

Такого я еще ни в одном селе не видел… Улица, широкая, как бульвар, вся посыпанная ракушечной крошкой, демонстрировала собой идеальную чистоту; некоторые хозяйки заботливо подметали вдоль своих заборчиков – скорее, по ежедневной привычке, нежели по необходимости. И дворы прибранные, все в цветах и винограде. И улица — будто один, общий двор: посреди нее свободно, как в чьем-то саду, разбили длинные клумбы с маками и дельфиниумом. А деревьев насадили! — не только обычные здесь акации и вишни, но и туи, каштаны, ясени, тополя…

Соседние улицы поуже, потесней, уже без того раздолья цветников — но так же безупречно чисты, укромны, притягательны. Над крутым обрывом, с которого хорошо виднелись далекие домики Ейска по ту сторону лимана и остров Ейская Коса в открытом море, мы поговорили с местным на общие темы. «Чистота у вас», — произнес я напоследок, надеясь, что собеседник скажет что-то по этому поводу. «Да-а, следят, — подтвердил он. — И в Шабельском будешь — тоже порядок увидишь». — «А вот в Порт-Катоне уже не так», — продолжил я. — «О-о-о! Там заросли!» — махнул рукой глафировец.

Недалеко от правления СПК, по другую сторону дороги, за новым, безликим Домом культуры — безлюдный парк: заросшее высокой травой поле, то тут, то там — клены, липы, ели и туи и, как главное украшение, длинная каштановая аллея. За четырьмя ясенями — белый музейный дом. Старинное здание! Тех, «барских» времен! Каким чудом уцелело?

Поселение здесь, у Найденной (Глафировской) косы, возникло еще в конце XVIII века; первыми жителями, по всей видимости, были беглые крестьяне: позже купивший эти земли подполковник Казимир Иванович Норецкий перевез сюда крестьян из Курской губернии, а место назвал Глафировкой, по имени жены. От первого мужа, майора Саввы Романова, Глафира Васильевна имела двоих детей, и Казимир Иванович заботился о них как о родных; в приданое своей приемной дочери Надежде Саввичне Романовой он отписал свыше 5 тысяч десятин в Николаевке (старожилы говорили, что село получило название в память о рано умершем сыне Глафиры поручике Николае Романове). Замуж Надежда Саввична вышла за действительного статского советника Катона Павловича Шабельского. Так расширились владения одного из богатейших помещиков Приазовья.

В усадьбе Норецких, кроме главного дома, флигеля и сада, располагались амбар, сараи, ледники, конюшни, гумно, кузница, кирпичный завод; позже к ним прибавился заезжий двор и две кузницы временного дворового работника Василия Тагаева и крестьянина Ивана Мовы (последний вскоре устроил и ветряную мельницу) [17].

В 1841 году на средства помещика рядом с усадьбой выросла каменная, с деревянным куполом, церковь Ахтырской Божьей Матери; в ней Казимир Иванович поместил мощи 64 святых, полученные по наследству. За церковной площадью лежало село со своими пятью улицами, ширина которых, согласно Уставной грамоте Глафировки от 1841 года, составляла 6 сажен, что «служило немалым спасением при несчастных случаях от пожаров». «Распахивать, засаживать или раскапывать» улицы запрещалось [17].

Хозяйство Норецкого вряд ли можно было назвать образцовым, судя по тому, что управляющий имением жаловался: с 30 июня по первое августа крестьяне пропустили 875 рабочих дней, а если и пахали, то «неимоверно нерадиво, земля лишь только прикрывается бороздками сохи»…

Мировой приговор от 29 марта 1864 года называет Норецкого уже бывшим владельцем усадьбы. И Глафировка, и урочище Водяная балка (в трех верстах) по его душезавещанию перешли к дочери Надежды Саввичны Романовой и Катона Павловича Шабельского Варваре. Вскоре Казимир Иванович умер.

Хозяином Глафировки значился муж Варвары Катоновны генерал-майор свиты Его Величества граф Сергей Александрович Апраксин. Управление усадьбой он поручил частному землевладельцу, овцеводу Федору Егоровичу Шрамму, а часть земли сдал в аренду хлеботорговцу Эдуарду (Евграфу) Тернеру. И тот неподалеку от усадьбы выстроил себе дом. Глафировка стала еще одним пунктом хлеботорговли на Азовском море. Ну и, конечно, был рыбный завод, — его устроил на косе в 1864 году купец Грибанов (в то время в изобилии водились осетры, белуга и севрюга). Кроме того, действовали два маслобойных завода и семь мельниц. А на Водяной балке работал кирпичный завод, он принадлежал арендатору Петераки; при заводе были хлебные амбары и деревянная пристань (в 1902 году Петераки выселили из Водяной балки за притеснения крестьян).

Когда в 1891 году в селе открылось Александровское одноклассное училище, его попечителем стал Тернер. В апреле 1893 года он умер, и на хозяйстве осталась сестра Сарра Евграфовна. Приговором сельского общества попечителем училища назначили ее.

К началу ХХ века в Глафировке начитывалось уже свыше 500 дворов, появились волостное и сельское правления, церковно-приходская школа, торговали два магазина и винная лавка.

А жизнь становилась все беспокойнее. Газета «Донские областные ведомости» однажды в 1907 году за подписью «Д.» принесла такую весть:

«12 июля, во двор наследников английско-подданного Эдуарда Тернер, занимающихся ссыпкою хлеба, ворвалась шайка неизвестных грабителей, в числе 18 человек, вооруженных револьверами, и, оцепив сидевшую в этом дворе за ужином семью Тернер, с криками: «вы арестованы, руки вверх», стали обыскивать всех присутствовавших, вынимая из карманов часы и др. вещи. Окончив обыск, грабители под конвоем ввели все семейство, состоящее из двух женщин и детей, в комнату и потребовали выдачи добровольно 6.000 руб. денег или же ключ от кассы. Напуганная хозяйка дома Сарра Тернер, под угрозою приставленных револьверов, сама отдала принадлежащия ей деньги, всего в сумме 490 руб. В то же время, как одна часть грабителей хозяйничала в доме, другая — охранявшая вход, с целью напугать, открыла стрельбу, которая была услышана в доме местного священника. Заподозрев ограбление, последний приказал церковному сторожу бить в набат, а грабители, видя, что их присутствие обнаружено, бежали, отстреливаясь, причем одним из выстрелов был ранен работник Тернера, кр. Иван Григорьев, отправленный в ейскую городскую больницу.

Из преступников никто не задержан. Всего денег и ценных вещей похищено ими на сумму 931 рубль.

Произведенным дознанием выяснено, что около 6 час. вечера, 11 июля, два неизвестных, воспользовавшись стоявшим на рейде свободным барказом, в отсутствии хозяина его, кр. Ф. Новака, отправились на этом барказе в г. Ейск и, собрав там около 18 человек, возвратились в село Глафировку в 11 час. ночи.

В участии ограбления семейства Тернер подозревается один из местных жителей, кр. К. Зубков. Последний скрылся» [18].

…Революция смела следы и хозяев, и арендаторов: осталась церковь — но и до нее в 1939 году добралась новая власть. Как же проглядели этот старый дом? Будто и ничего особенного: длинный, прямоугольный, стандартные окна без украшений, большая шиферная крыша; но — стародавняя гармония налицо; да и ложные окна на торце выдают почтенный возраст. Два контрфорса по сторонам и входная пристройка, надо полагать, появились уже в советское время.

На большой поляне косил траву мужчина лет шестидесяти с короткими седыми волосами, крепкий и, судя по неторопливым уверенным движениям, домовитый, основательный. Я догадался: Новак.

Он встретил меня спокойно и серьезно — видно, в обычной своей манере. Так и казалось: лишенный сентиментальности, ко всему он подходил с практической точки зрения и принимался за дело упорно и умело. Однако (я это предчувствовал, и предчувствия оправдались) трепет перед историей у него был, просто внешне не выражался.

— Это здание все время принадлежало колхозу, и до сих пор так, — рассказывал Николай Иванович. – Колхоз назывался сначала «Глафировским», потом — имени Кирова, а сейчас он уже СПК. С тридцатых годов по семьдесят второй в доме была школа, а потом комбинат бытового обслуживания. В девяностые его решили разобрать, чтобы котельную для гаражей на его месте построить. А я в колхозе художником работал, да и сейчас состою в штате, делаю понемногу разные заказы… Так вот, захотели сломать дом, а я воспротивился: не жалко вам, дому сколько лет, это же история! Его и под музей можно приспособить! Ну, мне и говорят: если по силам тебе этим заниматься — занимайся. Стал я делать ремонт — кое-кто, конечно, помогал, но, в общем, на свои силы рассчитывал. Пришлось и перегородки ломать — школа их тут понастроила для классов. Начал понемногу экспонаты собирать; мальчишки что-то приносили — то гильзу найдут, то старую копейку. Кое-что осталось у стариков в домах. Сейчас я открою, зайдем, увидишь, чем богаты…

— А что, все-таки, это за дом? — спросил я. — Для господского он слишком прост.

— Трудно сказать, может, флигель, я-то застал только его, других построек не видел. — Николай Иванович оперся на косу и сощурился, будто припоминая что-то. – Старики рассказывали, что у графини было пять спален, — может быть, все они в том доме, кто знает. А после смерти хозяев в нем жил священник Александр Митрофанович Попов, он служил до двадцать второго года — почти сорок лет. Еще был он законоучителем в школе. Дом этот у него потом отобрали, он доживал в другом домике, рядом, и умер там в двадцать девятом году.

В комнатах музея экспонатам было тесно… Я не уставал поражаться: откуда столько? И старался запомнить хотя бы часть из того, что увидел: токарный станок Александра Митрофановича Попова, два зеркала Глафиры Васильевны, деревянный столик и швейная машинка «Афрана» из дома Тернеров (до 1917 года они пылились в сельсовете), древние черепки, старинные деньги, якоря, турецкие ядра, самодельные гвозди, неисчислимые орудия труда и предметы быта (в том числе самовары, прялки, кудельки, зеркала, огромный сундук), торговые принадлежности, ключ от Ахтырской церкви, попорченные, но все еще четкие иконы (запомнилась местная, запечатлевшая трех родичей-глафировцев), деловые бумаги батюшки, найденные на чердаке, дореволюционные фотографии селян… В одной из комнат, где висел ковер над деревянной кроватью, сохранилась на потолке лепнина, в стене торчал крюк — наверное, для люльки. Были в комнатах и произведения Новака: картины с видами глафировской церкви и других уголков села, огромное полотно, почти диорама, на котором уместились и Азовское море, и вся Глафировка; интерьер крестьянской комнаты; «пещера первобытного человека» с макетами наших далеких предков у костра, который эффектно зажигался красной лампочкой, и «подводный мир» (Николай Иванович включил вставленный в «бассейн» вентилятор, и «рыбы» дружно зашевелились).

Ну и, как полагается, была комната, посвященная Великой Отечественной войне: художник ни о чем не забыл!

Николай Иванович прибирал в музее, а я пошел за дом осматривать помещичьи кирпичные амбары из светло-коричневого кирпича (которым, кстати, выложены и старинные здания в Старощербиновской), теперь — хранилища СПК имени Кирова, и — тоже невероятно как уцелевший — дом Тернера за парком у дороги (ныне владение СПК), удивительно похожий на дом графини, со странными квадратными нишами под карнизом фасада, и в них, словно оттиск родового знака, выпуклые, непонятные мне крестообразные эмблемки.

Новак немного проводил меня по парку, словно желая продлить пусть небольшое, но доброе, полезное дело, которое он сделал для меня… И здесь-то, в тишине забытого всеми парка, я вдруг вспомнил, о чем хотел спросить именно его, Николая Ивановича: почему в Глафировке такая чистота?

Ответ меня сразил.

— А все это заведено еще Глафирой. По субботам и воскресеньям она ездила по селу, и если где примечала непорядок, вызывала приказчика, чтоб сделал хозяевам внушение: убирайте грязь. А не действовало внушение — хозяев приказывала сечь.

Я потом долго думал — правда ли это? Или красивый вымысел? Однако всегда приходил к одному выводу: роль личности в истории еще никто не отменял.

Ошибка ходока

Наконец, и Шабельское! Длинный сквер-цветник, большая площадь перед администрацией, украшенная елями, соснами, туями, ясенями, ниже бывшее правление колхоза (с колоннами и треугольным фронтоном), частные дома, начало бульвара и спуск в приморскую низину. Людей почти нет.

Здесь, на Сазальницкой косе, обер-провиантмейстеру крепости Дмитрия Ростовского, премьер-майору, позже — подполковнику Дмитрию Васильевичу Змиеву принадлежало свыше пяти десятин, остальные владения находились по левому берегу реки Кагальник [19]. У косы помещик основал сельцо Сазальник (название косы, а потом и села, произошло от имени ручья Сазанлык, что значит «Сазанья речка»), построил себе деревянный дом, разбил фруктовый сад, основал у села заводы для рыбной ловли и две ветряные мельницы. В экономическом описании имения значились озеро Долгое, овраги Просяной и Горючий, «лес бузиновый и терновый», в котором «бывают звери: волки, лисицы и зайцы» [20]. Крестьяне промышляли хлебопашеством; женщины, помимо работ, занимались рукоделием. Согласно переписи 1784 года, село насчитывало 96 дворов и свыше 800 душ крестьян. 30 апреля 1797 года Змиев получил от Екатеринославской консистории разрешение на строительство церкви во имя Николая Чудотворца. Строительство завершили через три года, и с той поры сельцо стало называться Николаевкой.

Через три года после смерти Змиева, в 1811 году, землю на косе купил Павел Васильевич Шабельский [21]. О том, каким образом Николаевка перешла к Шабельским, есть увлекательное местное сказание. Документально его подтвердить невозможно.

Дмитрий Васильевич завещал крестьянам похоронить его у церкви, а жену Аграфену Ипполитовну, когда настанет и ее час, положить рядом; и уплатить долги по векселям в Ростовское казначейство. После этого крестьянам перейдет все его движимое и недвижимое имущество, и они станут вольными.

В Ростов снарядили ходока Г. Ф. Калмыкова. Добравшись пешком до уездного центра, Калмыков нашел казначейство и там встретил чиновника, помещика Харьковской губернии Катона Павловича Шабельского. Тот проявил внимание к ходоку и любезно пообещал уладить дело с бумагами.

Однако поступил иначе. В нотариальной конторе он оформил завещание на свое имя, и через некоторое время в качестве барина появился в Николаевке с приказчиком и управляющим (последнего звали Исаак Шлоймович Фломейбойм). Отдав распоряжения, Шабельский уехал и здесь почти уже не появлялся, предпочитая проводить время в своих харьковских имениях, хотя и «подарил» ростовскому свое имя.

У легенды, по крайней мере, две неточности: жену Змиева на самом деле звали Еленой Петровной Пеленкиной; а Катон Павлович ко времени приобретения сазальницкого имения был еще младенцем. Может, это Павел Васильевич оказался таким коварным?

Новый, теперь уже каменный храм на сей раз во имя Всех Святых, возвели в местечке Шабельск на деньги Павла Васильевича, но, увы, только после его смерти, в 1848 г. [22]. Хозяином на Сазальнике стал Катон Павлович. О его нраве говорить трудно: всю власть взял на себя приказчик, который в письме от 27 июля 1861 года сообщал предводителю дворянства ростовского уезда, что временнообязанные крестьяне «не все выходят к господским работам, а вышедшие очень лениво работают и гораздо раньше захода солнца оставляют работу, другие, не достигнув еще пятидесяти пяти лет, отказываются от барщины…» [23]. После чего виновников наказали двадцатью ударами розог. Судя по документу от 30 июля того же года, наказание не успокоило крестьян: в Шабельское для усмирения крестьянских волнений направили роту Кавказского резервного линейного второго батальона…

Согласно списку землевладельцев Ростовского уезда, составленного в 1871 году, местечком Шабельск владели уже сорокавосьмилетний Помпей Катонович и сорокалетний Николай Катонович. Хозяйством по-прежнему заведовал приказчик. Документы отмечают: в имении двадцать семь улучшенных орудий, две машины, свыше ста волов, двадцать лошадей, коровы и прочий скот. Имение заложено в Харьковский земельный банк — обычная «помещичья практика»… [24].

С приказчиками крестьянам не везло, прадеды сохранили память о некоем Кузнецове, особенно жестоком. Неудивительно, что волнения 1905 года заметно отразились на усадьбе. Ноябрьским вечером около полторы сотни крестьян растащили деревянную ограду (лес на юге ценился дорого) и содержимое сарая, повырубили сад. Прошел день, и глухой ночью они снова пришли в усадьбу и подожгли амбар. Похозяйничали в барских строениях [25]. Усадьбе осталось жить немного…

К революции в селе уже работали волостное и сельское правления, народное училище, церковно-приходская школа, четыре маслозавода, паровая и шесть ветряных мельниц. Справной стояла деревянная часовня, не говоря уже о церкви — детище Павла Васильевича Шабельского, красавице с цветными стеклами; звон ее колоколов слышали даже в Порт-Катоне. Сельчане не понимали: зачем разрушать? — лучше бы уж приспособили под что-нибудь. Нет, разрушили, незадолго до войны… А часовню взорвали. Очевидцы рассказывали: с первого взрыва она лишь наклонилась…

В Глафировке у меня мелькнула мысль: может быть, и Шабельское — такое же красивое село? Оказалось же — буднично как-то, не столь уютно, без того экзотически-курортного оттенка, что в Глафировке (хотя здесь — местный курорт: иловая грязь озера Долгое лечебна), улицы прибраны, посыпаны крошкой, но без цветников… Я счел, что лучшее место для гуляний — все-таки бульвар; особенно красив примыкающий к нему школьный двор с аллеями зеленых и голубых елей, приятно и в каштановом парке, разбитом на месте церкви.

Библиотека — в Доме культуры, и поднялся в библиотеку. Две работницы немного удивились моей просьбе и, подумав, вынесли «краеведческий альбом»: «может, это вам подойдет». Кроме той легенды о Шабельских — ничего… Попутно работницы интересовались мною. Они же и объяснили, как уехать в Молчановку (я надеялся сократить себе путь до Порт-Катона): в полпятого — рабочий автобус на какой-то полеводческий пункт. На том разговор и окончился. Только потом та, что постарше, Наталья Николаевна, еще спросила: «вы посидите минут десять?» — и ушла, взяв свой велосипед. Вернулась — и положила передо мной пластмассовое корытце с картофельным пюре, котлетами, кулек с пирожками и банку компота: «у нас поминки были, мы еды наготовили — ешьте, а то вам и поесть некогда, не стесняйтесь — прямо на столе и раскладывайтесь!»

Затем Наталья Николаевна повела меня в музей (поскольку хранила ключи от него) — вкруговую, через парк и еще какими-то задворками: я попросил показать самое старое здание в селе — церковно-приходскую школу, единственное, что осталось от помещичьих времен. Школа напоминала старощербиновские дома: длинная, светлокирпичная, с нишами под окнами и карнизом; на фризе четко различались цифры: 1909.

Может быть, восстановят церковь — на том же, старом месте, — говорила по дороге Наталья Николаевна. — Наш председатель колхоза обещал, Слесаренко Юрий Алексеевич; и брат его Игорь Алексеевич тоже собирается помочь.

Я, конечно, не обошел вниманием чистоту улиц.

— Побирашко, это бывший председатель колхоза, запрещал тракторам ездить по селу в мокрую погоду. Порядка добивался, и хорошего много сделал… Колхоз наш «Приморский» называется, — да, вы правы, теперь не колхоз, а СПК.

Мы как-то выбрались на край школьного двора. Отсюда, с обрыва, открывался удачный вид на обширную низину, довольно унылую, на безрадостное серое озеро Долгое и такое же серое, плоское Азовское море. Солнце давно спряталось, от того, видно, и пейзаж казался особенно монотонным.

В центральном сквере Наталья Николаевна без опаски оставила велосипед, и мы зашли в новое, низкое здание музея. Он, в основном, представлял земляков-героев Великой Отечественной и послевоенный период. Помещение не вентилировалось, из-за чего цвель уже успела погубить много фотографий.

Прощаясь с селом, я подумал: носит имя хозяев, а следов-то их и не осталось… Но тут же поправил себя: да ведь название — прекрасный след, своего рода нерушимый памятник Шабельским. Поклон тебе, Г. Ф. Калмыков!

Возвращение в Порт-Катон

Рабочий автобус подвез меня до поворота на Молчановку. Два часа пешего ходу грунтовыми дорогами среди посевных полей Краснодарского края, мимо охотзаказников Ростовской области, — и я не поверил сначала, что вижу Порт-Катон, когда распахнулась зеленая низина с робкими домиками вдали, и за ней ровная, словно по линейке, бледно-серая, как сон, полоса моря.

…Быстро собирались сумерки. Мы втроем тихой мирной семьей сидели за столиком под виноградом — я, тетя Лида и дядя Саша. Тетя Лида все подливала мне кофе, и я, не большой его любитель, сегодня пил с редким удовольствием. Виноградная листва усиливала мрак во дворе. Вокруг все замолкло — не городской тишиной, усталой и напряженной, а деревенской — мягкой, глубокой, бесконечной. Казалось, море совсем близко подошло к нашему двору и принесло эту тишину... Что-то зашуршало, все беспокойнее, все торопливее, все назойливее, и бесцеремонно, упреждающе, назидательно — шлеп! — капля на клеенку, шлеп! — капля на ладонь, на плечо, на лоб… Я не смог сдержать счастливой улыбки: спасибо, дождь, не подвел меня в дороге, теперь лей, пока не надоест — я уже дома…

ПРИМЕЧАНИЯ

1. ЦГАДА. Ф. 248. Оп. 50. Д. 5958. Л. 258.
2. ГАХО. Ф. 247. Оп. 2. Д. 906. Л. 7-8.
3. Русский биографический словарь : Чаадаев — Швитков / под ред. Ф. А. Витберга. — М., 2000. — С. 465.
4. ГАХО. Ф. 40. Оп. 36. Д. 433. Л. 1-2.
5. ГАХО. Ф. 40. Оп. 38. Д. 1387. Л. 1-13.
6. Сборник статистических сведений по Екатеринославской губернии. — Екатеринослав, 1884. — Т. 1. — С. 51.
7. Филевский П. П. История города Таганрога. — М., 1898 (Таганрог, репринт. 1996). — С. 354-355.
8. Очерки истории Азова. — Азов, 2000. — Вып. 5.
9. Таганрог. вестн. — 1890. — № 69.
10. ГАРО. Ф. 213. Оп. 1. Д. 15308. Л. 10.
11. ГАРО. Ф. 99. Оп. 1. Д. 102, св. 7.
12. ГАХО. Ф. 4. Оп. 114. Д. 129. Л. 1-5.
13. Писарев В. Ликвидация крепостного права в Приазовье. — Ростов н/Д; М., 1924. — С. 35.
14. Мардарьян Н. Николай Маргаритович Сарандинаки // Записки Ростовского-на-Дону общества истории, древностей и природы. — Т. 1. — С. 236-237.
15. Таганрог. вестн. — 1890. — № 46.
16. Архив библиотеки с. Высочино Азовского р-на.
17. Енина И. А. Из истории села Глафировки // Донские древности. — Азов, 1994. — Вып. 2. — С. 152.
18. Донские областные ведомости. — 1907. — № 160.
19. ГАРО. Ф. 213. Оп. 1. Д. 15308. — Л. 14-15 об.
20. ГАРО. Ф. 289. Оп. 1 доп. Д. 36.
21. ГАРО. Ф. 697. Оп. 2. Д. 77. — Л. 171-179.
22. ГАРО. Ф. 99. Оп. 1. Д. 12. — Л. 10.
23. ГАРО. Ф. 99. Оп. 1. Д. 11. — Л. 61 об.
24. ГАРО. Ф. 99. Оп. 1. Д. 181. — Л. 62.
25. ГАРО. Ф. 829. Оп. 1. Д. 39. — Л. 12.

См. также: Порт-Катон. Часть 1