Записки о Солженицыне
Пятого октября 67-го г. достал из почтового ящика письмо без обратного адреса на конверте. Прежде чем разорвать, секунду помедлил – от кого бы. Почерк некрупный, ясный, но не каллиграфический. Первая же строчка удивила меня каким-то скрытым в ней оповестительным звоном: «Я – в Ростове. Хотел повидаться с Вами... Если у Вас есть телефон...» И подпись, которая меня ослепила, – Солженицын. К сорока годам способность потрясаться притупляется, а тут мгновенное потрясение. Орал как сумасшедший, когда читал жене письмо: Тотчас же стал собираться – отправился разыскивать Солженицына по адресу, который он указал так: «Фроловым для А. И.». На остановке не мог дождаться трамвая, пошел пешком до следующей. В трамвае все еще волновался и вдруг подумал, не розыгрыш ли это. Но подумал мимолетно - никто из моих знакомых не стал бы шутить именем Солженицына, очень это серьезное имя. И еще нелепая и странная мысль мелькнула (однако из тех, которые так и витают в воздухе) – не провокация ли. Вспомнился портрет Солженицына – вырезанный из «Роман-газеты», он стоит на книжном шкафчике Л. Г. – каторжное, обтянутое кожей, больное лицо. У меня плохая память на портреты великих людей, я их легко забываю и путаю. А тут все вспомнилось в деталях. Десятки раз я смотрел на портрет совершенно равнодушно, не всматриваясь, – Солженицын был от меня так же далек, как любой классик. Я знал все его печатные и половину неопубликованных вещей, но лицо его меня не очень интересовало. К тому же на этом портрете оно не казалось очень симпатичным: каторжное и очень суровое. Каторжное не только страдальчески, но и ожесточенное каторгой, суровое, даже как будто жестокое. В общем, все, что говорило о каторге, было на этом лице.
На Красноармейской проверил, в какую сторону идут номера домов, и пошел. Квартала через два оказался перед новым пятиэтажным кирпичным домом, вокруг которого еще сохранились следы недавно сломанного забора, окружавшего строительство. С фасада – гастроном, какие-то бытовые службы, вход в парадные со стороны двора. В парадном чем выше поднимался, тем более усиливался запах новой краски. На третьем этаже позвонил. За дверью мне послышались осторожные шаги. Они приблизились к двери и еще на несколько мгновений задержались. Потом дверь открылась. Я уже готовился увидеть самого Александра Исаевича – только он, оставшийся без хозяев в чужой квартире, мог бы раздумывать, открывать или не открывать (зачем открывать, если хозяев все равно нет!). Но за дверью стоял человек, никак не похожий на портрет «Роман-газеты». Он был в возрасте Солженицына – лет пятидесяти. Был это крупный человек с серой от седины и уже редковатой шевелюрой (но без проплешин), с крупными чертами хорошего, но какого-то осторожного лица. Он не задал мне вопроса, и я заговорил первым. Я сказал: «Мне указали вашу квартиру», - в руках у меня была записка: я не протягивал ее, но держал так, чтобы он видел ее. «Заходите», – пригласил он. Я назвал себя, и он кивнул, как будто еще раньше догадался, и улыбнулся все так же осторожно. Минуту мы спорили, снимать мне туфли или не снимать: в комнатах только что были покрашены полы, вещи – их было немного – сдвинуты к стенам, так что вся середина большой комнаты была красной от свежей, едва просохшей краски. В носках я прошел за мужчиной на кухню. Имя Солженицына мы еще ни разу не назвали, говорили о нем – Он. Его не было. Мужчина сказал; «А я его сегодня видел», – и я понял, что Солженицын даже не живет здесь. И еще мужчина говорил о Солженицыне как о человеке, который может прийти, но вовсе необязательно. Дня два, во всяком случае, его здесь не будет. «В субботу или воскресенье», – сказал мужчина, и я почувствовал сильнейшее разочарование потому, что был только четверг. «А разыскать его как-нибудь можно? Адреса он не оставил». Адреса он не оставил, сказал только, что остановился у приятеля на Северном поселке. «У нас три комнаты, – сказал мужчина, – но у нас он не остановился. Там ему удобнее. К тому же он на два дня собирался в Новочеркасск». Дальше спрашивать было уже неудобно, но уходить из этого дома, где был и будет Солженицын, никакие хотелось. Я сказал: «Передайте ему, что я прошу его жить у меня. Передайте, что буду ждать его каждый вечер. Адрес мой он знает, а телефон есть у моих родителей». Телефон мужчина записал. Я спросил: «Может, и адрес мой запишете? Может, он потеряет. Или он ничего не теряет?» – «Он ничего не теряет», - сказал мужчина. И мы расстались. Я шел домой и думал о том, какими мелкими делами я сегодня занимался: возил в починку магнитофон, ездил на телецентр, трепался там с редакторами. То-се. А вот приехал Солженицын – как в колокол ударило. Стало стыдно самого себя, своей суетности, лени. И еще испугался: вдруг попросит показать что-нибудь мое неопубликованное. Все-таки два года прошло с тех пор, как была напечатана моя повесть. Должен же я был написать за это время что-то дельное. Он вон сколько за это время написал, а я только одну серую повесть и три рассказа. Стыдно,
Когда ко мне приезжали разные московские гости, я беспокоился, чтобы в доме была водка, жратва, чтобы жена раков сварила и вообще блеснула гостеприимством, а на этот раз, когда жена испуганно предложила: «Приглашай его на завтра, сегодня не прибрано и ничего не приготовлено», - я даже возмутился. Разве это нужно Солженицыну, разве с этим идут к нему или зовут его к себе!
Он пришел ко мне на следующий день. Дома была одна жена. Она долго его удерживала: «Подождите еще немного. Муж недавно перенес сердечную болезнь, он не выдержит потрясения, узнает, что вы были, – и упадет». Сидел он больше двух часов и ушел.
Увиделись через день. Первое впечатление, первое естественное разочарование, которого ожидаешь и боишься. Сидит за столом человек в темно-серой рубашке, и смотреть на него не хочется – боязно. Здороваешься с хозяевами: с женой хозяина, с ее дочкой, с мужем дочки набираешься сил, чтобы подойти к нему, а на него только косишься – так, что-то улыбающееся, светлое – то ли от низко висящей лампочки, то ли от цвета волос. Он тоже как будто медлит и. выждав, пока мы перездороваемся со всеми, быстро встает и идет навстречу, но не ко мне, а к Л. Г., с которым мы пришли. Что-то поражает меня в его лице. Асимметрия, что ли. Только не обычная – вертикальная, а какая-то горизонтальная (если можно говорить о горизонтальной асимметрии). У него светлая, даже рыжеватая модная московская борода, но, несмотря на эту московскую бороду, в нижней части лица есть что то совсем непривычное для русских лиц - и очень обычное, скажем, для японских. Губы, которые не просто прикрывают зубы, а обтягивают их, и стоит человеку улыбнуться – зубы тут как тут. И складка, разрезающая верхнюю губу, очень уж ясно обозначена. И в глазах что-то нерусское, хотя они совсем голубые, среднерусские глаза. Ресницы на веках очень короткие и тонкие – и глаза кажутся обнаженными, утомившимися на свету, как у электросварщиков. С небольшим налетом красноты, с размытой от усталости голубизной. Все это я рассмотрел не сразу, но странное ощущение от этого лица было у меня с первого мгновения, вот только волосы у него совершенно русские, не рыжие, но с каким-то рыжеватым пшеничным сиянием. И улыбается все время. Жена мне сказала о нем: «Очень любезный, очень светский, как Марьямов, только ручки не целует».
Мы сели, он все улыбался, а разговор не шел, так, перебивался с мелочи на мелочь. Он сказал:
– Так вы, правда, пришли через десять минут после меня?
– Через десять, - сказал я. - такая была досада.
– А я просидел у вас два часа двадцать три минуты. Ваша жена сказала, что вы отправились в «Дон». Там можно просидеть два часа двадцать минут?
Я засмеялся этим «двадцати трем минутам». Он сказал, что смотрел все время на часы. У него должно было состояться деловое свидание. О «Доне» я сказал, что, как и во всех редакциях, младшие редакторы, литературные работники – люди, с которыми можно иметь дело. Я спросил, нашел ли он тот материал, за которым ездил в Новочеркасск, нашел ли людей, которых хотел видеть. Он сказал, что КПД от поездки и в Ростов и в Новочеркасск очень низок. («Я, видимо, в последний раз приезжаю в Ростов»). Он искал стариков, людей, которые помнят двадцатые годы. Стариков-то он нашел, но память людям отказала. Или трансформировалась («Не помнят того, что мне надо». Я засмеялся. Он сказал: «Да, да, не помнят – и что хотите»).
– Я спрашиваю: «Вы помните, ходил по Садовой до Границы (я все названия помню по-старому) трамвай «двойка»? Не разворачивался в конце, а переходил со стрелки на стрелку. Вожатый переносил ролик, и трамвай шел назад?» Не помнят «двойки»! Как можно упомнить «двойки»! Не помнят старых ростовских названий улиц. Не знают, что такое Садовая, тридцать три.
Тут мы с Л. Г. запротестовали. Ростовскую Лубянку знают все в городе. Но он тут же доказал нам, что мы о ростовской Лубянке знаем гораздо меньше, чем он.
– Я жил рядом. Девять лет ходил по Халтуринскому мимо корпуса… там же вначале был один корпус, выходивший фасадом на Садовую, потом прибавился еще один, потом еще... – и он называл дома, которые постепенно образовывали нынешним комплекс зданий КГБ с тюрьмами, внутренними дворами этих тюрем. – Утром я шел в школу и всегда мимо очереди на передачу. Вы, наверное, не помните - в асфальт там были вмонтированы решетки с толстыми непрозрачными стеклами (теперь их нет), и все говорили, что там, внизу, под этими решетками, все и происходит. И ведь оказалось, что, действительно, там все и происходило.
Он сказал это с удивлением – оно и сейчас для него удивление, - что невероятное оказалось вероятным.
– Это был знак свыше, – сказал Л. Г.
Настоящего разговора еще не было. Для настоящего разговора надо, чтобы он тут же, сиюминутно, рождался. Из интереса к собеседнику, из общего интереса к тому, о чем говорится. Историю же о том, как он ходил в школу мимо здания НКВД, день назад прочел в его интервью словацкому журналисту П. Личко. Эту же историю он рассказывал моей жене. И сейчас он повторял ее не только потому, что ему естественно было заговорить о ней с нами ростовчанами, не только потому, что надо было нас занимать, – он еще и демонстрировал свою прекрасную художественную память. Память на факты и детали. Художественная память – он сам говорил об этом в интервью – один из главнейших краеугольных камней художественного творчества. А в нынешних условиях и в его собственном творчестве – точность художественной памяти, ее безотказность едва ли не главный принцип. Так я думал, когда слушал эту историю, которую уже прочел у П. Личко и услышал от жены. Должно быть, я ошибался. Просто ему было трудно начинать разговор с незнакомыми людьми. Потому-то он и не встал сразу нам навстречу, когда мы вошли, ждал, когда мы перездороваемся с хозяевами, – тоже, как и я, набирался сил перед новым знакомством. Его давно уже показывают, демонстрируют, он это знает, знает, что от него чего-то ждут, чего-то хотят, а это не очень приятное чувство.
Я сказал ему, что выглядит он прекрасно, судя по единственному опубликованному портрету. Он засмеялся, сказал, что специально позировал хмурым. «Нельзя же скалить зубы на фотографии для такой книги».
Удивило меня, когда он взял сигарету из пачки, которую Л. Г. бросил на стол. Я думал, что он не курит. Сигарету чуть сдавил, как папиросу. Курил довольно часто, но отказался от сигареты, выходя на улицу. «Все. На улице не курю». Своих сигарет у него, однако, не было. Не заводит, чтобы часто не курить.
Удивило меня, когда он не отказался от спиртного. То есть вначале он отказался, но потом принял, как неизбежное. «Вчера я уже пил спиртное, – сказал он хозяину дома. – вот только одну эту рюмку – и...»
...Начал говорить в той московской, столикой манере, которая вначале нравится провинциалам, а потом отталкивает их. Разговор этот, в сущности, перечисление имен, с которыми сейчас связаны какие-нибудь столичные сплетни. То есть вполне обычный разговор, который ведется одновременно в десятках домов и за десятками ресторанных столиков в ЦДЛ и других местах. И первым он назвал Шаламова. Сказал, что это очень нервный человек. Что он весь кривится и пляшет (Солженицын показал, как прыгает конвульсивно у сидящего на стуле Шаламова нога), когда кто-то высказывает мысль, противную ему. «После него след остается на том месте, где он сидит». Сказал, что три прекрасных рассказа Шаламова напечатаны в американском журнале, который так и называется «Новый журнал», название не очень выразительное, но так уж его назвали. Редактор там... и он назвал редактора и сообщил о нем кое-какие общие сведения (как раз такие, какие сообщаются в десятках таких разговоров). Это все еще был разговор, в котором не участвовали А. Семин, А. Солженицын. Это был общий, светский разговор. Потом немного оживилось, когда он сказал, что они с Шаламовым часто спорят. Шаламов говорит, что после Освенцима. Треблинок и других гигантских лагерей нашего века не может быть никаких романов. В его собственных, шаламовских рассказах людей нет – тени. А Солженицын считает, что люди должны быть. Ему в этих рассказах не хватает биографии. Нет ни одного ответа на всевозможные почему. Почему попал в лагерь? Почему в лагере одинок и т. д.?
Я сказал:
– Без биографии, без человека исчезает ответственность.
– Вот-вот, – согласился Солженицын.
Заговорили о том, что надо быть поближе к Москве. Сам Солженицын там проводит большую часть года. Там у него дела, там он получает информацию (я невольно подумал, что именно такую, какую он передает нам сейчас, он получает там информацию). Посочувствовал нам. Ему из Рязани до Москвы – ехать часа три. И билет соответственно стоит три рубля. А нам из Ростова до Москвы ехать часов девятнадцать. И билет стоит девятнадцать рублей. Девятнадцать часов – девятнадцать рублей. Это совладение его чем-то развеселило. Он сказал, что когда только устраивался в Рязани, читал лекции, занимался просветительской работой. «Закреплялся», – сказал он. Тогда он по какому-то поводу заинтересовался работой наших железных дорог. Он вычислил тогда, что если взять стоимость провоза пассажирского поезда (локомотив, амортизация вагонов, зарплата проводникам) и разложить это на количество пассажирских мест, то при простой самоокупаемости стоимость билета должна быть копейки. «Еще дохрущевские», – сказал он. А дерут вон сколько...
Давал советы. Сказал: «Когда меня уже освобождали, следователь дал прочесть протокол. Я стал читать. Раньше я как-то не обращал внимания на эти протоколы. Дали подписать – и ладно. А теперь читаю и читаю. Он говорит: да хватит тебе уже читать. А я читаю и дочитался. Там в конце говорится о правах и обязанностях подследственного и следователя. Оказывается, во внимание принимаются только собственноручные письменные показания подследственного». И он сказал памятно: «Значит, когда мы там плачем, кричим, бьем себя в грудь – все это ровным счетом ничего не значит. Имеет смысл только то, что там написано. И я решил, если меня возьмут еще раз, я потребую ручку, бумагу. Он спросит, зачем. Я скажу: для собственноручных показаний. И напишу: «Мои этические принципы не позволяют мне давать показания на моих знакомых и друзей. Поэтому я от показаний отказываюсь». Ночью придут за мной. Я скажу: «Ночью я сплю, вызывайте днем, поговорим». А днем сообщу, что от показаний согласно своему процессуальному праву отказываюсь».
Когда мы шли домой, он сказал, что проспект сильно изменился, что мы много строим.
За весь наш разговор я ни разу не заметил, чтобы он сострил. Он охотно улыбался, смеялся, но остроумия в разговоре не обнаруживал. Того остроумия, которое в острословах обязательно должно себя обнаружить в двух-трехчасовом разговоре. Говорил не блестяще. Не плохо и не блестяще. Не гибко. Стремился больше к точности. Но потом, когда мы были вдвоем (я его провожал), он рассказывал о том. как разыграл Д., как потом рассказывал об этом в двух-трех домах. «Передал в лицах, остроумно», – сказал о себе. И еще сказал, что Т. после секретариата передал ему слова Ф. «А он ко всему и полемист прекрасный». Он немного смутился, но не очень. Сказал о повести Войновича, что там ошибка в жанре. Нужен был рассказ, а растянулся в повесть. «Я ему так и сказал. А что тут крутить. Я всегда так говорю».
Странное было ощущение. Когда он говорил о... то бывало такое чувство, что он говорит и не свое собственное, а услышанное где-то за столом, как все мы. грешные. Не выверенное точно, имеющее явный привкус сплетни. Иногда это был явно незрелый прогноз. Иногда начинал решительно: «Это надо обсудить», но обсуждения за этим не следовало. Видно, у него не было по этому поводу чего-то своего. Возникало ощущение, что сейчас великие люди не очень велики. А потом еще одна мысль пришла: «Да ведь это и хорошо, что он человек со всеми слабостями. Милыми и не милыми. Что он такой, как все, хотя все думают, что он не такой». Он иногда отводил вопросы. Я спросил: «А как вы существуете?» Он этот вопрос сразу же отвел: «Этот вопрос задавать мне не надо». Моей жене он ответил подробнее: живет-де на средства, полученные от повести. Мне он так говорить не стал. Для меня это была бы слишком явная туфта. Шленевым он сказал, что на доллары купил «Волгу», вот этого он мне и не хотел сказать и сразу отвел вопрос, оставив его совершенно неопределенным.
С некоторым удовольствием принял Ленькино сообщение, что нам рассказы Шаламова не понравились. Спросил у меня добавочно: «Не понравились?» – «Не понравились». Далее должно было бы что-то последовать, но не последовало. Он промолчал.
О Домбровском говорил с некоторой настороженностью и холодом, словно знал, что Домбровский тоже о нем говорит с ревностью. «Мне надо знать провалы этого мастерства? – сказал он о Домбровском. – Я читал его повесть и не мог себе ответить ясно на этот вопрос». Я сказал, что повесть Ю. Д. мне очень пришлась, что там сильно показана атмосфера страха, нелепых угроз, явного психоза и т. д. Все, чем было характерно то время и 53-й год (а ему показалась нелепой история с удавом, т. е. самое интересное, на мой взгляд). Я сказал также, что у Д. есть прекрасный лагерный кусок, он мне его читал. «Баня?» – сразу же спросил С. Он, видимо, тоже слышал об этом куске, но вот ведь странно, со всеми познакомился, а с Д. не хотел.
И об остальных говорил так. Казаков блестящ, но мне он ничего не дает... Очень чувствовал сильные свои стороны и негативно давал их почувствовать, называя недостатками у других то, что они ничего нового не дают ему.
И вот возникает вопрос.; Сколько я видел людей более остроумных, блестящих, обаятельных (его нельзя назвать обаятельным. Обыкновенный, хороший, но не обаятельный), но не они стали людьми, по которым сейчас отмечается время. Тот же Д. куда более блестящ и колоритен, чем С. Куда!
О Светлане Сталиной - хотелось встретиться - он отказал. Это ее отец, а он не может без ненависти слышать его имя.!
– Но это же любопытно!
– Да. Вот так. Отказал.
О том, что у Сталина, видимо, был комплекс. Ему не хватало чувства подчинения, и потому он разыграл эту комедию с приказами, которые ему писала Светлана.
О романной форме. Она концепционна. Должно быть, Чехов потому и не написал романа. У него не было концепции! Но концепция и необязательна. Можно идти от образа, от жизненной картины. Если личность автора значительна,то она и будет той самой концепцией. которая все объединит. Вот в «Семерых» все есть – есть личность автора, есть жизненный материал, необходимый, чтобы вызвать размышления, чтобы взволновать.
О том, как давал интервью японцам. Несколько звонарски. Вестибюль ЦДЛ, довольно безвкусный, назвал шикарным.
Мистика. Близость к мистике. Другие стесняются высказывать мистические догадки – при его мессианстве это кажется в порядке вещей.
Когда я сказал, что мучусь, что у меня нет сейчас концепции для романа он быстро и деловито сказал:
– Да. О концепции. Это надо обсудить.
Осудил нашу полированную мебель, похвалил велосипед. Писатель, который хочет быть независимым, должен бережно относиться к вещам.
Пес наш его укусил, потянул за брюки. Пес необыкновенный: Очень красивой масти, маленький, нервный. Его все замечают так или иначе. Он не заметил.
Сказал, что чувствует себя очень работоспособным. Только сосуды правой стороны головы иногда побаливают. Но достаточно чашечки кофе и получаса в кровати, чтобы все прошло.
Записки о Солженицыне / В. Семин // Приазовский край. – 1993. – 2 дек. – С. 8; 9 дек. – С. 6.