Краснов Н. Н. Незабываемое // Донской временник. Год 2005-й / Дон. гос. публ. б-ка. Ростов-на-Дону, 2004. Вып. 13. С. 176-185. URL: http://donvrem.dspl.ru/Files/article/m5/3/art.aspx?art_id=908
ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2005-й
История казачьего зарубежья
Н. Н. Краснов (мл.)
В ЛИЕНЦЕ
Отрывки из книги "Незабываемое" (1945-1956). Сан-Франциско, [1959]
Николай Краснов младший — внучатый племянник известного писателя, атамана Всевеликого Войска Донского Петра Николаевича, сын полковника лейб-казачьего полка Николая Николаевича и его супруги, Веры Дмитриевны, урождённой Плетнёвой.
Родился Николай в 1918 г. в Москве. С матерью он попал на юг России и затем был эвакуирован. Детство, юность провёл в Югославии.
Отец его служил сначала в Министерстве Просвещения в Белграде, затем в Министерстве Земледелия. Мать трудилась по дому. Жили скромно, и Коля с детства знал, что такое труд.
Николай Николаевич старший следил за новостями военного искусства, участвовал в активных антикоммунистических организациях, много читал и многое передал сыну, который, по окончании среднего учебного заведения, поступил в югославское военное училище и окончил его как офицер инженерных войск.
Семья Красновых была в постоянном контакте с Петром Николаевичем, скромно жившим в Германии. Несмотря на тяжёлое ранение, полученное на Первой мировой войне, П. Н. всю свою жизнь в эмиграции прожил своим литературным трудом, выражая в своих книгах бесконечную любовь к России.
В Париже жил второй его племянник, Семён Николаевич Краснов, тоже полковник Лейб-Казачьего полка. Работал шофёром, создал там семью и дом и, заботясь о близких, всё своё свободное время посвящал дальнейшему развитию в военном отношении.
Война 1941-1945 годов призвала под идейные знамёна борьбы против коммунизма и за освобождение России три поколения Красновых. Генерал П. Н. Краснов, Семён Николаевич Краснов, Николай Николаевич старший и Николай Николаевич младший в 1945 году оказались вместе в Казачьем отряде генерала Доманова.
В трагические дни Лиенца они были выданы на расправу красным, вместе с десятками тысяч казаков и их семейств.
П. Н. и С. Н. Красновы погибли в Бутырской тюрьме 16 января 1947 года в Москве.
Николай Николаевич старший умер от истощения и непосильного труда в Дубравлаге Мордовской АССР 13 декабря 1947 года.
Только Николаю Краснову младшему было суждено вернуться на свободу.
Десятилетний срок испытаний в лагерях СССР (1945-1955) не сломил волю молодого Краснова. Он не принял дар судьбы как что-то им лично заслуженное. Выйдя на свободу, в течение первого же месяца, ещё не соприкоснувшись с людьми, он в одиночестве, в Швеции, открывшей двери для возвращенца с того света, в доме своей кузины Татьяны графини Хамильтон, урождённой баронессы Ранне, написал воспоминания, которые вошли в книгу «Незабываемое (1945-1956)».
«Не один я, тысячи людей прошли этапы Лиенц — Юденбург — Москва — Заполярье, но очень немногие вернулись к жизни в свободный мир. Тот, кто вернулся — не смеет молчать, потому что его молчание, будет являться как бы соучастием в бесчисленных, преступлениях, совершённых власть имущими, недругами нашей Родины, России, внешними и внутренними. Он должен говорить от имени всех навеки умолкнувших, — писал Н. Краснов младший в предисловии к своего книге. — Я навсегда запомнил завет, сказанный покойным Петром Николаевичем, в момент нашего прощания:
— Не старайся никого удивить красивым слогом. Не воображай себя писателем. Если вернёшься туда, на свободу, говори, напиши правду. Только правду. Правду о коммунизме. Правду о народе. Старайся всё запомнить, заметить, запечатлеть и передай будущим поколениям чистую истину о содеянном предательстве, об измене слову, о страданиях, через которые идёт Россия…
Я прошу читателей принять мою книгу только как воспоминания простого человека, не ища в ней сенсаций, интригующих завязок, особо выдающихся героев. Она — отражение в капле слезы всего неизмеримого мучения, через которое проходит наш народ, а не моих личных переживаний и умствований. Единственным её достоинством является искренность, которой я не пожертвовал в интересах каких-либо эффектов.
«Незабываемое» не должно послужить платформой для разжигания ненависти и жажды отмщения, но предупреждением всех о тех тяжёлых и непоправимых последствиях, которыми чреваты договоры, подобные Ялтинскому, Тегеранскому и Потсдамскому.
Россия существует. Жив её народ. Жив его дух. И когда она воспрянет — она примет в свои объятия всех тех своих детей, которые жаждали её воскресения не для себя, а для неё и грядущих поколений».
Николай Краснов умер в 1959 году в Буэнос-Айресе (Аргентина).
***
Весна. Потоки солнечных лучей. Жужжание пчёл. Щебетание птиц. Изумрудно-зелёные альпийские пашни. Жизнь!
Но это весна 1945 года ...
Как сегодня, помню мост через шумную Драву, чистенький не пострадавший от войны городок Лиенц, опрятные домики, сады, красивую церковь — католический костёл, и дом, в котором помещался штаб казачьих отрядов генерала Доманова.
Нам всем тогда казалось, что худшее уже осталось позади. Правда, война не кончилась освобождением России, к которому мы так стремились, для которого пожертвовали жизнью тысячи русских людей. Правда, неприятно было вспомнить последние месяцы пребывания в Северной Италии, поход в Австрию, для сдачи в плен англичанам.
Может быть, всё было не так, как нам хотелось, но люди, пережившие много, не раз смотревшие в глаза смерти, даже в самом сознании, что война закончена и что нам удалось избежать сдачи в плен итальянским ли партизанам или советским войскам, находили особую радость.
Кто из нас мог думать, что май, рыдавший грозами, май, смеявшийся розами, как поэтически декламировал один из моих сослуживцев по отряду, — для многих из нас был последним маем нашей жизни.
Май 1945 года. *
Ко времени отхода из Италии казачьи отряды генерала Доманова утеряли свой подтянутый вид строевых частей. Винить в этом некого. Настоящих боевых операций не было. Разве две большие стычки и чистка партизан. Всё время поступали «пополнения», присылавшиеся Доманову немцами, которые хотели как можно безболезненнее расстаться с «самообразовавшимися» частями. В то время, когда уже никто больше не сомневался в исходе войны, на всех узловых станциях, по всему тылу расползлись кем-то собранные отряды из бывших советских военнопленных, из тех, кто ещё на полях СССР перешёл на сторону немцев. Разлад в дисциплину особенно вносили внезапно появившиеся и присоединённые к «домановским частям» кавказские «элементы», распушенная орда, прекрасно вооружённая автоматами, в немецких формах, говорившая на «семнадцати кавказских наречиях», прошедшая огонь, воду и медные трубы в дни усмирения знаменитого варшавского восстания.
Эти «бытовые недоразумения», как их кто-то остроумно назвал, подорвали авторитет основных частей, так сказать, «костяку» казачьих отрядов генерала Доманова. Они занимались грабежом и бандитизмом на больших дорогах. Они насиловали женщин и жгли селения. Их безобразия бросали пятно и на тех, кто честно и по-солдатски пришёл исполнять свой долг, на тех, кто шёл бороться с коммунизмом и верил в победу разума над алчностью, верил в то, что победа западных союзников не будет являться концом борьбы за Россию.
Кроме «самообразовавшихся», отряды Доманова были буквально затоплены волной всё прибывавших беженцев. Старики, женщины, дети, семьи эмигрантов и несчастные «остарбэйтеры», узнавая о месте пребывания русских частей, добирались до нас, преодолевая самые тяжкие искушения и испытания. Если к этому присоединить и семьи самих «домановцев», становится ясной картина того, что происходило в последние дни войны в Северной Италии, в частности, в городке Толмеццо, где были расквартированы и мои юнкера инженерной школы, которой я тогда командовал.
Весть о капитуляции Германии заставила нас всех двинуться через границу в Обер Остеррейх, к Лиенцу.
Переход прошёл сравнительно безболезненно. Мы были встречены и частично разоружены английской дивизией, которая сама только что вступила на территорию Австрии.
К этому времени генерал Доманов назначил меня адъютантом к генералу Васильеву. Наши части расположились в Обер-Драубурге. Сразу же по прибытии на место генерал Васильев, забрав меня и переводчицу Ротову, прекрасно знавшую английский язык, отправился в штаб английской дивизии.
Английский генерал не заставил нас ждать и принял, я сказал бы, очень милостиво. Он внимательно выслушал Ротову, переводившую слова генерала Васильева.
От имени генерала Доманова и всех сдавшихся в плен частей отряда Васильев просил считать нас английскими военнопленными. Он просил принять беженцев под английское королевское покровительство, для нас же, военных... никаких поблажек, никакой милости, указывая на то, что мы все вполне уясняем себе положение пленных и побеждённых.
Англичанин ласково улыбался, благосклонно покачивая седеющей, рыжеватой головой. Выслушав до конца, он попросил Ротову передать, что англичане умеют ценить и уважать противника, и что плохого они никогда военнопленным не сделают. Война окончена. Победитель и побеждённый должны «перековать мечи в плуги» и стараться скорее построить мирную жизнь. В заключение, всё так же улыбаясь, он попросил нас быть его гостями на «ланче».
Ни у одного из нас ни на секунду не зародилось в голове недоверия к словам английского генерала. Как смели мы не поверить королевскому офицеру, занимавшему такое высокое положение! Радостные и окрылённые надеждами, мы вернулись в Обер-Драубург и сообщили обнадёживающую весть военным и беженцам.
Люди вздохнули. Люди почувствовали себя любимчиками судьбы, зная, что многие наши соотечественники не успели выбраться из местностей, занятых советами. Их судьба была нам очевидна и ясна.
Помню отрывки разговоров между старыми эмигрантами и всегда недоверчивыми, всегда «начеку» бывшими подсоветскими. Как первые убеждали, с какой горячностью заверяли тех, кто много раз был обманут судьбой, обманут людьми, в том, что перед нами безусловно лежит спокойная жизнь обычных граждан — ну, скажем, эмигрантов на территории, занятой войсками великой цивилизованной монархической державы, связанной узами родства с нашей русской династией!
Помню и то скрытое, едва слышное шептание, что, если уж кому придётся плохо, то, конечно, не старым эмигрантам, приобретшим за двадцать пять лет скитальческой или оседлой жизни права гражданства в свободном мире.
*
... Вспоминаются мне разговоры, которые велись между чинами отряда Доманова в те дни. Помню вопрошающие, ищущие заверения и успокоения глаза людей, пришедших к нам «оттуда». Плен у англичан, даже, проще говоря, плен у западников, не у нацистов, казался им в то время чем-то вроде выигрыша в большой лотерее. Помню их расспросы старых эмигрантов о том, на что мы можем надеяться.
Боже мой! Плен у англо-саксов не может быть плохим! — заверяли их. — Англичане — джентльмены! Мы имеем дело не с армией временщика Гитлера, а с офицерами Его Величества Короля. Английский офицер даёт слово не от себя, не от своего имени, даже если он — фельдмаршал! Он говорит от имени высшей, верховной власти. От имени Короны!
С какой жадностью простые люди прислушивались к таким заманчивым словам. Они не замечали в них напыщенности. Им так хотелось верить в то, чего они так желали. Мирной жизни. Спокойного труда. Семейности. Собственности...
В первые дни «почётного плена» можно было уйти. Часть и ушла. Ушли те, у кого было рыльце в пушку. Ушли семейные, которые знали, что тут, где-то поблизости, находятся их раньше вывезенные семьи. Ушли, может быть, некоторые холостяки, чутьём, инстинктом предпочитавшие, чтобы «волка нот кормили». Но это был такой маленький процент!
Остальные сидели и ждали у моря погоды. Среди них, как я писал, была и наша «благоразумная семья», верившая в человеческую справедливость, подчиняющуюся божеским законам. Мы были уже эмигрантами. Мы подготовляли других, бывших подсоветских, бывших военнопленных советской армии, бывших колхозников и рабочих, ставших сначала безличными «остами», а затем солдатами, боровшимися за «приобретение личности» — стать тоже эмигрантами, людьми, может быть, без подданства, без гражданства, но — людьми.
Страшное слово — «эмигрант». Человек без родины. Вечный груз, нежелательный элемент, обуза принявшего его государства. У эмигранта может быть семь пядей во лбу, но он, R понятиях законных детей любой земли, оставался «саль этранже», «фер-флухте ауслэндер». Но стать эмигрантом нашим подсоветским братьям казалось чем-то почти недосягаемо прекрасным. Заглядывая в наши глаза, ловя слова на лету, они буквально впитывали в себя рассказы о нашей жизни до второй мировой войны. Сначала не верили, затем ахали и, поверив, мечтали о подобном же счастья.
Но в те дни всё это было невозможно.
Мы радовались спокойному, хоть, может быть, и не в очень больших удобствах, сну. Ни бомбардировок, ни мин, ни налётов партизан. Люди расположились: кто в Обер-Драубурге, кто в Лиенце, кто в лагере Пеггец и в других вдоль того же шоссе расположенных лагерях.
Хозяйственность русских людей сразу же сказалась. Не чуя за собой вины, многие уже планировали разбивку маленьких огородиков, заведение хозяйства.
Шли дни. К нам приходили «ходоки» из других частей, от других отрядов. Бок о бок с нами в Лиенце жили сербские добровольцы — льотичевцы. Встречались сербские четники, стремившиеся в никому не известный итальянский город Пальма Нуова, в котором якобы их ожидал их молодой король Пётр II. Мы узнали, что недалеко от нас расположены и тысячи казаков Корпуса генерала Хельмута фон Паннвиц и Русский Корпус и батальон полка «Варяг» из Любляны. Доходили вести и о трагической судьбе некоторых частей РОА (власовцев).
Может быть, у многих из нас невольно щемило сердце. Казалась странной эта жизнь сдавшихся в плен военных вперемешку с беженцами. Жизнь более или менее свободная, по квартирам, баракам, сеновалам. Мы знали, что корм людей и бесчисленного количества
Лошадей представляет невыносимый груз для австрийского населения, и, в то же время, нас победители как бы не замечали, не делили на козлищ и овец, не торопились решить в ту или иную сторону наш вопрос.
Генерал Доманов делал «вылазки» к англичанам. В сопровождении начальника штаба и переводчика, он часто посещал в Лиенце здание английской коменда: ? «Ы и не всегда выходил из него со спокойным лицом. Вернее сказать, после каждого нового посещения он мрачнел, грузнел, как-то оседал, но ни с кем не делился своими мыслями.
Почему?
Были ли какие-нибудь особые виды или планы у генерала Доманова? Знал ли он уже тогда о всей аморальности, всей преступности планов западных союзников? Не лучше ли было уже тогда сообщить хотя бы старшим офицерам о тех тучах, которые стали покрывать голубое небо доверчивости над нашими головами?
*
Как на фильме замедленного действия, перед моими глазами проходят майские дни 1945 года.
Каждый человек — эгоист. Каждый по-своему эгоистично переживает чувство радости от сознания, что он уцелел, что он жив, что ему удалось сохранить свою семью. Так радовался и я тогда в Лиенце.
Мой отец Николай Николаевич, или «Колюн», как его звали родственники и сослуживцы по Лейб-казачьему полку, мама, моя жена, дядя Семён Николаевич, дед Петр Николаевич и бабушка Лидия Феодоровна — мы все были вместе. Жили в разных домах в Лиенце, но виделись каждый день. Под конец войны — нам удалось собраться всей семьей, и мне в то время это казалось добрым знаком. Мне казалось, что сейчас начнётся моя настоящая семейная жизнь с горячо любимой женой, с родителями, стариками-родственниками, что мы заживём «кланом» Красновых, может быть, сядем на землю или уедем за океан, но во всяком случае никогда больше не будем расставаться, и более молодые помогут старшим мирно дожить их дни. И всё же в моем оптимизме порой стали наступать какие-то прорывы, когда я внезапно поддавался приступам предчувствия, говорившего мне, что не всё ещё окончено, и что рано ещё строить планы на будущее.
Просыпаясь ночью, как бы от какого-то толчка, я вглядывался в дорогие черты лица тихо спящей жены. Мне почему-то хотелось запечатлеть, запомнить навсегда её улыбку, цвет её глаз, манеру немного поднимать бровь, тембр её голоса, звук её смеха.
В те дни я с особой радостью навещал отца. Мне нравилось, взяв его под руку, прохаживаться с ним взад и вперед, рассуждая о положении, о возможностях, о том, что мы должны были сделать и не сделали, говорить, как равный с равным, как солдат с солдатом. Я как-то особенно, по-детски тянулся к матери. Я не пропускал возможности побывать у деда, пошутить с бабушкой.
Задумываясь на момент, я решал, что мне хочется наверстать всё, до сих пор упущенное. Я не знал, что я забегал вперёд, подсознательно стремясь вырвать у судьбы то, что она отняла у меня в будущем.
Я сегодня вспоминаю ласковое брюзжанье деда, подмечавшего во мне какие-то приступы лёгкой меланхолии. Он верил в скорое разрешение всех вопросов и безапелляционно, по-офицерски, абсолютно верил в благородство и справедливость англичан.
Моя настороженность отчасти оправдывалась и объяснялась некоторыми событиями последних дней.
Как я уже писал, самый процесс сдачи прошёл почти безболезненно. Оружие сдавалось спокойно. Не торопясь. Офицерам были оставлены револьверы и известное количество винтовок для проведения «самоохраны». Однако внезапно пришёл приказ сдать всё огнестрельное оружие. Ясно, что мы делали это очень неохотно, и те, у кого было по два пистолета, оставляли один у себя.
Полное разоружение вызвало много толков. Раздавались голоса, предлагавшие дать команду «разойдись!» — Кто его знает, что нас ожидает, — говорили они подозрительно. Но «благоразумные», в том числе и наша семья, протестовали, считая, что мы не смеем подорвать оказанное нам доверие, что мы живём лучше, чем полагается жить военнопленным. Нас не разлучают с семьями. Нас не держат за проволокой, и мы обязаны ответить такой же лояльностью, чтобы подчеркнуть англичанам, с кем они имеют дело.
Для меня всё «началось» 26 мая. Вечером, после скромного обеда, я пошел с женой прогуляться, думая по дороге навестить «стариков», узнать «последние новости».
Форму я не снимал. Не «демонтировал» всех значков и отличий, и, возможно, выправкой и аккуратной одеждой я бросался в глаза. Гуляя, мы дошли до моста и находились вблизи английского штаба. Совершенно неожиданно ко мне подошёл английский сержант и попросил меня последовать за ним.
— Ду коммен! [2] — сказал он на ломаном немецком языке. — Ду коммен мит! [3]
— Варум? — изумился я. Я чувствовал, как ногти жены впиваются в судорожном предостерегающем пожатии в мышцу моей руки.
Англичанин добродушно улыбнулся от уха до уха и развёл руками.
— Ордер!
Я попросил жену подождать и пошёл с сержантом в большое жёлтое здание.
Оставив меня в коридоре совершенно одного, сержант ушёл. Прошло минут пятнадцать томительного ожидания. Через окно я видел мост и за ним нервно ходящую взад и вперёд жену.
Наконец появился сержант, сопровождая пожилого английского офицера. Сержант пробовал что-то сказать, но офицер прервал его и прошёл мимо меня, как мимо пустого места. Я отдал честь, как офицер офицеру. Бритт не удостоил меня даже простым кивком головы.
— Ду фрай! (ты свободен), — смущённо сказал сержант.
— Почему вы меня сюда привели? — всё же хотелось мне знать.
— Нике ферштэен, — быстро ответил он, прибавив: Го! — и указал рукой на дверь.
Прогулка была испорчена. Мы вернулись домой. Жена долго молчала, но, не выдержав, расплакалась и стала просить меня переодеться в штатское, бросить все вещи и уехать, куда глаза глядят.
У нас были ещё не аннулированные югославские паспорта. Мы могли уехать в Зальцбург, в Мюнхен и оттуда, получив визу, к знакомым в Швейцарию.
Я остался непоколебим. Ничего плохого это английское «приглашение» не означало. Меня просто приняли за какого-то другого, вероятно, за немецкого офицера. Переодеваться в штатское и бежать я считаю ниже своего достоинства, и такой поступок не отвечает понятию о чести офицера, пленного офицера. Кроме того, я не мог бросить своих юнкеров инженерного взвода. Я всё ещё адъютант генерала Васильева и буду ждать приказа о демобилизации или другого решения, одинакового для всех нас, чинов отряда генерала Доманова. Если нас распустят, я буду считать себя вправе выбрать свою дорогу.
Этой ночью мы не сомкнули глаз. О многом было переговорено, высказывались многие предположения. Я опять напомнил жене о посещении командующего английской дивизией и об его офицерском слове. В общем, я решил, что утро вечера мудренее. Завтра что-нибудь узнаем.
Действительно, следующее утро было, увы, очень «мудрёным».
*
... В 1955 году я встретился в лагерях Караганды (Казахстан) с личным адъютантом генерала Доманова, капитаном Бутлеровым, которому посчастливилось избежать более трагической участи. Из разговора с ним кое-что из совершившегося в Лиенце стало мне более или менее ясным.
Капитан Бутлеров сказал мне, что «какие-то туманные, угрожающие слухи об уготовленной всем нам участи» доходили до генерала Доманова, но, не доверяя переводчикам, затрудняясь разобраться во всём происходящем, генерал предпочитал задержать сведения при себе, строго приказав переводчикам и адъютанту молчать.
Доманов предполагал или хотел верить, что только маленькие бесчинства «семнадцати кавказских народностей» и других головорезов, несколько раз имевшие место и на австрийской территории после сдачи в плен, послужили причиной окончательного разоружения. Распространение же среди военных и беженцев непроверенных или неясных слухов, по мнению генерала Доманова, могло привести к повальному бегству, распылению десятков тысяч людей, что, конечно, внесло бы сумятицу и послужило бы поводом для острых репрессий со стороны английского командования.
Если старые генералы из эмигрантов верили в безупречность слова английского генерала, то, по словам Бутлерова, в него верил или хотел верить бывший советский офицер Доманов. У него было развито чувство уважения к западным победителям и, как показали впоследствии все события, он предпочёл взять тяжкий грех на свою душу и хранить молчание.
*
Вечером 27 мая 1945 года Доманова посетил майор английского генерального штаба Дэвис в сопровождении адъютанта и попросил генерала передать всем офицерам его отряда, чтобы они безусловно собрались к 1 часу дня 28 мая в определённых местах своего пребывания и были готовы отправиться на английских автомашинах на совещание к командующему восьмой английской армией, а возможно и для встречи с фельдмаршалом Александером(?), который якобы хочет «поговорите с русскими офицерами.
По словам Бутлерова, он задал вопрос: почему всех офицеров? Ведь речь идёт о приблизительно двух тысячах человек! Такую массу трудно будет перебросить на эту конференцию. Не лучше ли собрать только командиров полков, батальонов и отдельных частей?
— Нет! — категорически ответил майор Дэвис. — Не беспокойтесь о транспорте. Это наше дело. Командующий армией приказал провести конференцию со всеми офицерами без разницы в чинах. И... пожалуйста, не забудьте предупредить генерала Краснова. Командующий очень заинтересован встречей с ним.
Уже уходя, Дэвис, как бы спохватившись, передал ещё одну просьбу командующего армией:
— Не тревожьте офицеров сегодня вечером. Передайте приглашение только завтра утром. Сами понимаете... такая встреча. Господа офицеры могут взволноваться оказываемой им особой честью... Это потревожит их сон... Примите, однако, и эту просьбу, как приказание!
Англичане откозыряли и отбыли.
Несмотря на то, что генерал Соламахин был начальником штаба, при этом разговоре он почему-то не присутствовал.
Никто тогда, или почти никто, не мог оценить особый английский «сухой юмор» и верх цинизма майора Дэвиса и его начальников.
Генерал Доманов и Бутлеров не ложились спать в ту ночь. Всевозможные мысли и предположения приходили им в головы, рассказывал мне последний. Не смея ослушаться, они утром разослали нарочных и сообщили о приглашении на конференцию по линии поставленных нами полевых телефонов. Экстренно поехали за Петром Николаевичем, который находился при частях Доманова как бы на беженском положении. Ему в то время было уже 76 лет. Глаза и ноги сильно сдали, и он не занимал никакого военного поста.
Появление нарочных и сообщение о конференции вызвали сильное волнение. Мы, офицеры, приняли это, как известный вызов судьбы, но всё же не предполагали, на какую беспримерную подлость и предательство способно английское командование, и какого верного исполнителя дьявольской уловки оно нашло в майоре Дэвисе, чьё имя останется незабываемым, пока живы русские люди.
Бабушка Лидия Феодоровна, привыкшая в течение всей жизни с Петром Николаевичем принимать все события и смотреть на них его глазами, впервые не была согласна с его доверчивостью. Она только сгорбилась и сжалась, возражать или отговаривать не смея. Но мать и жена бросились к папе и ко мне, умоляя ни в коем случае не ехать на это свидание.
— К чему? — говорили они. — Пусть едет, кто хочет. Оставайтесь. Пусть вам другие расскажут, как там было!
*
К положенному времени мы все собрались у штаба. В 14.45 часов дня 28 мая с площади города Лиенца отбыла легковая машина с дедом Петром Николаевичем и его сопровождением. Вслед за ним отбыли другой машиной генерал Доманов, капитан Бутлеров и ординарец-офицер. Ровно в час дня к штабу подошёл большой английский автобус. Им управлял шофёр — английский офицер. Сопровождающих не было. Он попросил штабных офицеров занять места в машине.
Ожидая погрузки, я всё время старался шутить с матерью и женой.
Мне очень хотелось вызвать хоть на мгновение улыбку на лицах мамы и Лили. Я старался их развеселить и, целуя обеих перед дверями автобуса, я пожаловался, что не успел плотно пообедать и поэтому прошу их поджарить мне к ужину большую в «шесть глаз» яичницу, считая, что на длинном совещании я успею проголодаться.
... Одиннадцать долгих лет я ожидал эту яичницу.
*
Без толкотни и не торопясь, как полагается офицерам, расселись мы в автобусе. Английский офицер вошёл последним, приветливо улыбнулся, махнул женщинам, стоявшим перед штабом, и захлопнул двери.
Думали ли мы, что в этот момент перевернулась страница нашей жизни, началась новая, полная страданий глава; что в этот момент захлопнулась дверь, отделившая нас на долгие годы, а некоторых даже навсегда, от свободы.
Заработал мотор. Я сидел у окна и не спускал взгляда с лица жены. Почему её милые глаза полны слёз? — думал я. — Расстаёмся только на пару часов. Ведь не впервые же!
Автобус тронулся. Слова прощания, заглушённые работой машины, как стон, отозвались в душе.
Машина вышла из города. Проезжаем Пеггец, а затем другие лагеря, в которых размещены войска и беженцы. Мы идём в голове быстро формирующейся колонны. От каждого лагеря отходят грузовые автомобили, полные офицеров. Их всё больше и больше. Когда мы вышли на свободное шоссе, наш поезд состоял уже из 40-50 машин. На грузовиках, — по паре английских солдат с автоматами. Почётный эскорт?
Не сбавляя хода, проезжаем километров пятнадцать. Равняемся с перекрёстком у опушки леса. Круто останавливаемся.
Из окон нашего автобуса — головной машины — мы первые замечаем появление весточек начинающейся трагедии. Из леса медленно, как тараканы, топая гусеницами, поползли английские танки, бронированные автомобили и моторизованная пехота. Впереди несколько офицеров на джипе.
Первый танк вполз на шоссе и стал во главе колонны, повернув дуло тяжёлого пулемёта в нашем направлении. Сигнал — и мы двинулись очень медленно вперёд, давая место лёгким танкам врезаться между грузовиками, полными «гостей английского фельдмаршала».
Сформировалась новая линия колонны. Три-четыре грузовика, английский танк или броневик. Как осы, роем окружили нас мотоциклисты, вооружённые автоматами.
В нашем автобусе многие повскакивали с мест.
— В чём дело? Вас ист лос?
Наш шофёр повернул к нам мило улыбающееся лицо и на плохом немецком языке объяснил, что «никс ист лос», ничего такого не произошло, что дало бы нам повод волноваться. Мы ведь военнопленные и должны подчиняться распоряжениям английского командования. Нас везут в лагерь около города Шпитталь ан дер Драу, а оттуда в Виллах, где и состоится конференция.
— Но почему же танки? Зачем вооружённый конвой?
— На всякий случай. В лесах всё ещё блуждают вооружённые отряды немецких «Эс-Эс». Они могут напасть на колонну...
Спорить с англичанином не приходилось, но мы никак не могли понять, причём тут «эс-эсовцы» и зачем им нападать на колонну. Машины полны офицеров, одетых в немецкие формы. Или англичане боятся, что «фрицы» будут нас «освобождать»? К чему и для чего?
— Тут что-то не то! — шептали возбуждённые офицеры. — Смотрите, как пулемётчик с танка следит за движением в нашем автобусе. В случае чего... сигнал нашего шофёра, и очередь по машине неминуема. Как бы в подтверждение этих слов, не поворачивая к нам головы, англичанин сказал:
— Джентльмены! Не вскакивайте с мест!
Тон сухой. Улыбка исчезла. В голосе затаённая угроза. Атмосфера сгущается, у всех насупленные лица. Кто-то первый вслух произнёс жуткое слово: Предательство!
Не хочется верить. Как от надоедливой мухи, отмахиваемся от своих собственных мыслей. Зачем сразу же предполагать измену? Мы пленные. Воевали, боролись с оружием в руках на противоположной стороне. Пора нести последствия. К расчёту стройся! Почему англичане должны делать разницу между нами и немцами? Те же сядут за проволоку. Посадят и нас. Довольно кейфовали на полубеженском положении. В лагерях разберутся, кто из нас прав, кто виноват. Пропустят через сито военно-следственного аппарата, отделят военных преступников, если есть такие, а нас демобилизуют и отпустят к семьям. Так мы думали. Вернее, так нам хотелось думать. Из раздумий меня вырвал неожиданный манёвр идущего впереди танка. Он вильнул в сторону и ускорил ход, обходя и включая в нашу колонну автомобиль генерала Доманова. Его конвоировали вооружённые мотоциклисты. Вид солдат был далеко не добродушный. Это не был почётный эскорт высоких пленников. Нет! Далеко нет!
Сердце учащённо билось. Кровь пульсировала в висках. Становилось жарко и душно. Тревожно напрашивался вопрос: а где же дед? Где его машина?
Перед нами вилась, слепя глаза белизной, совершенно пустая дорога. Ни встречных, ни обгоняющих машин. Часто мелькают в глазах рогатки с английскими солдатами. На горизонте начинает вырисовываться город Шпитталь. Драва. Мосты. Справа и слева высокие, поросшие густым черноватым лесом, горы. Мы уже более двух часов в дороге.
Невдалеке от города подъезжаем к длинной изгороди из колючей проволоки. Грязные бараки, очевидно, остаток немецкого лагеря для военнопленных. Вышки. У изгороди, на небольшом расстоянии друг от друга, английские часовые. Плен? Настоящий плен?
Въезжаем через широкие ворота в черту лагеря. Машины... стоп. Команда: слезай!
За первой линией проволочной ограды существует и вторая, отделяющая внутреннюю зону от внешней. Нас построили и произвели поверхностный обыск. Ловко и привычно скользнули руки английских солдат по груди, спине, между ногами. Ищут оружие. После обыска по одному пропускают во внутреннюю зону и приказывают разместиться по баракам по своему усмотрению. В толпе офицеров, к своей великой радости, я сразу же нашёл деда, дядю и отца. Дед бодрился. Подходя, я услышал конец его фразы:
— ... в это я не верю! Не обращайте внимания на паникёрские слухи. Этого следовало ожидать. Последствия войны и наших действий...
Заметив меня, дед положил руку на моё плечо, белую мягкую старческую руку в синих жилках и с желтоватыми пятнышками. Ласковые стариковские глаза остановились на мне.
— ... так что, всё сегодня же на конференции выяснится и образуется. Не правда ли, Николай?
Отец и дядя хмуро отвернулись.
Через переводчиков нам было приказано срочно составить поимённые списки прибывших с точным указанием чинов и частей, в которых служили. Перед бараками нагромоздили ящики с консервами, бисквитами и папиросами, предлагая разбирать.
— Фельдмаршальский обед! — мрачно сказал Семён Николаевич.
Мы все разместились по барачным комнатам. Красновы кланом поместились вместе. Разговор не клеился. Избегали встречаться глазами. Казалось, что даже близкий и родной, прочтя мысли и страхи, не поймёт и осудит за малодушие.
Дед интересовался, где находится генерал Доманов. Отвечали, что он ушёл вместе с генералом Тихоцким и капитаном Бутлеровым к англичанам.
Поздно вечером в наше помещение буквально ворвался Доманов. У него ходуном ходили щёки, дрожали губы. На его плечах больше не было погон, которые он сам снял, несмотря на категорическую просьбу деда, обращенную ко всем офицерам.
— Петр Николаевич, дорогой! — всхлипывая, вскричал он. — Завтра утром нас всех отправляют в Юденбург, и там произойдёт поголовная выдача советам!..
Дед встал с койки и, опираясь на палку, сделал несколько шагов по направлению к Доманову.
— Откуда вам это стало известно? Может быть, вы не поняли... может быть, вы ошибаетесь! Ведь это же предательство, ложь, обман!
— Ошибки быть не может. Мне это ещё раз в весьма твёрдой и определённой форме сообщили англичане, сейчас... за ужином...
Я встретился взглядом с отцом. Сейчас? За ужином? Ещё раз сообщили? Значит, Доманов знал об этом и раньше. Почему же он молчал? Почему? Где и когда ему было сообщено впервые? В Лиенце? По дороге? Подлец! Он не имел права скрывать это страшное известие от офицеров. Он должен был их предупредить, подготовить! Он мог открыться хотя бы перед старейшим офицером, Георгиевским Кавалером Петром Красновым...
Первый вспылил дядя Семён.
— Значит, вы знали об этом заранее? — вскричал он, побагровев. — Вы преступник, Доманов!
Дед, стоявший с совершенно окаменелым лицом, повернулся к Семёну и тихо, но твёрдо сказал:
— Возьми себя в руки, Семён! — и, обращаясь к трясущемуся Доманову, продолжил: — Сняв голову, по волосам не плачут. Необходимо действовать. Сейчас же. Сию минуту. На карту поставлены не моя и ваша жизни, а судьба почти двух тысяч офицеров. За нами последуют и солдаты... Мы должны немедленно составить петицию на имя Его Королевского Величества Георга Английского. Мы должны послать подобное же обращение Международному Красному Кресту. Они обязаны разобраться в вине или невиновности русских людей, служивших под немецкими знамёнами. Они должны понять причины, заставившие нас пойти на этот шаг. Если среди нас находятся люди, совершившие преступления против человеческих и Божеских законов, пусть их судит специальный военный суд. Но огулом, каждого...
... Петиция была составлена Петром Николаевичем на французском языке, подписана им и другими офицерами. Пётр Николаевич предлагал, чтобы его первого судили, старого офицера русской Императорской Армии. Если его признают виновным, он покорится решению суда. Он брал на свою ответственность и под своё честное слово не только тех, кто из рядов эмиграции или по призыву попал в немецкие части, не только тех, кто был рождён в Германии или в зарубежье, но всех тех, кто открыто и честно боролся против коммунизма и в прошлом были советскими гражданами.
«Я прошу» — писал дед — «во имя справедливости, во имя человечности, во имя Всемогущего Бога!»
Через капитана Бутлерова был вызван офицер из состава английского конвоя. Английский майор взял петиции, повертел их в руках, пообещал дать им ход, отправить в Лондон и Женеву, но, позёвывая, прибавил, что он очень сомневается в успехе. Срок чересчур короткий. Утро уже не за горами...
Лагерь не спал. Никто не ложился. По баракам ходили офицеры, советуясь, договариваясь, возмущаясь. Страшная весть сразу же облетела весь лагерь. Всем стало ясно, на какую «конференцию» пригласил нас пресловутый Дэвис.
Возникли и росли самые невероятные слухи, но доходили и правдивые вести. Каким-то чудом, нам говорили, по югославскому паспорту освободился и был выпущен из лагеря Кучук Улагай. Повесился Тарусский и ещё один, нам неизвестный, бывший советский офицер. Последнего вынули из петли и вернули к ... жизни.
Под окнами бараков проходили английские патрули. Мы потушили свет и тихо разговаривали. Темноту то и дело прорезали лучи английских прожекторов с танков, тихо ползавших по зоне. Прицел их бдительных орудий и пулемётов — на наши бараки.
*
О чём мы говорили в ту ночь, ясно не помню. Отрывочные короткие фразы. Незаконченные мысли. Я не помню, выражали ли мы какие-нибудь сомнения. Высказывали ли надежды. Меньше всего говорил Пётр Николаевич. Он сидел у единственного стола, опершись подбородком на набалдашник палки. Маститая молчаливая фигура силуэтом выделялась на фоне окна, убелённый сединами. Умудрённый опытом. Человек, честно проживший почти восемь десятков лет. Солдат. Казак. Русский патриот. Талантливый писатель, отдавший своё дарование на алтарь служения Правде и Родине.
Вероятно, по молодости лет у меня в груди бушевала буря. В голове роились самые фантастические жуткие мысли.
Шаги в коридоре. Кто-то стучится в нашу дверь. Просовывается голова.
— Пётр Николаевич! — шепчет этот «кто-то». — Может быть, составим быстренько списки белых эмигрантов? Отделим овец от козлищ, а? Может быть, тогда нас отпустят?..
Дед не отвечает. Голова исчезает. Дверь медленно закрывается.
*
При первых лучах солнца все офицеры выходят из бараков. Военный священник, прибывший вместе с нами, служит молебен. Тысячи людей поют «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Отче наш».
Тысячи людей опустились на колени. Поникли русые, седые, тёмные головы. Мелькают руки, творящие крестное знамение.
Подай Господи! Помилуй Господи!..
Кружат по лагерю, как заведённые игрушки, английские танки. Подняты крышки башен, и на молящихся русских людей с нескрываемым любопытством смотрят на редкость кучерявые черноглазые английские солдаты. Они зубоскалят и что-то кричат, над чем-то смеются.
Целыми пирамидами стоят ящики с консервами и бисквитами, до которых не дотронулись наши офицеры. Единственный, кто отведал английского угощения, был генерал Доманов, приглашённый «на ужин» к англичанам. Он и его сопровождавшие.
Молебен кончен. Встаём с колен, пилотками отряхивая пыль с брюк. В душе, под впечатлением молитвы, загорелся малюсенький огонёк надежды. Ведь может же случиться чудо! Говорят, что жена фельдмаршала Александера русская. Может быть, она заступится? А цивилизованный мир? А международные конвенции о защите и правах военнопленных? Мы ведь не разбойники. Мы борцы за идею, которую должен воспринять весь свободный мир! Мы солдаты, а не партийцы. Мы сдались с оружием в руках, не прятались, не скрывались, не снимали с себя формы, не срывали значков...
Так мы думали.
В толпе я потерял связь со своими. Пробую пробраться к бараку. За мной чей-то голос с искренней тоской говорит: — Эх! Не охота помирать как курёнку. Без оружия в руках.
Поворачиваюсь. Небольшого роста лейтенант. Казачок из «потусторонних», из советского союза, где-то в плавнях Кубани перешедший на сторону немцев. Как он угадал мои мысли, этот всегда весёлый балагур. Его лицо кривится, стараясь выдавить подобие улыбки. Несмотря на загар, его лицо бледно, а в зрачках притаилась смерть.
... Восемь часов утра. Иду к бараку. Вдруг крик из нескольких сотен горл остановил меня. Смотрю и не верю своим глазам. К проволочной ограде внутренней зоны бодрым шагом подходят английские солдаты. Винтовки со штыками наперевес. Командир роты открывает ворота. В зоне гудят приготовленные машины.
Воздух начинает потрясать не крик, а рёв толпы.
— Стреляйте! Не пойдём живыми на выдачу!
Священник высоко поднял крест. Он блестит под лучами утреннего солнца, как символ милосердия и человеколюбия. Блеск слепит мои глаза, но я не могу оторвать от креста взгляда.
Англичане врываются в толпу. В воздухе мелькают резиновые палки. Слышны глухие удары по плечам, спинам, по головам.
Я не знаю, кто дал команду начать избиение. Утонув в безмолвном созерцании креста и в молитве, я на момент как бы ушёл в себя. Но где же теперь крест?
Распятие одним ударом резиновой палки выбито из рук священника. Кругом крики, стоны, мольбы и проклятия.
Я и сегодня невольно содрогаюсь, вспоминая утро 29 мая 1945 года...
*
... Между нами юлят переводчики. Они передают приказания офицера, заведывавшего погрузкой.
— Паны должны лезть в машины. Если не пойдут добровольно, против панов будет применена сила и огнестрельное оружие, — картаво то с польским, то с галицийским акцентом кричали надрываясь «толмачи».
Под градом ударов палками и прикладами нагрузили первую машину. Как в каком-то водовороте человеческих тел, вертясь вокруг своей оси, спотыкаясь и почти падая, я стремлюсь к автобусу, в который, как мне показалось, был воткнут мой отец.
Передо мной англичанин. Его винтовка штыком направлена вперед. — Это смерть, кричу я сам себе и с каким-то восторгом бросаюсь грудью на штык.
Ловкий приём винтовкой, и приклад тяжело, наотмашь, опускается на моё плечо.
Невольно ёкаю. В глазах темнеет от боли. С трудом удаётся удержать равновесие и не упасть к ногам победителя. Кто-то сзади подхватывает меня и впихивает в дверцу автобуса.
Окидываю взглядом зону. Кругом, как на ярмарке, копошится, волнуется толпа. Крики и стоны не прекращаются. Какое-то месиво из людей, одетых в офицерские формы. Мелькают всё чаще палки и приклады.
Медленно, опираясь на палку, к нашему автобусу идёт мой старый дед. Низко опустил он голову. Сгорбился. Сердцем чувствую, что он переживает. В нём сейчас рушится весь мир, погребая под руинами уважение к офицерам, к армии великой владычицы морей — английской монархии.
*
Сопротивление сломлено. Подгоняемые окриками и ударами, люди заполняют машины. Не успевает одна заполниться, как её окружают осы — мотоциклетчики, подталкивают танки и выводят на дорогу.
Опять шоссе. Танки. Автобусы. Броневики. Грузовики. Лихо разворачиваясь, как ковбои на мустангах, объезжают колонну солдаты на мотоциклетках. У каждого на груди автомат. У каждого около пояса ручные гранаты.
Я всё ещё в оцепенении, из которого меня заставляет вырваться какой-то размеренный шум. Всматриваюсь. По полу автобуса с грохотом катаются банки с консервированным молоком, предупредительно заброшенные конвоем.
Улыбается солнце. Весна. Как эмалированный таз ярко голубеет без единого облачка небо. Около окон автобуса вьются парочками белые мотыльки-капустницы. Леса. Ярко-зелёные пашни, засеянные молодым клевером. Мосты. Драва. Объезжаем стороной город Виллах.
У дверей нашего автобуса, опершись на них спиной, стоят два молодых английских солдата. Они зубоскалят и переговариваются, ни на минуту не спуская глаз с наших спин, не выпуская из рук автоматов наготове.
Едем долго. Молчим. О чём разговаривать? В каждом из нас рухнул его внутренний мир. Смотрю в окно и вижу, что наш путь лежит не по главным дорогам, не через города. Только небольшие селения, разбросанные австрийские домики задерживают на момент взгляд. Глаза устали и, крепко закрыв веки, стараюсь не думать, не терзать себя упрёками.
Отец больно толкнул меня в бок локтем. Смотрю: подъезжаем к какому-то городу. Мелькает доска с надписью. Юденбург. Мы у цели. Подъезжаем к каменному мосту. Машины замедляют ход, разворачиваются и, наконец, останавливаются.
Этот мост как бы символизирует переход через Рубикон. Он навис над каменным корытом реки Мур, теперь почему-то обмелевшей, похожей на весёлый ручей, серебрящийся и играющий между острыми зубцами дна.
По эту сторону моста — английский солдат, жующий яблоко. По ту — советский.
По эту сторону моста — жизнь. Свобода. По ту — неизвестность и, скорее всего, смерть.
Из одинокой небольшой фабричной трубы чёрный дым принимает причудливые формы под дуновением бриза. Он напоминает вопросительный знак, повисший на востоке.
Из машин выскакивают конвоиры. Они кричат «гуд бай» и машут нам руками. Около грузовиков идёт какая-то возня. Всматриваюсь и вижу, что английские солдаты окружили пленников и предлагают им папиросы за часы, кольца и другие ценности. Некоторые из наших, по доверчивости и оптимизму, взяли с собой на «конференцию» фотографические аппараты в надежде заснять самого фельдмаршала.
По какой-то странной случайности все англичане говорят по-польски. Они горланят, дергают наших за рукава и заверяют, что в могилу они вещи с собой не унесут, а папироску выкурить успеют. Торгаши отличались особым цинизмом. Желая объяснить, что ожидает несчастных, они подносили к виску указательный палец, отчётливо щёлкая средним и большим. Песенка, мол, ваша спета! Чего там валандаться!
Томительное ожидание кончается. Первый грузовик медленно вползает на мост. Вдруг в воздухе мелькает чьё-то тело. Слышен не то стон, не то крик. Тупой удар о каменное дно реки. Тишина.
Ползёт второй грузовик. Англичане насторожились. Насторожился и часовой по ту сторону, но опять прыжок, мелькание тела в воздухе. Опять тупой удар и... тишина.
С советской стороны, навстречу, бегут солдаты и офицер, но опять прыжок...
Оставляя наш автобус, конвоиры защёлкнули замок дверей. Из автобуса не выскочить! Пока мы медленно проезжаем через мост, смотрю вниз. Тел не видно, но струйки воды, пробегающей между острыми камнями, окрашены кровью.
— Счастливые ... — шепчет кто-то за мной.
— Счастливые ... — искренне повторяю я.
*
... А солнце над миром, наслаждающимся концом войны, светило по-прежнему. По-прежнему, по-обычному где-то кукурекал петух, в навозной куче, но ту сторону моста, хлопотливо копошились весёлые дерзкие воробьи, и высоко в небе парил, широко раскрыв недвижимые крылья, горный альпийский орёл.
Почему человек, даже идя в неизвестность, к смерти, запоминает такие мелочи и запоминает их на всю оставшуюся жизнь?
Как часто в течение почти одиннадцати лет каторги за Железным Занавесом я во сне или в часы непосильной работы вспоминал, видел, действительно видел горбатый юденбургский мост, багровую воду речонки, воробьев, возившихся в конском навозе, голубизну неба и свободного одинокого орла.
Вероятно, потому, что это были мои последние впечатления от свободного, по-своему счастливого и беспечного мира.
*
Мост кончился. Шлагбаум. Он медленно поднимается, и мы вкатываемся в зону советской оккупации. Выдача произведена. Возврата нет.
— Крышка! — криво улыбаясь, говорит отец.
— Гроб с чёрной лентой! — хрипло пробует сострить кто-то.
Эти слова повисли в воздухе, не находя отклика. Смеяться было не над чем.
К дверке нашего автобуса подходит военный в защитной куртке. Фуражка с алым околышем. Двери распахиваются. Врывается шум. Где-то звенит гармошка русского солдата. «Жди меня» разливается переборами. Какая ирония!
— Жди меня! — шепчу, сам того почти не замечая. — Жди меня!
ПРИМЕЧАНИЯ
- Продолжение. Глава «Юденбург и дальше» опубликована в «Донской временник. Год 2004-й». — С. 97-101.
- Ты идти!
- Ты идти вместе!
Продолжение. Начало см.: Краснов Н. Н. Юденбург и дальше...
|